Полная Луна

— Нет, все в порядке, мам, — ответила Лив, едва заметно мотнув головой, но по-прежнему не отрывая глаз от фигур, плывущих по сырой улице за окном. Опустив печальный взгляд, Иде, мама Лив тихо закрыла за собой дверь, не в силах чем-то помочь, даже имея на это огромное желание. На тумбе у кровати она оставила чашку чая, который снова совершенно точно остынет и чуть позже выльется в раковину. Рядом с чашкой лежала пара таблеток голубого и белого цветов и Иде оставалось лишь надеяться, что их не постигнет судьба чая. В комнате дочери, ей казалось, царил беспросветный траур — вечная тьма, полностью поглотившая некогда сияющие глаза Лив, и тишина. Тишина, тишина, тишина. Бесконечная, тяжёлая и холодная, лишь изредка разбавляющаяся ночными вскриками, от которых у Иде едва не выскакивало сердце из груди. В такие моменты она забегала в комнату дочери, уже наизусть помня путь во тьме, а та тщательно сдерживая отдышку твердила: «Все в порядке», опираясь трясущимися руками на постель. Но зоркий глаз матери успевал заметить каплю холодного пота, бегущую по лбу Лив. Когда количество ночных кошмаров Лив, которые слышала мать, перевалило за пять, Иде начало казаться, что ее дочь вовсе перестала ложиться спать. Робко постучав в дверь, Иде заходила утром — Лив полузакрытыми глазами блуждала где-то за окном; в полдень, принеся обед, — картина повторялась; вечером, неся порцию таблеток и ужина, Иде застала момент, когда Лив дремала на стуле, сложив голову на подтянутые к себе худые колени. Ее дочь тут же вздрогнула от шороха и на секунду округлила глаза, быстро переведя их снова на улицу, словно боясь пропустить начало конца света. В углу белого стола со временем накопилась целая горсть таблеток, которая едва бы поместилась в ладонь. — Почему таблетки совсем не тронуты? Ты решила их коллекционировать? — горько усмехнувшись, спросила Иде. Она заходила к ней достаточно часто, чтобы успеть предотвратить то, чего опасалась. Депрессивное состояние дочери, ночные кошмары, частый отказ от еды — Иде уже начинала думать о самом плохом, поэтому перестала оставлять пачки таблеток в комнате дочери и приносила их дозировано, как и приписывали врачи после выписки из больницы. — У меня все хорошо со сном, мам, — натянув слабую улыбку, Лив повернула голову, все так же опирая ее на колени. Мать было сложно обмануть искривившимися губами. — Лив, я очень переживаю, — Иде поспешно села на краешек всегда расстеленной кровати, тихо шурша белой мятой простыней. — Ты ведь знаешь, что мы всегда тебе поможем и поддержим. — она тепло коснулась ладони Лив, мягко поглаживая большим пальцем и пытаясь вычитать в серых глазах о причинах всего, что с ней творится. О худобе, пробивающейся сквозь пышный вязаный свитер, об ужасах, выгоняющих Лив из сновидений, о взгляде, мечущемся по прохожим за стеклом. — Я знаю. — медленно моргнула Лив, вздохнув. — Знаю. Но совсем скоро я с этим справлюсь. Мне просто нужно… прийти в себя. Дай мне немного времени и я справлюсь. Едва слышно доносился гул машин, спешащих по ночному Осло, а под звонкие и упрямые стуки мелкой мороси по стеклу в комнату падали полупрозрачные яркие огни, бликами бегущие по стенам и двум почти неподвижным темным фигурам. Иде покачала головой, на миг кинув взгляд на накопленую горсть таблеток, Лив заметила блеск ее влажных глаз, когда свет с улицы мимолетно лег на лицо матери. Лив и сама бы заплакала, да вот только, кажется, даже слез совсем уже не осталось. — Я не собираюсь себя убивать, если ты волнуешься об этом. Правда не собираюсь. Кажется, я даже для этого слишком слаба, — усмехнувшись и накрыв ладонь матери своей, проговорила Лив тихим и хриплым голосом. Мать качнула головой от неудачной попытки дочери ее успокоить. — Я надеюсь, — Иде встала и оставила легкий поцелуй на макушке дочери. — И я, — шепотом произнесла Лив, проводив мать уставшим взглядом. Девушка словно не замечала ничего вокруг, кроме плавно перетекающих друг в друга света и тьмы. И если бы Иде не проводила регулярную уборку в ее комнате, то ее дочь легко можно было бы спутать с запылившимся предметом интерьера. Как живая статуя, причем отлично исполняющая свою задачу. Наблюдая за людьми, Лив лишь иногда меняла позу из-за затекающих в сидячей позе конечностей. Немытые уже несколько дней волосы были собраны в неопрятный пучок растянутой резинкой, а почистить зубы после жалкого подобия сна она заставляла себя только к полудню. Хрустнув острым коленом, Лив подтянула под себя ногу и поправила сползший на пол серый плед. Иде покинула комнату дочери, но мысли о ней никогда не покидали голову женщины, иногда критически сильно преобладая над обычными бытовыми размышлениями об ужине или работе. Они набрасывались на Иде, словно лавина или цунами, унося с последние капли спокойствия и оставляя хаос и страх. Женщина не могла смириться с чувством полного отсутствия дочери, хотя она находилась в соседней комнате. «Словно подменили» — подумала Иде, нехотя пережевывая кусок брокколи. Она вздрогнула от машушей перед лицом руки. — Что такое, Десмонд? — Как она? — он махнул головой в сторону, как бы указывая на стену, за которой сидит Лив. — Все так же, — опустив плечи, вполголоса ответила Иде. — Может все-таки к специалисту? Мы же не можем вот так сидеть, сложа руки, — Десмонд нечаянно стукнул вилкой о тарелку, встревоженно глядя в глаза жене, сидевшей напротив. — Я, разумеется, попробую поговорить с ней еще раз, но насильно затащить ее мы туда не сможем, а я получаю только мгновенный отказ в лоб, словно пулю. — Ох, переживаю я Иде, — стянув густые брови к переносице, Десмонд глянул в коридор, из которого виднелась закрытая дверь комнаты. — Знаю… знаю, я тоже, — ковыряя вареный рис вилкой, ответила женщина, а затем, подавшись чуть вперед, заговорила почти шепотом, — Кажется, ее ночные кошмары не закончились. Десмонд устало потер лоб, закрыв глаза. Едва в их тарелках почти остыла, а бокал с золотым виски уже не холодил