The ways of my Love

Гвен встречает смерть в шесть лет, а Венти в девятнадцать — и не видит между ними различий. Продуваемый парень-сквозняк, наполовину свисающий с шатких ограждений на крыше. Весь обречённый, но светящийся изнутри — Гвен думает, что, если где-то там наверху орудует костлявая женщина с косой, она помешает ей во что бы то ни стало. В чужой подъезд она проникает по воле удачи и бежит по ступенькам, сдыхая уже на первом пролёте — сердце бьётся, сжимается в конвульсиях, но она лишь зажимает грудину ладонью, будто оно вот-вот покатится по ступеням, и продолжает бежать. Парень-сквозняк поджидает её, сидя на парапете, обращаясь к пропасти спиной, и весело салютует дымящейся сигаретой: — Привет-привет, я видел тебя внизу, — хрупкое тело несвязно качается, отчего Гвен протягивает в его сторону дрожащую от страха ладонь и медленно чеканит шаг. Он может сорваться в любую секунду и больше всего на свете сейчас Гвен боится не успеть.

…Пожалуйста, не делай того, о чём потом будешь жалеть…

Парень смеётся звонко, с надрывом, до коликов в животе и, став внезапно серьёзным, устремляет на неё отчуждённый взгляд — стеклянный, с отблеском ожившей слезы, растворившейся на щеке. — А разве мёртвым свойственно жалеть? — Гвен замирает и задыхается. В лихорадке думает, что обычно делают в таких случаях, но, как назло, её никогда не учили вытаскивать с крыши потенциальных суицидников. Человек спасает себя сам. Если человек не хочет… Парень смеётся снова — вразрез с трагизмом ситуации — и тушит бычок о железную поверхность. — Расслабься. Разве могу я делать такие непривлекательные вещи, когда на меня смотрит леди? Это же так… не по-джентельменски? Ха-ха! Какое хорошее слово. Меня Венти зовут. Подсаживайся, что ли. Здесь одиноко, не находишь? Гвен рассеянно оглядывается по сторонам: крыша как крыша, полузаброшенная, с мусором по углам и лютым сквозняком — сюда не приходят просто так. Отсюда бегут. Или здесь сбегают? Гвен подходит с опаской, становясь чуть поодаль, и Венти хмыкает с пониманием, шарясь по карманам. На маленькой ладони умещается смятая пачка женских Purse Packs, мигающая циничной надписью «курение убивает». — Будешь? Как раз две осталось. В этом есть что-то романтичное. А последняя сигарета, скуренная на двоих, вообще залог крепкой дружбы. Поверь, я знаю, о чём говорю. Гвен отнекивается, смотря, как новый знакомый ловко щёлкает зажигалкой — бледное лицо разъедает красным. Облизывает и обжигает. Она смотрит на него и не понимает: Венти кажется ярким и тёплым, проходящим насквозь — с милыми косичками и цветными пластырями на руке, наклеенными, скорее, ради шутки. Голубой, жёлтый, розовый — как конфетки Skittles, припрятанные в кармане. Пока на планете люди каждодневно взрослеют, этот парень возвращается в детство — или принципиально из него не выходит. Такие люди любят — и таких любят в ответ. Таких всегда кто-то ждёт. Такие всегда кому-то нужны. — Прости, что лезу не в своё дело. Но ты действительно хотел… — язык спотыкается о зубы, и кончик отдаётся болью. Девушка опускает лицо, пока Венти шумно выдыхает, складывая рот буквой «о», и задорно хихикает. — Может, хотел. А, может, и нет. Кто ж меня знает-то? — Но так нельзя! — Гвен порывисто вспыхивает, будто уязвлённая и задетая за живое. — Это неправильно. — Разве? — парень удивлённо вскидывает брови, облокачиваясь на парапет, и с интересом склоняет голову. — И почему же? Я хозяин своей жизни, а, значит, могу делать с ней всё, что захочу. В этом и заключается свобода. Гвен молчит, выбитая из колеи. В голове — эхо, хаос и пустота, необъятная в своём размере. — Я думаю, что жизнь не может принадлежать только одному. Даже собственная. То, что ты называешь свободой на самом деле чистой воды эгоизм. — Интересно… — Венти выпрямляется, придвигаясь ближе. Рука тянется к вздымающейся от волнения груди. Гвен опасливо сглатывает скопившуюся слюну, когда указательный палец прицеливается прямиком в солнечное