***
Аль-Хайтам появляется в корпусе, и слухи туманным потоком стекаются с коридоров, клубясь в актовом зале. Он читает пафосную речь и поражает своей идеальностью. Ты вглядываешься в его лицо, будто высеченное из камня, и всерьёз думаешь, что невозможно быть живым воплощением искусства. Точёный овал лица, высокие скулы и холодная улыбка, промелькнувшая острыми гранями. — А он хорош собой, — девчонки в толпе заговорщицки смеются. — Так ещё и на какой крутой тачке приехал. Ты смотришь долго и неотрывно сквозь отсвет преломляющихся софитов. Что-то противоречивое и непонятное царапает изнутри — в мраморе жизни больше, чем в слепке его широкой фигуры. Папка в руках неестественно тяжелеет. До просмотра остаётся не больше часа, и ты понимаешь, что непременно провалишься. Дверь аудитории темнеет провалом. Первый рискнувший студент выходит потерянным и опустошённым, с дрожащими от волнения губами и, не отвечая на вопросы, медленно бредёт прочь. За ним — следующий — и так по кругу. Ты боязливо сглатываешь, когда наступает твоя очередь, и цепляешься за папку, как за спасательный круг. Жаль, это не помогает. Ручка опускается с нажимом. Сердце бьётся, резонируя под рёбрами, и отдаётся спазмом. Ещё не поздно развернуться и отказаться от идеи испытывать себя на прочность, но тихий кашель пригвождает к полу. Аль-Хайтам окидывает тебя ленивым взглядом и небрежно подзывает к себе. — Тянуть время бесполезно, — он усмехается с долей скептицизма и надменности. Ты кусаешь губы и послушно плетёшься к единственному стулу, приставленному с противоположной стороны стола. Сколько уже бедняг на нём сидело? Твой счёт сбился на пятом. Или седьмом. А, может, и на десятом. Ты опускаешься на стул, прижимая папку к себе, и бросаешь заторможенный взгляд на мужчину. Аль-Хайтам смотрит в ответ, выжидающе поднимая бровь, и угрюмо поджимает губы. Вблизи он ещё красивее, чем ты представляла его после презентации, украдкой дорисовывая по памяти его черты. Аль-Хайтам живая картина: у него волосы из отлитой платины — не иначе — и глаза-изумруды, с блеском холодной бесцеремонности взирающие на тебя. Линия мужских губ дёргается вверх — то ли раздражён, то ли недоволен, а, может, и всё вместе. Он отвлекает тебя от собственных мыслей тихим покашливанием — пальцы медленно отстукивают ритм по столу. — Может, покажете уже хоть что-нибудь? — А, да… Простите! — ты взволнованно поддаёшься вперёд, протягивая папку. В руках пустеет. Сердце заходится снова, когда ваши пальцы на мгновение соприкасаются — под ногтями бежит холодок с редкими импульсами тока. Тебя невольно передёргивает. Аль-Хайтам — сплошные крайности, ты созерцаешь и не можешь остановиться. У него длинные ресницы, пушистые, с проблеском чистейшего изумруда под веками. Они трепещут, когда он изучающе сканирует изображение — слева направо и сверху донизу. У него красивые губы, изящные, наполненные цветом, будто нарисованные — и когда он задумчиво сжимает их в бескровную полосочку, у тебя перехватывает дыхание. Тебе волнительно и до одури страшно, когда он пытливо переворачивает один лист за другим. О чём он, интересно, думает? Хорошо, плохо — блестяще, отвратительно. Молчание затягивает удавку у горла, и каждый новый вздох режет по лёгким канцелярским ножом. Наконец мужчина закрывает папку с глухим шлепком. Ты болезненно сглатываешь. Он не распыляется на комментарии, только выдаёт, что твоё время подошло к концу, и таким же ленивым, хорошо знакомым тебе жестом прогоняет прочь из аудитории. Будучи в коридоре, тебя постигает неутешительная мысль — свой шанс ты упустила, даже не использовав.***