ладонь мужчины. Он сделал глоток. — Кажется, она вовсе перестала спать, — продолжила Иде. Ее муж поперхнулся и несколько раз ладонью шлепнул себя по груди, резко округлив глаза. На миг показалось, что даже диктор вечерних новостей из ТВ, бесконечно болтающего на фоне, затаил дыхание вместе с Десмондом. — Всмысле? Как это перестала? — Каждый раз, как я захожу к ней, она едва не падает со своего стула, а под глазами уже синие пятна вместо век, — костяшкой пальца Иде аккуратно убрала соленую каплю с нижних ресниц. — Мы что-нибудь придумаем, обязательно. — Десмонд взял ладонь жены обеими руками. — Ну не может наша дочь из-за аварии в доме или расставания, будь он неладен этот Эден или как там его… — плюнул он его имя. — Эвен, — напомнила Иде. — Точно. Не может жизнерадостный человек навсегда остаться безжизненным растением из-за этого, — он пожал плечами и качнул головой. Отец Лив, Десмонд, как человек не самый способный на проявление откровенных эмоций, но искренне проживающий их внутри, как и большинство мужчин, пытался помочь дочери возможными способами. Перед её приездом он украсил скромную комнату голубыми и синими шарами, которые потом упирались в потолок ещё целую неделю, купил большого плюшевого медведя молочного цвета с розовым шарфом и едва ли не два килограмма сладостей на любой вкус — шоколад с орехами и без, с соленой тягучей карамелью, ягодный мармелад, отдающий кислинкой и напоминающий вкус детства, конфеты в пестрых обертках и даже имбирные печенья в форме милых животных. Лив для него будто до сих пор оставалась той девчушкой, с которой вечерами пятниц они смотрели хоккей, а по выходным спали до обеда, заставляя Иде ходить на цыпочках. Для него она всё ещё была той, чьих рук и глаз не касалась жестокость и боль, а сердце было незнакомо с чёрными и пустыми чувствами. Выбирая подарки и украшения к возвращению дочери, он с удивлением для самого себя снова ощутил тот трепет, что испытывал годы назад, тогда, когда она была малюткой, росшей в его руках. Десмонд не забывал, что однажды они забрали Лив из приюта, некогда оставленную у залитых солнцем дверей, но ему и не нужно было знать, что в ней течет его кровь, чтобы считать её своей дочерью. Десмонду было достаточно того, что они с Иде вложили в девочку частички своих душ и чистейшую любовь. Когда он забирал Лив в сопровождении жены из больницы, на секунду он по-настоящему испугался, увидев дочь, и, быстро округлив глаза, он так же быстро улыбнулся, стерев недоумение с лица. Худоба, скрывающаяся за одеждой, была заметна в осунувшихся щеках и костлявых пальцах, сероватый тон бледной кожи просвечивал через слабую улыбку дочери. Лив же совершенно не была удивлена, встретив отца, — он остался таким же, каким был и год назад, каким был и пять лет назад. Лишь немного больше морщинок появилось в уголках зеленовато-серых глаз и чаще стали во всегда аккуратной каштановой бороде проглядывать седые волосы. Десмонд и Иде ещё не до конца осознавали, как сильно на самом деле изменилась их дочь. Какие шрамы были на её теле и какие скрывались рубцы на сердце, через что прошла и что испытала. Приехав домой, родители теплили легкое волнение, шлейфом тянувшееся еще с больничной парковки, от первой за долгое время встречи. Пока отец с матерью стояли в дверном проходе в комнату Лив, наблюдая за реакцией, она переживала, шагнув в утерянную и почти забытую часть своей короткой жизни. Её окружали всё те же стены персикового оттенка, на белоснежном столе стояли несколько столбиков книг, а над ними висело простое круглое зеркало с несколькими потёртыми наклейками и студенческая фотография Лив с Мари, улыбающимися после успешной сдачи экзаменов так, будто им удивительно повезло. Всё, как и раньше. И это немного пугало Лив. На миг ей померещилось, будто она вернулась в прошлое или вовсе никогда не покидала этих стен, хотя на самом деле Иде просто любила чистоту, а поддержание комнаты Лив в прежнем состоянии грело надежду, что она сюда когда-нибудь зайдёт. Поэтому мать прибиралась здесь чуть чаще, чем было нужно. Поэтому мать иногда засиживалась на её кровати, не замечая времени. Нелепый испуг Лив постепенно сменился мягкой приятной ностальгией. Коснувшись пальцами фотографии, она улыбнулась, словно ощутила мягкость кудрей Мари и студенческую суету, галдящую вокруг. Лив постояла еще с пять секунд, обводя комнату глазами, затем обернулась к родителям, едва сдерживая подступившие слёзы. Вцепившись тонкими ноготками в длинные вязанные рукава, Лив медленно шагнула к ним и заключила в слабые объятия. Она не подозревала, насколько сильно они тосковали по ней, и думала, что несколько звонков в неделю вполне достаточно для поддержания связи. Она не подозревала, насколько сильно она и сама тосковала по этому месту, насколько ей сейчас, после всего, что случилось, хотелось оказаться в окружении тишины и заботы. Но когда, казалось, наконец всё должно встать на свои места (или хотя бы около них) и налаживаться, Иде стала замечать, что почти вся радость от возвращения дочери и её непростой реабилитации померкла. День за днём она сидит у окна; иногда, сворачиваясь клубком, лежит в неприбранной мятой постели, упирая пустой взгляд в стену. И как бы Иде и Десмонд не пытались, они не могли ни понять, что с ней происходит, ни получить ответы на деликатно заданные вопросы. Первый месяц родители Лив просто ждали, периодически консультируясь со врачами. «Все в пределах нормы, она пережила непростое испытание. Дайте ее организму время, она молодая и скоро оправится. Главное — регулярный прием таблеток» — говорил доктор, даже близко не подобравшись к истинной причине, затерявшейся на немых губах Лив. Часть сказанного, надо признать, оказалась правдой — молодой организм оправился от травм действительно быстро. Разумеется, лишь от тех травм, которые она получила в результате пожара в мидгардской квартире, в которую она стремительно перебралась, порвав с Эвеном. Это имя еще несколько