сплетение. — Но раз ты так говоришь, могу ли я, скажем… забрать твою жизнь прямо сейчас? Ведь она принадлежит не только тебе. А, значит, я тоже имею на неё права. Не эгоистично ли беречь то, что на самом деле совсем не твоё? — Я не то имела в виду, подожди… — Гвен отшатывается, неловко оступаясь, будто новый знакомый уже пробивает её насквозь, ковыряясь чуть отросшим ногтем в рвущихся от напора внутренностях. Жестоко и жёстко. Взгляд Венти теплеет неожиданно, как по щелчку чего-то упавшего в стороне. В тишине дребезжит добрый смех, и парень расплывается в обезоруживающей, невинной улыбке. — Ты такая смешная, я не могу. Это всего лишь глупая шутка. Прости, что напугал, — парень отворачивается, поднимая взгляд к предзакатному небу. Голубому, жёлтому, красному — как пластыри на руке и конфетки Skittles. Гвен делает то же самое и неловко молчит, переминаясь с ноги на ногу. Сейчас самое время уйти — сбежать и забыть, что она когда-то поднималась на крышу и видела этого странного парня. Но знает, что не сможет — сердобольность не позволит. А потом преследующая по пятам паранойя. А потом чувство вины, когда по новостям скажут, что по адресу такому-то молодой человек совершил самоубийство. Не простит себя, потому что, руководствуясь собственной логикой, жизнь не принадлежит ему одному — а, значит, и ей тоже. Она не может забрать её, но может хотя бы попытаться сохранить. — Ты так и не сказала, как тебя зовут. Немного нечестно, — Венти прерывает гнетущее молчание и вновь щёлкает зажигалкой. — Гвен, — девушка слабо улыбается. — Приятно познакомиться, что ли. — Красивое имя. Гвен значит «счастливая». Ну и как думаешь, ты счастлива? — он застаёт её врасплох уже в который раз, заговорщицки хихикая, и с орлиной внимательностью наблюдает, как меняется раскрасневшееся лицо собеседницы. — Да, вполне… Мне не на что жаловаться, — девушка отвечает робко, тихо, но Венти её прекрасно слышит. — Это хорошо. Очень хорошо. Я сразу понял, просто хотел поинтересоваться. Знаешь, у тебя глаза как будто светятся, — он щурится, подставляя лицо к жёсткому свету. Улыбка подрагивает, но не сходит, мешаясь с уличной пылью и шатким умиротворением. — А ты? — Гвен неуверенно смотрит на его застывший скульптурный профиль. Ветер треплет небрежные косички и душу. Она не может пошевелиться — думает, если сделает лишний жест, всё разрушится. Сломается. Взорвётся мыльным пузырём и больше не восстановится. — А я? Я тоже по-своему счастливый. Тебя вот встретил сегодня. Счастье, считай, само ко мне прибежало. — Думаю, что счастливые не свешиваются с крыши, будто хотят прыгнуть. Венти вздрагивает, устремляя взгляд вниз — там скрипят, кричат, ломаются и бегут. А он здесь, наверху, смотрит на них со стороны такой же скрипящий и бегущий от раздирающей боли. Они все вот-вот исчезнут в земле, когда закончится этот треклятый марафон, рассыпятся и переродятся, быть может, на другом конце земного шара и даже в совсем другой эпохе. Законсервируются в прошлом и воспрянут в будущем. Только не он. Венти трясёт потяжелевшей головой — в волосах корявое буйство выцветших невидимок и остатки сцеженных по капле жизненных сил. — У меня лучший друг недавно умер. Гвен закусывает губу: она не специалист по трудным жизненным вопросам и не оператор с линии доверия — также варится в своих бедах, натягивая улыбку, ведь другие не верят, что чужие беды масштабнее своих собственных. Гвен верит — и остаётся на крыше, припадает к парапету, широко расставляя локти, и смотрит туда же, куда и Венти — вниз. — Расскажешь о нём? Если выговориться кому-то, станет чуточку легче. — Если бы это так работало, — юноша давится подкатившим к горлу комом, но с энтузиазмом вдыхает побольше воздуха, проталкивая его внутрь. — Но раз ты так говоришь, тогда слушай. Мы были очень близки. Знаешь, иногда встречаются такие люди, которых видишь впервые, но создаётся ощущение, что знаешь их всю жизнь. Вы радуетесь друг за друга, как за себя. Проблем