Прогалины

      Кэйа ленным движением руки ведёт по коже на груди, обводя рваные края обожженных прогалин пунктиром. Он постукивает по жалящим как в первый раз старым ранам, — особенно страшным, незаживающим, сочащимся чужим презрением и ненавистью, — в ритме биения сердца.       Тук. Тук. Тук.       Кэйа больше не в силах обманывать себя: он уже давно не видит выхода из своего положения, считая это концом. Концом его личности, будущего. Его любви. На этом он сам закончился как человек.       Здесь.       Пунктирная устремляется дальше, заходит на шею, под подбородок — там. И идёт кругом, обводит колени, локти, змеями окольцовывает запястья не самым резким му-дак.       Везде.       Прерывистая накладывается настолько часто друг на друга, что изначальный цвет кожи не виден.       Чужие чувства разъедают, и Кэйа не понаслышке это знает.       Его мутит. Мутит каждый раз, когда злые слова срываются с притягательных губ. Кэйа осознаёт чётко: они никогда не будут принадлежать ему.       «Это от выпивки», — убеждает он себя.       И говорит себе каждый вечер, повторяет про себя как сутру:              «Не суйся.       Сдерживайся.       Мягче. Говори мягче.       Не дай узнать.       Храни секрет.       Тебе не больно».       Новое слово жжётся. Также, как и человек, из-за которого у него выжигалось очередное украшение на бицепсе — Дилюк всегда был таким. Всегда обжигал. Один вид брата был способен оплавить все нервные окончания Альбериха, заставив его задыхаться от жара, плавящего его мозг, лёгкие, желудок.       Но Кэйа возвращается.       Он возвращается, хотя знает, что это причинит ему мучительную боль. Знает, что не добьётся ничего хорошего, продолжая провоцировать, знает, что надо бы очнуться. Он бы и рад, но…       Этот был цвет его волос. Волос Дилюка. Алый, густой кровавый оттенок, цвет заката на «Рассвете», — Кэйа и не помнит других закатов, только те, что они провожали вместе, — цвет ран и растекающейся по телу боли, застилавшей маревом глаза.       Он так безрассудно, пропаще, смертельно влюблен в этот цвет.       Кэйа не в силах обманывать: это не конец. Лишь продолжение старого.       Особенная, глубокая вмятина на теле хлёстко гласила: чёртов лжец.       Выемки на коже чертили разные мерзости — они глубоко проникали в его и так гнилостную душу и пахли удушливо сладко, пропитывая трупным ядом всё его естество. Поглощали кости, органы, кожу, казалось бы, лишь за малой частью.       Весь Кэйа — обожженный сгусток боли, ярчайший в своём насыщенно-чёрном оттенке. Он — погибель, несущая за собой одни лишь несчастья, смерти и беды.       Бог ошибался, когда давал стихию льда Альбериху, ведь он — непроглядная, засасывающая в себя все эмоции тьма, прожорливая до света, тепла и огня, что мог бы его сжечь, не оставив и пепла.       Возможно, это было дано ему для того, чтобы его мучения длились дольше — он всё горел, не сгорая.       «Слушать жалобы — это тоже часть работы рыцаря», — говорил Кэйа.       Альберих делал это чаще, чем хотелось бы: недовольство летело в него подобно острейшим ножам еженощно, легчайше вспарывая кожу. И лезвие слов его плечо разрезает, сквозь плоть и мышцы, росчерком резких линий в кость, — чтоб наверняка и навсегда, — буквы врезаются клеймом. Ползут по всему телу, заставляя кипеть кровь, поджаривая чувствительное к боли тело проклятиями.       Новенькое, совсем необидное «павлин», цвело тонкими вязями липковатой сукровицы, трескаясь по частям на незаживающей плоти, обтесав морской волной излишки кожи по краям обрывов ран.       Последние дни Кэйа старается не заглядывать в отражающие поверхности. Ведь когда он смотрит на себя, то с содроганием узнаёт взгляд, такой же, какой был и у его настоящего отца, — Кэйа никогда не забудет этот взгляд, — в нём аспидовым клубком смешались надежда и ненависть.       Кэйа мог бы разбежаться и прыгнуть на самое дно, вглубь, захлебнувшись темнотой спящего вулкана. Ради одной эфемерной надежды, что в конце его подхватят сильные руки. Ради ненависти к самому себе, лишь бы скрыться от приевшейся реальности.       «Я буду идти вперёд, пока не настанет рассвет», — когда-то давно сказал Дилюк.       Поэтому там, где начинался рассвет, всегда будет и Кэйа, — потому что когда возвращаешься, тебя обязательно должны встречать.       Кэйа не в силах: у него немеют руки. Рядом с братом гаснут звуки и сгорают Вселенные, возрождаясь вновь и вновь.       В такие моменты ничего не болит, там, внутри.       В такие моменты проклятый рыцарь так сильно желает, дабы все Боги были мертвы.