дней зудело у Лив в ушах, после его внезапного визита в больничную палату. Всю первую неделю там, в больнице, после внезапного возвращения в Норвегию, Лив, окруженная пикающими аппаратами и строгими врачами, жила надеждами, что она вернётся обратно. Или что за ней вернутся. Не укладывался в голове и казалось, что никогда не уложится тот факт, что она тут, все вокруг несут какой-то бред про взрыв и отравление, а в памяти сменяются совсем иные картинки. Натертая кислородной маской кожа на щеках тогда еще ныла, желание слинять из стерильной комнаты едва не затмевало все остальные нужды, а каждый стук в дверь палаты заставлял сердце сделать несколько кувырков, но оно быстро возвращалось к привычному ожиданию после того, как глаза нехотя убеждали мозг, что явился не совсем тот, кого Лив ждала. Но, конечно, она была рада видеть маму или Мари, хоть и расстраивалась. Тогда и наведался нежданный и даже неожиданный гость — Эвен, как-то хитро разузнав номер палаты. Раскаявшимся лицом он успел заглянуть в комнату и даже сочувственно произнес: — Здравствуй, Лив… Хлопок. Спустя секунду Мари быстро закрыла дверь, не дав договорить и едва не прищемив его нос, но зато успела ловко выхватить пышный букет цветов из тонких пальцев Эвена. В тот момент в его почти черных глазах читалось будто искреннее и чистое сопереживание, может оно таким и было, но этот человек имел свойство удивительно быстро менять облик из овечки в волка, который кусает тогда, когда тебе это приносит больше всего боли и застает врасплох. Но предупрежден — значит вооружен. — Цветы-то не виноваты, — произнесла тогда подруга, сладко втянув носом, а по ту сторону двери раздались удаляющиеся резкие шаги. Яркая и душистая растительность появлялась в вазах на тумбочке чаще, чем желание жить. Это был первый и последний визит Эвена после грубого и нетактичного разрыва их с Лив отношений. Тогда около недели он был на нее так зол, что засыпал и просыпался с нескончаемыми мыслями об этой неблагодарной девице, грозился самому себе, что больше ни за что и никогда не протянет ей свою руку. На вторую неделю расставания его стали все чаще заставать размышления о том, что, возможно, он был слишком резок по отношению к ней, хоть она и заслужила. Чуть позже он вспомнил, как поранил ей руку, кинув бокал в косяк двери. Вспомнил и то, как оттирал ее кровь со светлого дерева. Сожалел. Решил, что настоящий мужчина должен извиниться первым, благородно закрыв глаза на то, кто виноват в ссоре. После того, как дверь ее больничного номера нагло захлопнулась перед его лицом, дома он осушил еще несколько бокалов крепкого алкоголя, чтобы сгладить неожиданный удар по самолюбию. Снова вернулся к мыслям, что она совершенно неблагодарна. Разумеется, его визит повлек за собой неприятные вопросы, воспоминания и будто даже на руке засаднило на месте того памятного шрама. Лив машинально провела пальцами и взглянула, так следа и не обнаружив, ведь он растворился тогда в Изумрудном лесу. В очередной раз она убеждала себя в том, что не сумасшедшая и то, что она помнит — было взаправду. Выдохнула. Зачем он приходил? Надеялся подкупить цветами? Лив думала об этом, приходя к выводу, что стала другой за прошедшее время. Что больше не будет плакать, свернувшись клубком перед обидчиком. Теперь ее руки обладают навыком убивать мужланов почти без зазрения совести, пусть желудок и выворачивался наружу после каждой такой практики. На крайний случай она бы и маленькими кулаками помахала, даже зная, что в проигрыше, но точно больше бы не терпела издевательств. Ей так хотелось рассказать Мари. Обо всем! О пестрых лугах Альфхейма, о лавовых реках Муспельхейма и кузнице Лиод, о хрустальных замках и исполинских мирах, о полумертвой царице, о божественном меде, о новых друзьях и… и о нем, конечно же. Но язык связывался в тугой узел, а в горле зарождался ком, как только она пыталась что-то сболтнуть. Ее здесь не поймут. Порой Лив удивлялась, как мать не сдала ее в психбольницу после потока вопросов, как только девушка пришла в сознание. Эти странные несвязные расспросы о неизвестных гостях, которые Лив упорно задавала, немного сбивали с толку Иде, но она логично полагала, что это лишь временное помутнение рассудка из-за пострадавшего организма и медикаментов, которые ежедневно пускали по венам Лив врачи. Вопросы стихли, но Иде соврала бы, сказав, что спокойна по поводу состояния дочери. В первые дни незапланированного возвращения в родной город, проживая все роящиеся в голове вопросы и пожирающие изнутри догадки, Лив готова была выть, но на плач и встревоженное пиканье точных аппаратов сразу же прибегала медсестра. А дома пост дежурящей будто заняла Иде — обладая ужасно чутким сном, она почти не оставляла Лив шансов выпустить все эмоции. Зато когда родители наконец впервые покинули дом и оставили Лив без строгого надзора одну, на два часа уехав за покупками, несколько чашек и пара тарелок безжалостно разбились о пол, разбросав острые осколки по всем четырем сторонам уютной кухни. После слёз вперемешку с гневом на непонятные обстоятельства Лив стало легче — вместе с несчастной посудой она будто разрушила часть гнетущих ощущений в теле, пусть и временно. Даже такой заурядный шанс выпустить бурлящие чувства, от которых почти трескалось сердце, упустил бы только умалишенный. Самыми тяжёлыми на тот момент испытаниями оказались одинокие ночи. В удобной постели, тепле и родных стенах, но в диких, тянущих, словно болото, ощущениях тоски и брошенности, которые оседали на кожу липкой сыростью. Лив много размышляла о том, вспоминают ли о ней так часто, как и она о них всех. Ждут ли они её так же сильно, как она хочет вернуться? Но чаще всего она, разумеется, думала о нём, по привычке касаясь пальца, на котором раньше было кольцо. Смогли ли вернуть его к жизни тогда на Идаваллене? И когда Лив не могла ответить ни на один из вопросов, снова оставался последний: а точно ли было всё то, что она помнит? А вдруг