решаете, так, будто они общие. И, кстати, сигарету одну на двоих скуриваете, я не шучу! Гвен слушает его в захлёб, не шевелясь и не дыша — в странном парне слишком много магнетического. Того, к чему нельзя прикоснуться физически — только понять. Это сродни ощущению, когда приходишь в филармонию и чувствуешь, как что-то трогательное и цепляющееся просачивается в тело. — А слышала бы ты его виртуозную игру на гитаре! Поверь, от неё кровь стыла в жилах. Он мог довести до слёз, только перебирая струны. И рассмешить тоже. Он вообще много чего мог. Тогда нам казалось, что у нас в руках целый мир. Что все двери откроются, если в них долго стучать, а потом… мир оказался всего лишь стекляшкой. — И разбился вдребезги? — Гвен не знает зачем неосторожно сыпет соль на раны, ведь сама прекрасно знает ответ. Венти рядом кивает, опуская хрупкие плечи, и затравленно дёргается с протяжным всхлипом. — Прости, что заставила тебя вспоминать. — Я и не забывал. Не могу. Перед смертью он завещал мне эту крышу и свою гитару, к которой я не могу прикоснуться. — Я понимаю твои чувства. В детстве у меня умер кот. Знаю, это звучит так, словно я издеваюсь над тобой, ведь друг и кот — это совсем не одно и то же… — Отчего же? Разве любовь зависит от размера? Кот это или человек, какая разница? Боль от потери всегда одна. Ну, теперь твоя очередь рассказывать. Давай, не стесняйся, у нас тут вечер откровений. — Да что рассказывать? Его звали Сахарком, но я дала ему кличка Пумба, потому что он был огромным и хрюкал во сне. Защищал меня, когда мама ругалась. Просто вставал передо мной и шипел, пока она не успокаивалась. А папа шутил, что наш Сахарный Пумба старше египетских пирамид. Я обещала, что мы всегда будем вместе, куда бы ни пошли, где бы ни оказались. А когда мне исполнилось шесть лет, он умер. Болел долго, и мы уже ничем не могли ему помочь. Пумбу похоронили в коробке из-под маминых туфель, а я две недели отказывалась есть, требуя, чтобы его вернули домой. Но, знаешь… со временем я о нём забыла, и мне так стыдно перед ним. Слеза бежит по щеке, за ней вторая и третья — Гвен порывисто отворачивается, прижимая ладони к горящему от стыда и эмоций лицу, и извиняется несколько раз подряд. Венти качает головой и обнимает за плечи — шарнирная шея ломается, и девушка припадает к нему, тёплому и такому понимающему. — Поплачь, давай, не держи в себе, а я с удовольствием подставлю тебе плечо, — юношеские ладони проходятся по лопаткам и прижимают к себе. Оба всхлипывают на крыше под звук гудящих внизу двигателей и отголосков прохожих. — Я знаю, что Пумба умер счастливым, потому что у него была такая замечательная хозяйка. На самом краю небосклона есть Мост Радуги. Когда животное умирает, особенно если его кто-то очень сильно любил, оно взбирается по нему и попадает в удивительное место. Там нет болезней и опасностей, только бесконечное счастье да беззаботность. Пумба очень любил тебя — и всегда будет. — Тогда твой друг тоже умер счастливым, потому что у него был ты. И ему плохо от того, что ты не можешь отпустить его. Уверена, что больше всего на свете он желает тебе счастья. — Конечно, Гвен, по-другому и быть не может, — Венти озаряется улыбкой. Уже не натянутой и рвущейся, а искренней и спокойной. Живой. — Вот уж не думал, что разговоры по душам настолько действенные. Утраты перемалывают людей в мясорубке и дробят кости — одинокий Венти запихивает себя в запущенный конвейер и ждёт, пока лезвие нашинкует его воспаленный мозг. Новый Венти, очнувшийся после сна и всплывший на поверхность, наконец-то хочет отпустить. — Как думаешь, а они могут встретиться? — Гвен запоздало моргает, утирая последние выплаканные слёзы, и задумчиво растирает кончик носа. Венти непонимающе переспрашивает. — Ну, на Мосту Радуги. Твой друг и Пумба? Могут же? — О, если это случится, твой сахарный малыш не уйдёт от него незатисканным, уж поверь. Перед смертью он завещал мне эту крышу, гитару и обещание стать счастливым.