Сегодня мил мне блеск янтарных глаз. Со мной быть просто, но не в этот раз. Я ничего не могу с собою сделать, Я ничего не могу...
Как сейчас помню. Слух режет звон хрустальных бокалов, что раздается, кажется, со всех сторон, обволакивая сознание, заставляет внутренне умолять о тишине. Меня дико раздражает «щебетание» этих назойливых — до жути — фрейлин, которые без умолку трещат о моей личной «утрате». А я молчу. Смотрю только на тебя. Ты в этом чертовом, столь любимом мною, красном платье с белыми кружевными рукавами; на шее явно тяжелое жемчужное ожерелье; почти на каждом пальце по кольцу. Тебе всегда очень шли пышные красные платья, поэтому на званые вечера ты зачастую являлась именно в них. И выглядела при этом просто великолепно. А среди придворных дам ходил слух, будто красный — твой цвет ярости. Может и так, конечно. Ты ведь терпеть не можешь подобные мероприятия; почти со всех сбегаешь спустя час-полтора после начала. Выпиваешь в компании «знати» бокал вина — не больше — и исчезаешь из поля зрения. Умно, дорогая, очень умно. Но сегодня, видимо, ты решила сделать исключение. Оставалась на весь вечер. Я даже удивилась: с чего бы это? Оказалось, ты просто искала подходящий момент, дабы увлечь меня за собой; завела в самый дальний угол огромного зала и остановилась у высокого стола, протянув руку к подносу с шампанским. Схватила два бокала, протянув один мне, и залпом выпила все содержимое. Я тогда немного опешила, думая, что ты бросишь бокал, и тот рассыплется на мелкие хрустальные осколки. Но ты только вернула его на стол и потянулась ко мне; выхватила наполовину пустой бокал из рук, обвила мою шею ладонями и прильнула к губам. Легкий привкус холодного алкоголя мешался с табачным, а я целовала все более яростно; прикусывала твою нижнюю губу, позволяя себе неслыханную дерзость — доминировать. Ты же покорно поддавалась, признавая собственную слабость. Да, в моих руках ты просто-напросто плавилась, потому что знала — другого выбора у тебя нет. Да и не нужно. Тебя все устраивало. Устраивало тебя и то, что, как только мы переступали порог спальни, волей-неволей я оказывалась выше. В какой-то момент ты отстраняешься. Смотришь дольше дозволенного, а потом хватаешь меня за запястье и утягиваешь за собой, куда-то в темноту, подальше от осточертевших нам обеим людей. Я целовала долго; задерживалась на плечах дольше обычного, словно хотела сцеловать с бледной кожи твои редкие веснушки, которые так любила. Ты же позволяла мне это, отдаваясь полностью. Ты доверяла мне, я знала это. Именно поэтому использовала любую возможность, дабы украсть еще один поцелуй со вкусом красного полусладкого — то, чего никогда не получил бы твой наглый, самовлюбленный супруг. Петр был лишь, как ты говорила, прикрытием. Прикрытием чего-то противозаконного. Но не зря ведь говорят, что запретный плод сладок. Мне же было все равно. Похороны Салтыкова стали поводом для очередного визита. Тебе нравилось, когда я являлась без предупреждения. Ни одна живая душа — за исключением, быть может, Никиты Ивановича — не знала о наших тайных «свиданиях». И было в этом что-то романтичное. Трепетное. Ты просила бывать чаще, оставаться дольше. Просила прижимать ближе. Просила послать официальность к чертям и прекратить называть «Ее Высочество». А мне просто нравилось, как это звучит. Но все же повиновалась и переходила на обеими любимое «Фике». Ты, казалось, почти урчала от удовольствия. Той ночью мы, традиционно, приговорили бутылку хорошего красного вина. Ты перемыла Петруше все косточки. А я уже тогда знала, что надолго он у власти не задержится. Идиоты всегда остаются идиотами. А Елизавета Петровна, думаю, была бы только рада. В конце концов, племянничек знатно потрепал ей нервишки в свое время. — Ее Величество Екатерина Алексеевна… — ты на секунду замолчала, щелкнув двумя пальцами по хрусталю. — Хорошо звучит, не находишь? Я глянула на тебя и, сделав последний глоток, поставила бокал на стол. Ты все еще держала меня за руку, переплетя наши пальцы. Звучит действительно прекрасно. Эта мысль заставила слабо улыбнуться. — Безусловно, дорогая. Но «Екатерина Великая» все же лучше, — на этих словах я почувствовала, что ты сильнее сжала мою ладонь.***
Как выяснилось, тот наш разговор оказался судьбоносным. Явилась ты ко мне на порог в ночь сразу после похорон мужа, в том же красном платье, как и тогда. Вся такая измотанная, но ничуть не расстроенная. Я нисколько не удивилась и впустила. Не помню, как провела тебя в спальню; зато помню, как спускала с плеч белое кружево. Целовала долго и жадно, а ты ни на секунду не выпускала из мертвой хватки мои запястья. Когда же красный бархат соскользнул на пол, окончательно обнажив сначала грудную клетку, а после и все тело, я даже не подумала сдерживаться; оттолкнула тебя назад, заставив упасть на молочного оттенка простыни. Нависаю сверху; взгляд невольно скользит от шеи к ключицам, замечая каждую мелочь. Хочется вцепиться, прикусить до приятной боли… В этой мертвой тишине я могу слышать даже бешеный стук твоего сердца. Наклоняюсь ниже, глядя в упор. Дергаешься. Мне даже кажется, что перестаешь дышать. Это вызывает легкую ухмылку. Меня всегда удивляло твое волнение. Сколько раз я проделывала с тобой подобное, а реакция все равно одна и та же. Касаюсь губами твоей шеи, чуть прикусывая тонкую кожу ключиц. Ты выгибаешься навстречу; ведешь себя заметно смелее обычного. Неужели так повлияла смерть ненавистного горе-супруга? От этой мысли почему-то хочется смеяться в голос. Да уж, от этого идиота одни проблемы. Что ж… сейчас на него уже плевать. Всем плевать. В какой-то момент ты отстраняешься. Прикусываешь губу, глядя прямо мне в глаза. Как я люблю, когда ты это делаешь. — Ты совсем не изменилась… — произносишь почти беззвучно. Дыхание сбивается, как только я протягиваю руку и касаюсь твоей щеки кончиками пальцев, ведя вверх по скуле. Усмехаюсь. — Как и наша традиция встречаться после похорон, Ваше Величество.Я целую тело, Синяки и вены, Плечи в веснушках и Контур обкусанных губ...