и правда это лишь игра шокированного мозга, упившегося медикаментами сильнее, чем пьяница в пятницу? Путь по кругу вопросов никогда не заканчивался, как сумасшедшая карусель в парке аттракционов, принадлежащем свихнувшемуся маньяку. И когда Лив думала, что с горем пополам и болью в груди прожила все известные стадии принятия, в ближайшую же ночь ее глаза и щеки заливало слезами, которые бежали по шее, оставляя прохладные следы и впитываясь в ворот широкой футболки. Эта же участь могла внезапно настигнуть девушку, когда та снова машинально хотела покрутить на безымянном исчезнувшее кольцо или взгляд ее падал на книгу в красной потертой обложке, кричащую на фоне белой простыни. На те самые записи ее собственной руки, которые мать каким-то совершенно чудны́м образом прикупила в старой книжной лавчонке по пути в больницу к дочери. «M.O.C.A.F.O.F. Мать холода и Отец огня.» — шепотом произнесла Лив вслух подрагивающим голосом.

***

Прошло уже около трех месяцев, а я все еще пыталась раствориться в окружающей тишине, исчезнуть в ней до последнего волоска и последней косточки, но мои собственные вдохи говорили о том, что я все еще здесь и я жива. Я не знала, что лучше: тихо умереть в своей комнате, оставив память в бездыханном теле или же существовать, вспоминая все изо дня в день и не видеть выхода в этом бесконечном лабиринте мыслей, которые так и норовили лишить меня рассудка. Горько усмехнулась, представив саму себя в образе безумной старухи с поседевшими растрепанными волосами, которая бродит по улицам, истерично смеясь и выкрикивая имена тех, кого считают древними мифами. Растерянность и страх настигли меня еще когда я лежала на больничной койке в палате, где пахло смесью антисептиков и горечью капельниц. Тогда мои вены были покрыты синяками, а на ухо ужасно надоедливо пикало оборудование, доказывающее, что сердце еще бьется. За ночи, проведённые там, этот противный звук едва ли не стал колыбельной, которая доносилась до слуха сквозь сон невесомой песней. Я, как преданный оставленный пес, при любом шорохе за дверью навостряла уши и устремляла полный надежды взгляд, но наивность — не самое привлекательное мое качество. Новый прилив волнений принёс с собой Эвен, внезапно заглянув в мой белоснежный трехзвездочный номер и принеся цветы, которые Мари тут же выхватила из его рук и захлопнула дверь перед его лицом, едва не прищемив нос. Я совершенно не помнила о его существовании, пока не увидела эти чёрные глаза. Зачем он приходил? Что он хотел сказать? Может быть извиниться? Машинально глянув на руку, туда, где до Ванахейма красовался памятный шрам нашей последней ссоры, я одернулась и мысленно взмолилась о том, чтобы больше эти глаза никогда не встретить. Когда уходила Мари, оставляя за собой сладкий аппетитный шлейф и булочку на тумбе, я возвращалась в уныние. Когда уходила мама, совершенно уставшая и с тысячами убитых нервных клеток, я возвращалась в апатию. Хотя, кажется, я пребывала в этих состояниях постоянно, лишь наклеивая на лицо подобие улыбки на время прихода гостей. Я не могла искренне разделить с ними радость того, что иду на поправку после всего, что со мной приключилось и это делало из меня лицемерку и эгоистку. Они и не подозревают, что со мной было и каково это — вернуться сюда после того, как на моих окровавленных руках Локи перестал дышать, а родным отцом моим оказался его убийца. Безумная ядовитая улыбка последнего до сих вспыхивает во снах, заставляя меня вздрогнуть, хватаясь за грудь от недостатка кислорода. Но боязнь сна я приобрела вовсе не по этой причине. Те пророческие видения, что я считала бессмысленными кошмарами на почве стресса, которые приходили ко мне еще до визита в другие миры, теперь имели слишком настоящие ощущения холода, страха и смерти. Потому что оказались вовсе не неприятными снами, а настоящим ужасом, которым мне удалось проникнуться в той битве на Идаваллене. В момент смерти Локи я стала его вдовой, получив последний элемент обряда бракосочетания, — то волшебное перо из его кармана, тогда-то и вспомнила все от начала и до конца. Наши неторопливые блуждания в цветочных полях, когда касаясь пальцами высокой серебряной травы, чувствуешь мягкие ветра, бывавшие здесь сотни лет назад; немые ночи, наполненные неприличными вздохами и ароматом медового воска от таящей свечи; горячие утренние споры, когда я отговаривала его от необдуманных решений; его обещания о лучшей жизни, когда все встанет на свои места и план, по которому он сможет коварно сделать меня его женой. Все это разрушилось, развеялось жалкой горсткой пепла по асгардскому ветру из-за того, кто приходился мне отцом. Надеюсь, твое тело скормили Йормунганду или зарыли в мертвой земле на глубине нескольких миль. Таково ли пророчество? Смерть Локи в обмен на мою вернувшуюся память? Настолько же справедливо, как и менять слиток золота на кусок камня, отвалившегося с ближайшего бордюра. Обретя память, вернулся и врожденный навык по правильному чтению и пониманию всевозможных древних рунических символов и божественных языков. Не могу утверждать, что это прекрасное событие, ведь теперь я не в силах остановить себя от бесконечного перелистывания своего дневника и сканирования глазами каждой страницы, каждой буквы, до головной боли и мушек перед неспокойным взором. В частые времена, когда на меня нападает надежда, что Локи все-таки жив, я снова пытаюсь разглядеть в записях скрытое послание, которое поможет мне вернуться. Как никак, самые последние события были описаны от руки старухи Венделы, которая итак знала все наперед, но, видимо, решила сжалиться и оставила руны на страницах. А эта вельва та еще непростая персона. Она по сей день иногда является ко мне в дремоте с невнятными речами и плывущей улыбкой и только я пытаюсь что-то разобрать, как сразу же вельва сменяется залитой кровью Идаваллен и страх выгоняет меня из возможной беседы. Я просыпаюсь со влажным лбом и дергающейся грудью, внутри которой