— То есть он ничего тебе не сказал? — подруга округляет глаза, когда ты, давясь слезами, пересказываешь, как всё прошло. — Этот тип через мясорубку каждого второго пропустил. Характер у него не сладкий, однако. Так что, считай, тебе повезло. Повезло — слово приятно греет сквозь озноб и остатки тревоги. В конце концов, такой исход был очевиден сразу, если смотреть на ситуацию сквозь призму колючей реальности. — Ну и чёрт с ним, — ты улыбаешься, хоть и с трудом. Внутри всё ещё заброшено и пусто, но простая истина подталкивает вперёд — стоя на месте только потеряешься, заблудишься и потонешь в болоте собственной хандры. Дни возвращаются в привычную колею — дом, учёба, дом. Ни шага в сторону, только размеренные будни и океан спокойствия. После изнурительной работы и горького провала ты восстанавливаешься не сразу: если спросить, когда в последний раз из-под твоей руки выходил какой-нибудь проект, ты не ответишь. Сил попросту не осталось, и обязанности обрывистой траекторией летят в мусорное ведро. Пальцы сжимают карандаш, нависший над белым листом, в желании отвлечься от строгости линий и чётких построений. Штрихи сыплются один за другим, ты небрежна и расслаблена как никогда. Чужой портрет выцветает чёрным грифелем в слабых лучах настольной лампы. Аль-Хайтам смотрит на тебя сквозь ошмётки стирательной резинки — полупрозрачные глаза складываются из серых бликов и разлетаются зелёным. Ты искусываешь изнутри горячие щёки, не зная, куда себя деть в хорошо знакомых четырёх стенах. Это же не…***
Вас сталкивает полупрозрачность пустующего коридора. Ты торопишься домой после тяжёлого дня, предаваясь редким идеям, и не замечаешь, как дверь с пролёта открывается внезапно и резко. Последний человек, которого тебе хочется — и ожидается, в принципе — сейчас видеть — несостоявшийся куратор. Он смотрит с высоты своего роста, недовольно хмурясь и скалясь, но ничего не говорит — только ведёт плечом с долей пренебрежения и, задумавшись, останавливается. Сверлит взглядом и кивает — изумруды напротив загораются едва различимым узнаванием. — Вы ушиблись? — голос напротив грохочет, бросая в дрожь. В меру низкий, обволакивающий, отчего ты чертыхаешься. Не может существовать настолько идеальных людей. — Ничего… — отвечаешь тихо и слабо, пытаясь сморгнуть накатившее наваждение. — Извините, мне следовало быть осмотрительнее. Проход за широкой спиной мерцает в тусклом освещении, ты делаешь осторожный шажок вперёд в надежде протиснуться, но мужская рука, выставленная перед тобой, заставляет отпрыгнуть. — Что происходит? — ты возмущённо хмуришься. По хребту бегут жалящие мурашки, под осенним свитером холодно. — Вы задерживаете меня. Аль-Хайтам не двигается, не шевелится — замирает вмонтированным в серую плитку изваянием и задумчиво складывает руки на груди. — Те работы, которые ты показывала… — он опускает голову, придвигаясь ближе. В проблесках платины наслаивается золото заходящего солнца, и ты не замечаешь, в какой момент мужчина забывает о формальностях. — Они не так уж и безнадёжны. Его слова пульсируют под кожей. Если это был комплимент, то крайне сомнительный. Аль-Хайтам равняется с тобой, стирая границы и расстояние. Ты рассеянно вздыхаешь, ловя на себе красноречивый взгляд. Всё же его глаза — зелёная топь, в которую тебя затягивает сильнее с каждым неловким шажком. Лаконичная визитка маячит сквозь изящные пальцы — ты задыхаешься от восторга, послушно принимая её в свои руки, будто тебя допустили до чего-то сокровенного и неоценимо важного. Никого другого. Только ты достойная. Смешок разбивается о стены. Аль-Хайтам уходит с чувством выполненного долга, напоследок окидывая тебя заламинированным ожиданием. — Не разочаруй меня.