колотится сердце, разгоняющее кровь до ритмичных стуков в висках. Очень долго мне было страшно это признавать, но… я стала забывать. Сначала мелкие детали лиц, родинки и морщинки, потом переставала различать во снах голоса, а вскоре вместе с лицами в памяти стали рассеиваться и силуэты, которые я помнила лишь общими цветными пятнами. Наверное, такова судьба воспоминаний из разных миров — приобретая новые, ты совершенно теряешь старые. Пожалуй, это достойное наказание за то, что однажды я начала забывать Мидгард и все, что с ним было связано, когда очутилась за его пределами. Когда я не могу найти помощи на пожелтевших листах, я снова сажусь перед окном и исследую лицо каждого прохожего, желая увидеть знакомые черты. С протекающими часами перед треклятым окном мои глаза тоже словно стекленеют, покрываются сухими крупинками песка, а веки наливаются свинцом. И заканчивается это только, когда вымотанный организм вынужден принудительно отправить в сон тело, которое спустя несколько часов мук все равно вскакивает с постели из-за картин и голосов в голове. Я даже научилась пугаться совершенно молча, чтобы в воздух вырывался лишь рваный вдох, а мама моя не тревожилась. — Уже четыре, — проговорила я самой себе, взглянув на экран телефона. Четыре часа утра, а значит скоро рассвет. С ним жить становилось чуть проще. Я убрала телефон на беззвучном режиме под подушку, не посмотрев от кого висит семь пропущенных звонков еще с позавчерашнего дня. Снова лежа в кровати и ковыряя свой личный древний дневник, который пошел по рукам за эти сотни лет, я не могу найти ничего, за что могла бы зацепиться. Книгу я положила на свою грудь, а взглядом сверлила потолок, на который падал слабый желтый свет настольной лампы. Ресницы уже не дрожали, когда с них срывались слезы, легкие не каменели от недостатка кислорода, отпечатки зубов я не оставляла на руках, а пальцы не заламывала до боли и хруста. Все это давно пройдено по несколько десятков раз и уже не впечатляет. Я научилась жить с верной внутренней болью бок о бок, не изменяя ей и не разделяя с физической для мнимого облегчения. Уже почти три месяца… Столько времени, а я так ничего и не сделала, кроме того, что почти протерла дыры в бумаге дневника. Я открыла окно, сразу же ощутив поток прохладного сырого воздуха, и, опершись руками на белый гладкий подоконник, просто дышала. Глубоко и медленно втягивая носом. Размяла шею, звонко щелкнули несколько позвонков. Стопами ощущала длинный мягкий ворс ковра, на котором крепко отпечатались ножки стула четырьмя ровными кругами. По ладоням прошелся мягкий холод, растворившись в теле и чуть расслабив все напряженные мышцы. Обернулась на свой стол. Там все еще копились таблетки: сильные успокоительные, от которых я становилась овощем еще более натуральным, чем сейчас; бесполезное обезболивающее и таблетки для крепкого сна, которые для меня были буквально билетом в комнату страха. Даже не комнату, а целый мир, из которого выбраться сложнее, чем из болота вытянуть самого себя за волосы. Безвольной куклой я плюхнулась на холодящую кожу постель. Плюшевый медведь, подаренный отцом, иногда пугал своим силуэтом в темноте. Стабильно раз в ночь мне казалось, что в углу шевелится нечто, а после включения лампы я не обнаруживала ничего особенного, кроме полутораметрового животного, мирно сидящего в углу комнаты. Даже удивительно, что меня все еще могут напугать такие безобидные вещи. Дремота регулярно чередовалась с бодростью, выматывая меня. Из этого состояния чувство времени терялось почти полностью. Затянутое густыми и плотными облаками небо совсем не уступало пространство солнцу, улицы цвели неприветливым серым, с деревьев давно посрывались мертвые листья. Завибрировал телефон, вытягивая меня из дремы. Еще раз. И еще раз. Хмурясь и пытаясь сфокусировать расплывшийся взгляд на экране, я с усилием потерла ладонью глаза. Почти одиннадцать. Четыре сообщения от Мари. Тяжело вздохнув, я спрятала телефон обратно под подушку. Я не хочу ее избегать, но и лгать ей в лицо тоже не могу. Наши беседы ограничиваются взаимными вопросами о делах и самочувствии, а если я попытаюсь быть более сговорчивой, то, боюсь, она либо сама посоветует мне обратиться к врачу либо передаст эту рекомендацию моей матери. У меня ведь столько всего стряслось за то время, а для нее прошла лишь неделя, как мы покатались на роликах, поели мороженого и вот наша первая встреча уже в больничной палате. Я так хочу ей все рассказать, но не могу. Не могу себя пересилить. Заставила себя встать и размять кости. Побродив по пустой квартире, я зашла на кухню, где увидела записку. На столе лежал лист из блокнота с маминым красивым почерком. «Еда в холодильнике, папа утром приготовил твои любимые вафли. Мы тебя любим» Шмыгнув носом и торопливо проглотив комок в горле, я чмокнула записку и вернула на стол. В зеркале ванной комнаты я впервые ужаснулась от того, во что я превратилась. Припухшие глаза, между бровей виднелись тоненькие заломы, трещинки на сухих бледных губах пестрили красной запекшейся кровью. Я стянула с пучка на голове резинку, вместе с которой слезла чуть ли не целая прядь вылезших волос. Пальцами нелепо я пыталась поправить то, что было на моей голове. Сухие и грязные волосы едва ли не стояли колом. Нервно проводя по ним расческой, зубчики цеплялись за спутанные узелки. Уродина. Я пыталась расчесать их, как могла. Чем ты стала? Мешки под глазами пугали уже даже меня. Кожа серого цвета под белым светом лампы делала из меня клиента патологоанатома. Выдирая волосы вместе со спутанными узлами, я непрерывно смотрела в блеклые и мутные глаза отражения в зеркале. У него текли слезы, а губы были искривлены в немой истерике. Почему ты так слаба, что не можешь заставить себя даже почистить чертовы зубы?! Я упала на холодную плитку. Обняв колени, сидела, пытаясь осознать свое бесцельное существование. Слезы мирно текли по щекам, а с них на колени. Для чего это все? Зачем я здесь? Резко сорвавшись с места, я направилась в комнату. Схватила горсть таблеток со стола, несколько упали, потерявшись в ворсе ковра. Рядом так удачно стоял давно остывший чай, к которому я почти не притронулась. Да или нет? Либо смерть либо жизнь. Смогу ли я? А нужно ли? Как найти хоть какой-то смысл такого существования? И все же таблетки отправились в унитаз. Жизнь. Обычная человеческая жизнь, к которой мне снова надо привыкнуть и смириться. Ходить на работу, видеться с друзьями и сидеть в социальных сетях по вечерам. Нужно пытаться, заставлять себя шевелить конечностями и разговаривать с людьми. Умывшись ледяной водой, я пошлепала себя по щекам. Кожа горела. Еще раз упорно вглядываясь в свое отражение, задавалась вопросом: я не смогла этого сделать, потому что слишком слаба или потому что во мне еще остались силы? Смотря в экран телефона, я постукивала пальцем по его крышке, не решаясь ответить подруге на смс. 10:04 Мари: «Привет, милая! Как ты?» 10:07 Мари: «Надеюсь, все в порядке. Я звонила тебе несколько раз, но ты не брала трубку :( Иде сказала, что мне стоит попытаться еще раз» 10:18 Мари: «У меня к тебе есть предложение» 10:51 Мари: «Лив, ты на связи? Я хотела пригласить тебя в кино на премьеру и очень, очень надеюсь, что ты не заставишь меня идти туда со своим мужчиной. Ты же знаешь, он будет вздыхать весь сеанс, как вредный старик, если я притащу его на эту романтическую комедию:)» Я шумно выдохнула носом. Слишком уж наивно будет полагать, что фильм, напичканный любовно-комедийными клише меня спасет. Но я понимала, что если делаю выбор в пользу жизни, а не многолетнего безмятежного отдыха на кладбище, то нужно с силой заставлять себя сжать пальцы и хватать возможность, пока не передумала. Еще несколько минут упирая пустой взгляд в стену, я неподвижно сидела на неприбранной постели. Половина одеяла неопрятно сползла на пол, где рядом валялся фантик от конфеты и пустая литровая бутылка воды. Сложно соглашаться. Сложно представить, что придется выйти из дома, окружить себя людьми, и делать вид, что все почти как и прежде. Но еще сложнее заставить себя верить, что во всем этом есть хоть капля смысла. 12:28 Лив: «Привет:) Прости, я совсем забыла про существование телефона. Во сколько сеанс? Я, так и быть, схожу с тобой и избавлю Грега от мучений, хаха» Уже спустя минуту телефон снова завибрировал в руке. 12:29 Мари: «УРАУРАУРА! Поверь, он очень рад! И я тоже! Кино в три, я за тобой заеду, до скорого:*» Откинув голову и упершись затылком в стену, я взвыла, поняв, на что подписалась и что мне предстоит. Прибрав комнату до максимума, на который я сейчас способна, я поплелась в ванную. Набрала ванну горячей воды и сидела там, пока она совсем не остыла, водя пальцами по скудной пенке на поверхности. Мышцы и кости точно были мне благодарны за этот аттракцион неслыханной щедрости. Телу стало гораздо легче. Приятно было трогать аккуратно, пусть и нехотя, вымытые волосы. Распаренная кожа будто задышала, а боль из-за растрескавшихся губ почти исчезла. Первый шаг вперед сделан. Мари обозначила свое прибытие, посигналив у дома несколько раз. Только открыв входную дверь, я уже видела ее улыбающееся лицо. С каждым шагом до машины на меня понемногу находил нервный тремор. А о чем нам говорить? Что, если я нечаянно проболтаюсь? За время моего отсутствия я чувствую, что мы немного отдалились. Не знаю, ощущает ли это она. И ужасно признавать — с каждым днем, проведенным вне Мидгарда, я все реже вспоминала о ней. Как подло. А ведь считаю Мари своей лучшей подругой. — Мы что, собрались в библиотеку? — смеясь спросила она, когда я садилась на пассажирское место. В нос ударил свежий запах мяты с малиной из ароматизатора. Я сразу же непонимающе взглянула на свою одежду. — Эй, эй! Не переживай, я шучу, — Мари потянулась и чмокнула меня в щеку пухлыми губами, пока я машинально расправляла складки большого серого свитера, ворот которого чуть кололся на шее. — Все нормально, — отмахнулась я. — Давно не виделись. Постой… С каких пор моя кудрявая подруга ходит с прямыми волосами? — немного отшатнулась я, оглядывая ее новую прическу. Ни разу в жизни не видела, чтобы она что-то делала со своими большими кудрями. — Просто почувствовала, что хочу что-то изменить, — Мари пожала плечами, бегло глянув в зеркало заднего вида, и мы тронулись. Что-то изменить, значит. Ну, начать с изменения прически неплохая идея. Словно почувствовав, что мне иногда тяжело подбирать слова, а некоторые фразы я порой притягиваю за уши, чтобы поддержать нескладную беседу, она подарила нам молчание. Лишь на светофоре Мари быстро провела пальцами по сенсорному экрану магнитолы и негромко включила музыку. Приятная и размеренная мелодия играла на фоне нашей немой поездки. Но молчание с ней никогда не было неудобным или нелепым. Я расслабила плечи, наблюдая за тем, что быстро бежало за окном. «А жизнь-то не остановилась» — подумала я. За те три месяца, что я не покидала родных стен, я совсем отвыкла от мира, который видела из окна своей комнаты. Мне казалось, что он перестает существовать, разрушается вместе со мной и моими надеждами, но это оказалось не так. Люди, идя сейчас и смеясь, завтра уже могут не выходить из квартиры и плакать из-за какой-то неудачи. Обычная жизнь, наполненная взлетами и падениями, так и продолжила бежать, пока моя совсем остановилась. — Ну что, вперед? — обратилась ко мне Мари, вытащив ключ из замка зажигания. Брякнул металлический брелок в виде Пизанской башни, который она привезла из Италии. Точно такой же лежит в ящике моей прикроватной тумбы дома. Улыбнувшись, я кивнула и замерла еще секунд на десять, глядя в окно. Толпы суетились возле торгового центра — мы приехали в самый пик посещения. Входило ли это в план Мари или нет, известно лишь ей. Из-за пасмурной погоды будто даже сам воздух приобретал серый оттенок, но несмотря на сырость и неприветливость природы, город жил. На больших экранах торгового центра транслировали афиши и трейлеры новых фильмов, рекламы магазинов и всяческих услуг. Как только я открыла дверь машины и вышла, ветер принес к лицу табачный запах, от которого я поморщилась, — мужчина курил на соседнем парковочном месте. Мари взяла меня под руку и, если бы не она, вероятно я бы уже вызывала такси и ехала обратно. Пока я переставляла ноги по направлению ко входу, а Мари раздумывала, что мы возьмем с собой в кино, я посмотрела на затянутое небо. «Если это имеет смысл и хоть как-то мне поможет, то я буду уверена, что это вы постарались» — подумала я про себя, смотря на то, как где-то вдалеке сквозь тучи упрямо пробились несколько золотых лучей. Представляла, что это, быть может, кто-то из моих необычных знакомых подает знак, колдуя солнце в такую погоду. — Ты отлично выглядишь, — Мари взяла меня под руку, заметив как я задержала взгляд на своем отражении в зеркале холла. Хвост, большой свитер, черные джинсы и почти полное отсутствие макияжа — действительно отлично для человека, который чуть не умер, а все остальное время жил не активнее тепличного растения. Только за то, что я в чистой одежде и даже попыталась замазать фиолетовые мешки под глазами, можно уже вручить медаль. Мы протолкнулись в стеклянный лифт посреди торгового центра и поднялись на третий этаж. Тут нейтральная музыка стала тише, а сладкие калорийные запахи попкорна и начос усилились, заставляя слюну копится во рту, словно я собака с искусственно выработанными рефлексами относительно ароматов фаст-фуда. К кассам тянулись очереди человек по семь, а где-то и больше. Взъерошенные работницы, словно ловкие роботы, были так многозадачны, что окажись я на их месте, то у меня вскружилась бы голова, а от такой улыбки свело бы скулы. — Возьми мне маленький! — прикрикнула я удаляющейся Мари, имея ввиду попкорн, а она показала жест «окей», лучезарно улыбнувшись. Мы решили разделиться, чтобы успеть на сеанс — она встала в отдельные очереди к еде и напиткам, а я должна была купить билеты. Я поглядывала на подругу, чувствуя, как неуютно стало мне без нее рядом. Смотря, как она стоит с высоко поднятой головой и ровной осанкой, я одернулась и поняла, что начала сильно сутулиться. Мари заметила мой взгляд и, посмеявшись, подмигнула. — Два на «Проездом во Флоренции», пожалуйста, — я протянула деньги девушке в оранжево-белой форме и, забрав билеты, отошла в сторону дожидаясь Мари. «Название не многообещающее» — решила я, сунув картонные бумажки в задний карман. Скучающее оглядывая толпы, вдалеке мелькнуло нечто знакомое. Нечто настолько знакомое, что я сглотнула и проморгалась. Да ну нет, не может быть. И снова. Рыжее пятно скользнуло меж голов и скрылось за шумной компанией подростков, поднявшихся на этаж. Одна часть меня кричала, что это нереально, а если и реально, то точно не то, о чем я думаю, а вторая толкала мои ноги, чтобы я убедилась в этом, увидев своими глазами. Ловя плечами толчки и случайно толкая других, я только и успевала, что быстро извиняться вполголоса и пытаться не упасть, запутавшись в собственных ногах. Глазами следила за тем местом, где несколько десятков секунд назад я видела рыжие волосы. Выскочив на свободное пространство и пытаясь отдышаться, глаза скользили по людям, по лицам, по силуэтам. Полубегом я пробралась дальше и… не увидела никого. Вытянув вибрирующий телефон из кармана вспотевшими ладонями, я ответила: — Сейчас буду. Оглядевшись напоследок и печально убедившись, что это лишь жалкая иллюзия воображения или же случайный посетитель этажа, я направилась к Мари. — Куда пропала? — сдвинув брови, она вручила мне порцию соленого попкорна, а сама уже дегустировала свой. — Искала туалет, — я виновато поджала губы. — Подождала бы меня, но если что, он в той стороне, — Мари указала пальцем на вывеску для навигации, подняв одну бровь. — Да-да, мне уже, в общем-то не нужно, — закивала я. Темный зал наполнился светом большого экрана, от прохлады и непривычно громкого звука, бьющего по ушам, руки покрылись мурашками. Иногда был слышен хруст еды на соседних местах и перешептывания по поводу событий в фильме, иногда звонкий хохот и синхронные «охи» будто целого хора. Порой я упускала нить повествования, утопая в мыслях. Этот случай снова что-то растормошил во мне. То, что я давно не испытывала. Этот трепет, волнение до боли в животе и слишком уж наивные ожидания. Но за последние меня можно простить — мозг сам искал и строил эти надежды, желая сделать мне лучше. Ведь надежда — мой последний воин, который не должен пасть. Полуторачасовой фильм закончился воссоединением влюбленных и фразой мужчины: «Эта история не может закончиться так», когда они держались за руки и прижимались друг к другу лбами, а затем поцеловались по-киношному мило. Побежали строчки титров, свет в зале зажегся, от чего закололо в глазах. Люди засуетились, проталкиваясь между рядов и шурша пустыми пачками еды. Моя пачка попкорна отправилась в урну едва тронутой, мне почти ничего не удалось протолкнуть в глотку. На обратном пути мы обсуждали фильм и время до дома пролетело мимо совсем незаметно. Мари была полна эмоций, улыбалась и смеялась, вспоминая каверзные ситуации, но не отрывая глаз от дороги. На улице совсем стемнело, ночной Осло сверкал огнями фар, вывесок и фонарей, отражавшихся от влажного асфальта. — Спасибо, что сходила со мной, — подруга обняла меня, защекотав нос непривычно прямыми волосами. — Спасибо, что пригласила, — улыбнулась я в ответ. — Не думай, что одним разом ты отвертишься, мисс, — шуточно пригрозила она пальцем, когда я уже вышла из машины. Задрав ладони в примирительном жесте, я усмехнулась, закрыла дверь и по выложенной плитке направилась домой. Мелкий дождь падал на щеки и склеивал пряди волос, которые я сегодня так тщательно мыла. Все-таки, этот выход в свет был больше хорошим, чем плохим. От такого количества влажного живого воздуха едва ли не кружилась голова, а помимо мыслей о желании раствориться в своей постели, стали появляться и другие, например, о том, какие иногда глупые шутки проскальзывали в фильме. Глупые, но смешные. Или о том, что было бы неплохо после восстановления вернуться на работу. Я о ней почти не вспоминала до тех пор, пока кинозал не напомнил мне большую аудиторию, в которой я когда-то читала заученные лекции. — Ты большая молодец, — мама обхватила мои влажные щеки и наконец ее глаза не были печальны. — Тебе пойдет это на пользу. Ты ведь знаешь, что сложнее всего только начать. — Спасибо, мам, но можно я переоденусь? — виновато улыбнувшись, я уже не могла терпеть колющийся ворот. — Да-да, конечно. Ужин уже готов, ждем только тебя, — мама отправилась на кухню, обтирая руки, которыми она собрала все дождевые капли с моего лица, о белый фартук. Домашняя одежда в виде свободных шорт и большой футболки показалась мне даром богов после узких джинс и чертового свитера, от которого кожа шеи была такая красная, будто полчаса назад меня пытались придушить, пока я не сделала это собственноручно. Ужин. Последний раз я ужинала с родителями примерно несколько недель назад и то, это ковыряние вилкой в макаронах и отказ на просьбы пойти ко врачу стыдно было бы назвать семейным ужином. За столом я постаралась как можно реже упирать тупой взгляд в тарелку и вместо того, чтобы молчаливо перебирать размышления внутри себя, пыталась говорить. О фильме, о том, что мне уже лучше, о Мари, об ужасной погоде и прочих вещах. Кажется, родители и правда чуть успокоились. И это здорово. Тяжело каждый день видеть тоскливые глаза матери, которая стала из-за меня принимать успокоительные, и отца, который, хоть и старается не показывать, но переживает не меньше маминого. Сидя на кровати и упершись спиной в стену, я разглядывала свои пальцы. В голове все крутилась фраза «Эта история не может закончиться так», а я спрашивала саму себя, почему в фильмах всегда все так просто. Сказано — сделано, перечащие обстоятельства легко преодолеваются, а в конце все счастливы. Будь и у меня так, я бы столько не страдала. А может страдания — это часть истории? Моей, нашей истории, которая не может закончиться вот так. Ощущение свободного полета в неизмеримой пропасти безнадеги порой рождает новые силы в момент, когда ты едва не разбился о скалы на самом дне. Дарит незримые крылья, которые с усилием пытаются вытащить тебя наверх, туда, откуда ты упал. Но будут ли иметь смысл новые пробы поверить в то, что я когда-то еще смогу вернуться? Вернуться в теплый и приветливый Афдаль под руководством Ванадис, посидеть за одним столом со своим «новоиспеченным» дядей Одином и есть яблоки с Идаваллена, собрать на штаны колючки со всего поля в Ванахейме под лазурным небом… Ведь с каждым неудачным кругом попыток, все сложнее не остаться бездыханным трупом на дне той пропасти, где кишит уныние, безысходность и траурное принятие того, что случилось. Не заметив, оторвала сухой заусенец с пальца, зашипела от неприятной колкой боли и быстро облизнула выступившую кровь. Настольная лампа желтым заливала треть комнаты, а медведь снова отбрасывал будто живые тени на стену. Стул по-прежнему стоял напротив окна, к которому теперь я даже не хотела приближаться. Теперь было страшно снова разочароваться, увидев на улице за стеклом знакомые рыжие волосы, а выбежав — опять безвозвратно упустить. Нельзя поддаваться собственным иллюзиям. Я отодвинула стул и задвинула его за стол спинкой к окну. Эта история не должна заканчиваться так жалко. Должно быть что-то, за что я могу зацепиться. Не для дрянных страданий в четырех стенах было все то, что было. Хитрая вельва не могла оставить меня ни с чем, исписав мой дневник в красной обложке, но так и не написав, что пророчество свершено до конца. Я ощутила какой-то маниакальный прилив, в очередной раз усердно исследуя и разглядывая каждый сантиметр каждой страницы. Подергивающимися пальцами вертела листы под разными углами, наклоняла от света и к нему, снова и снова, переворачивала вверх ногами и листала задом наперед. Почему-то сейчас, когда я горбатилась над записями уже битый час, я была уверена почти на все сто процентов, что что-нибудь найду в этот особенный момент моей великой решимости и веры; что сами старухи, плетущие нити судьбы, должны были увидеть мою непреклонность перед их испытаниями и сжалиться, подарив желанное решение проблемы. Сквозь закрытую дверь пробивался шум телевизора, льющейся воды и брякание посуды друг об друга, но я была так сконцентрирована, что почти не обращала внимания на такие мелочи. Лишь отлучилась подышать к окну, намочив пальцы о влажный подоконник, на который пробился дождь сквозь приоткрытую створку, и потерла уставшие глаза, они чесались и сохли от усталости. И снова шорох страниц, некоторые из которых сильно потрепались и надорвались по краям. Корешок дневника давно покрылся заломами, где красная кожа облезла. Прижав дневник к груди, я пялилась в потолок и надеялась, что просто что-то пропустила, ведь опять не получилось ничего найти. Несколько слезинок побежали по щекам и заползли в уши, намочив выбившийся пушок волос. Я сильно зажмурила глаза. Не плачь, не плачь, не плачь. Ты не должна сейчас подтверждать то, что опять так быстро сдаешься. Верь, пока сердце бьется в груди. Впервые я позволила себе уснуть не к рассвету, вцепившись в красную книгу, словно это последнее, что держит меня в мире живых. Сон удивительно быстро одолел сознание, слезы больше не катились, тонкие пальцы расслабились, оставив едва заметные вмятины на мягкой обложке. Раздался вибрирующий голос, разлившийся эхом по черной пустоте. ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀ Лив….⠀⠀⠀⠀ ⠀ ⠀⁣⁣⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀Лив…⠀⠀⠀⠀⠀⠀ ⁣⁣⠀ ⁣⁣⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀Лив…⁣⁣⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⁣⁣⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⁣⁣⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀ Лив….⠀⠀