Смерть приходит на двадцатый день

Хëнджин промерз до костей. Кончики пальцев, в которых был зажат скетчбук с растрепанными краями, онемели, а на больных лёгких расцветал мороз. Предрассветный воздух поздней весны, застрявшей в ветвях молодого соснового леса, всë ещё был чересчур холодным и подростка не спасал старый безразмерный свитер. Зря он сбежал из дома, можно было и потерпеть. Родители вывезли его на природу, доверившись советам врачей. Хван их не понимал. Что врачи вообще о нëм знают? Они одинаково безлики, под копирку любезны и сыплют безобразно похожими друг на друга заученными фразами: "Пока сложно говорить о результате лечения." "Мы будем следить за состоянием Вашего сына." "Новая тактика лечения имеет большой успех." "Шанс на выздоровление есть всегда." "Не опускайте руки, Вы должны быть сильными." "Медицина в наше время творит чудеса." Последнее говорили часто и не только врачи. Вот только Хëнджин, проведя большую часть из своих неполных пятнадцати лет, в безжизненно стерильных стенах больницы, никаких чудес там не видел. Белые халаты и простыни так и просили маленького Хвана расписать себя, добавить красок. Иногда у него это получалось и в такие моменты мальчик жалел, что его кровь тривиально красная. Ужасное упущение, что у всех она одинаковая. Хëнджин остановился, переводя дыхание. Смоляные пряди длинных волос, кое-как собранных маминой резинкой, упали на ледяной, липкий от пота лоб, лезли в усталые, воспаленные глаза. Наспех надетые в заполненной густой тьмой прихожей ботинки оказались отцовскими и были подростку немного велики. В них набились иголки, мох и неизвестная тяжесть. Наверное, отец её всегда там носил. Хван запрокинул голову. Он всë не мог надышаться. В незнакомом лесу, безразлично-спокойном и немом, Хëнджин бродил уже несколько часов не выбирая направления. Подросток не боялся заблудиться. Эта мысль могла пугать лишь тех, кто надеется куда-то прийти, или тех, кому непременно хочется вернуться назад. Впереди Хвана ждала свежевырытая, сырая могила. Может быть. Или горсти опостылевших до зуда в зубах таблеток, вросшие в вены, словно рукотворные насекомые, катетеры, похожие на бесплотных медуз капельницы. Подросток не мог точно знать этого, ведь... "Пока сложно говорить о результате лечения." "Мы будем следить за состоянием Вашего сына." "Новая тактика лечения имеет большой успех." "Шанс на выздоровление есть всегда." "Не опускайте руки, Вы должны быть сильными." "Медицина в наше время творит чудеса." А позади. Позади бесконечно и бессмысленно виноватые лица родителей, их преувеличенно заботливые взгляды и слова, пытавшиеся спрятать за собой отчаяние и страх. Взрослые думают, что Хëнджин не знает, что они умеют бояться. Под ногами Хвана мягкое покрывало зелёного мха и выступающие корни гигантских сосен, колоннами поддерживающих практически бесцветное небо. На него, словно на залитый водой лист бумаги, капнули немного голубой акварели. Сожалел бы подросток если бы остался навсегда в этом лесу? Вряд ли. Хëнджин приучил себя вообще ни о чëм не жалеть. Его жизнь до тошноты наполняли невыносимым сочувствием все окружающие. У Хвана просто не хватало места и сил жалеть себя. Подросток стоял у высокого склона, в который воткнуты были неестественно прямые колышки светлых сосен, меж которыми изредка перемежались вкрапления новорожденных елей. Подъëм для Хëнджина сейчас, пожалуй, невозможен. Ветер и сырость, казалось, поднимались из-под земли, просыпаясь после долгого сна под покрывалом мха. Они с любопытством облепляли продрогшую, истлевшую фигуру юноши. Ребëнку больниц и фармацевтики здесь было не место. Его жизнь - фикция. И в мерном дыхании могучего леса искусственность Хвана выделялась уродством, насмешкой. - "Надо поворачивать," - скользнула, как по нейлоновым струнам, мысль подростка. Он собирался последовать за ней, выбраться из леса к полным бессмысленной тревоги рукам матери, чаю с чабрецом и пригоршни таблеток и порошков. Интересно, родители перестали ругаться и заметили, что Хëнджин ушёл? Они думают, что Хван не слышит спицы их шëпота, вяжущие из ночи колючий шарф из слëз и взаимных обвинений. Взрослые вообще много думают. Юноше порой кажется, что в этом их проблема. Скоро рассвет запустит бледные пальцы в кроны деревьев и подростку надо постараться успеть домой, растворить в вязкой крови очередное лекарство, отравляя естество организма. От воспоминаний о горечи на языке Хван морщится, трëт щëку, пытаясь вернуть чувствительность. Ему вдруг остро захотелось остаться. Глупая надежда, что лес запустит корни и ветви в его вены, выведет из них всю кровь и заменит студеной водой из родников и подземных ключей. Было бы замечательно. Неожиданно лес отзывается на бесплотную мольбу причудливым переливом клавиш пианино. Подросток устало улыбается, оглядываясь по сторонам и радуясь, что обрёл защитника, так живо откликнувшегося на его молитву. Однако, спустя мгновение почти детского восторга, практически растерянного яркими попрыгунчиками по углам кабинетов, Хëнджин замер. Звук перебора клавиш сопровождался потрескиванием и глухим шумом. - "Это пластинка," - догадывается Хван, продолжая озираться - "но откуда она у леса?" Подросток долго прислушивался, прежде чем поймал бестелесный хвост мелодии, мотаемой ветром под ветвями сосен. Она шла с вершины склона, откуда-то из-за него. - "Я не смогу туда подняться," - подумал юноша, беспомощно оглядываясь по сторонам. Невидимое пианино, пойманное и разрезанное на тонкие канавки, запертое в виниле, продолжало притягивать к себе мысли Хëнджина. А лес молчал, не спешил помогать гостю во второй раз. Не хотел или просто решил, что Хван справится сам. У подростка не осталось выбора. Он откинул со лба пряди, вытер липкий лоб длинным рукавом серого свитера и начал подниматься. Капризные лёгкие слишком часто решали, что Хëнджин мог, а чего нет. В этот раз юноша решил пойти им наперекор. Музыка самозабвенно рассказывала пробуждающемуся лесу о чëм-то возвышенном, неземном, обтекая Хвана и не касаясь его души. Она будто чувствовала неприязнь подростка. Медсестры с обезличенно тёплыми улыбками часто включали классику в больничных комнатах отдыха. Хотя подросток был уверен, что и он, и остальные заложники палат были бы намного более рады услышать саундтрек из Могучих рейнджеров, чем заунывный вой скрипок. Хëнджин как-то обмолвился об этом делавшему обход врачу, на что тот покровительственно рассмеялся и сказал, что музыка лечит. Ещё одна неприлично стандартная фраза, заевшаяся в уголках губ докторов. Они сами не знают, что делать. Музыка лечит, лекарства лечат, вера лечит, надежда, любовь и целая вереница абстракций и размытых образов. Если добрая половина всего сущего целительна, почему же тогда юноша всë еще болен? Лëгкие и лоб горели, будто Хван был заперт в пылающем доме, а склон всë не заканчивался. Он вёл, казалось, в самое небо. Но ведь подростку ещё туда рано. Перед глазами мелькают мушки, губы онемели от холода. Хëнджин стоит на вершине и тяжело, приступообразно дышит, упираясь руками в колени. От недостатка кислорода мозг выдаёт панику, но юноша отмахивается от неё. Это давно вошло в привычку. Наконец его взгляд натыкается на одинокое дерево дикой яблони, необычайно большое и чужеродное. Ему, как будто здесь не место. И это подтверждала сюрреалистичная обстановка под его раскидистыми, зацветшими зеленью и голубоватым мхом ветвями. На земле стоял патефон и крепко сколоченная табуретка, а на ней - зажмурившаяся и сжимающая петлю на шее девчонка в бежевом сарафане. Видимо стук сердца в еë ушах был столь громок, что она не услышала как рвано Хван хватал ртом воздух. Подросток растерянно рассматривал причудливый этюд, которому, как и ему, казалось тут не было места. Но и поросшая временем и робкой листвой яблоня, и шипящий патефон, и добротная табуретка, и девчонка с верёвочной петлей до безобразия гармонично вплетались в корни и мох. Хëнджин тоже хотел так. Сейчас он ощущал себя плохо сделанным, выцветшими пластмассовым цветком, воткнутым каким-то шутником в пышущую жизнью клумбу. Девчонка в бежевом сарафане встаёт на носочки, глубоко вдыхает и, собирается сделать шаг. - Постой! - голос юноши, потрескавшийся и измятый, шуршал осенней листвой. Самоубийца вздрагивает и распахивает глаза, чуть не падает, щурится на незваного гостя. Хван ощущает растëкшееся по воздуху недоумение девчонки, осторожным псом понюхавшее пальцы. До табуретки и патефона ровно тридцать два шага. До ломких русых волос - вечность. До глаз цвета ржавчины с разного размера зрачкам - и того дольше. Пешком через всю Вселенную подросток шëл до изумленной самоубийцы не в силах понять что им движет. - Чего хотел? У девчонки в бежевом сарафане очень приятный голос. Чуть писклявый, но мягкий и тëплый, как свежий хлеб из печи. Она с интересом разглядывает со своего незатейливого пьедестала взволнованного Хëнджина. - Ты не могла бы, - юноша переводит дыхание и начинает заново - не могла бы немного подождать. - Зачем? - русые брови птицами взлетают над странными глазами. - Я бы хотел тебя нарисовать. В подтверждение своих слов Хван поднимает скетчбук и с трепетом ждёт решения. Самоубийца задумывается, преломляя сухие, потрескавшиеся губы. - Это долго? - Нет, - поспешно заверил подросток, чувствуя, как внутри поднимается нечто давно забытое - я быстро. Девчонка пожала узкими плечами, легко и быстро. Возможно, она пыталась расправить крылья. Если бы ей это удалось, Хëнджин бы не удивился. Заточенный ножом грифель обгрызанного карандаша резво выводил на бумаге ломкие волосы, собранные в косу, удивительно пугающие глаза с небольшой анизокорией, плавно очерченные черты круглого, по-детски мягкого лица. Фиалковые синяки на шее и запястьях. Большие и грубые, как если бы их оставил взрослый мужчина. Россыпь белых и практически незаметных шрамиков у левой брови, скулы, переносицы. Будто в этих местах в кожу впилась когда-то стеклянная крошка разбитой бутылки. Три неестественно прямых пальца на правой ноге в легкомысленной босоножке. Неправильно сросшиеся косточки, разможжëнные чем-то тяжелым, злым. В предрассветной тишине юноша слышал лишь самозабвенную игру патефона да шелест грифеля о бумагу. А ещё тихое, практически бесшумное дыхание своей погибающей модели. Хван уже и забыл, что кто-то может так дышать. Все его соседи по палате дышали особенно. Уникально. Кто с хрипом, кто со свистом, кто задыхался, стоило сказать лишь одно слово. Из-за этого подростку казалось, что когда он опускал глаза на бумагу, девчонка спрыгивала с табуретки и исчезала, а потом, неведомым образом возвращалась, чтобы как раз успеть вновь запутаться в его взгляде. Рисунок закончен. На чуть желтоватом листке бумаги запечатлен фантомный запах диких яблок, мелодия гладких клавиш и изуродованный миром ребёнок. Хëнджин боится посмотреть на девчонку. Его взгляд станет приговором, приказом к казни. Юноша хочет как-то ещё задержать дитя яблони и насилия на земле. - Как тебя зовут? - несмело спрашивает Хван, поднимая на ставшую картинкой в его скетчбуке девчонку испуганный взгляд. Подростку страшно, что шершавые глаза всë поймут. - Со Ëн, - просто отвечает девчонка с верёвочной петлей на шее - Ли Со Ëн. - Ли Со Ëн, - Хëнджин цепляется за это имя, так будто оно может приковать девчонку к этому миру. Она выскальзывает из петли и легко спрыгивает с табуретки. Юноша инстинктивно делает шаг назад, отшатнувшись словно от нестерпимого жара полыхающего костра. Со Ëн ниже почти на целую голову. Юрким ручейком она оказывается рядом, воробушком утыкается в скетчбук. Жмурится. - Красиво. Хван только успевает перевести дух, как Ли вновь отходит к табуретке. У Со Ëн очень беззащитная спина. Крылья бы на неё не поместились. Они сломали бы девушку своей тяжестью. - Тебе нужна помощь? - подросток не знает, что говорить, но отчаянно хочет продлить, растянуть этот момент. Ли поворачивается с недоумением и неуместным весельем глядя на глупого Хëнджина. От выражения ржавых глаз во рту юноши горечью растворяются кофейные зëрна. Он бывало рассасывал их вместо леденцов по ночам, сидя на кухонном столе. - Помощь? - беспечный голос Со Ëн напоминает стрекот кузнечиков или шум роя стрекоз. - Табуретку из-под ног убрать, например, - немеющим языком объясняет юноша. Грудь девушки дрожит. Она смеётся, призывая первые лучи солнца. Те, лезвиями прорезают лес и летят горизонтально земле, хватают Ли за плечи, зарываются в волосы. Со Ëн чувствует их прикосновение и отворачивается от Хвана, глядя куда-то невозможно далеко. Казалось, она видит сквозь тысячи сосен вернувшееся солнце. - Момент упущен, - рассеянно вздыхает девушка, превращаясь обратно в девчонку - придётся завтра. Она подходит к стволу яблони и запускает пальцы в накрепко завязанный узел. Мелодия патефона въелась в волосы подростка вместе с сыростью леса. Доверив скетчбук мху и веточкам, Хëнджин встаёт рядом и помогает развязать верёвку. Юноша ненароком касается пальцев с ломкими, расслаивающимися ногтями. Они сухие и тёплые. Хван теряется в догадках. Почему Ли не замёрзла в одном лишь тоненьком сарафане, тогда как он продрог в полинялом свитере? Верёвка змеем скользит по ветвям, роняя петлю на землю, ударяясь хвостом о табуретку. Подростки смотрят друг на друга ни о чëм не спрашивая, но что-то пытаясь сказать. Хëнджин всë силится понять пугает ли его Со Ëн или завораживает. - Что ты так рано делаешь в лесу? - наконец спрашивает девчонка, чуть склонив голову в бок. - У меня сломался телевизор, - неловко врёт юноша, не зная что в таких случаях говорят веревочным ведьмам. Музыка вдруг прекращает литься и забытый патефон обиженно замолкает. Ли долго смотрит на Хвана, переворачивая его мысли вверх дном. Ищет ответ, наверное. - Жаль, что пластинки не могут играть вечно, - наконец с чувством жалуется Со Ëн и забирает зажжённые свечи пальцев с собой. Подросток, заколдованный яблоней и сырым утром, двинулся следом. Девчонка падает на колени и ласково касается патефона, будто младенца. - Что это за композиция? - спрашивает Хëнджин, желая урвать ещё хоть кусочек жизни от необычной пленницы леса. Сидя рядом на корточках, юноша смотрел на неё и думал, что если хоть что-то в этом гадком мире и лечит, то только лесные дети с накинутыми на шею веревочными петлями. - Это собрание лучших работ Ференца Листа, - с гордостью произнесла Ли, переворачивая грампластинку; пронизывающе посмотрела на Хвана - знаешь такого? Подросток не стал говорить, что для него вся классика звучит одинаково. За подобное однажды мальчик с впалыми щеками и задумчивым взглядом по имени Сынмин чуть не выцарапал глаза. - Не знаю, - вновь решил соврать Хëнджин. Со Ëн криво улыбнулась. Она видела его ложь, но не осуждала за неё. Юноше почему-то это очень нравилось. - Мама рассказывала, - девчонка вновь перевела взгляд на патефон - что эту пластинку ей на свадьбу подарил человек, в которого она всю жизнь была влюблена. Трагично, не правда ли? Придаёт значения. Хван узнал позже, что Ли нравилось всë, что имело значение. Она не признавала вещи, ничего за собой не несущие, а потому сама придумывала им значения. Так, например, простенькая сережка подростка выигранная у одноклассницы в камень-ножницы-бумага, стала ценной памятью о первой любви, с которой он волею судьбы был разлучëн. - Но я никогда не влюблялся, - улыбка против воли полезла на бледное лицо Хëнджина. - Несусветная глупость, - фыркнула Со Ëн, вновь запуская пластинку. Ей почему-то хотелось верить. Ференц Лист ломал для них пальцы, разбивая их о клавиши. И юноша слушал. Наверное, впервые действительно слушал. Ференца Листа, несмелый свист проснувшихся птиц, скрип сосен, своё беспокойное и чужое мерно-трупное дыхание. Подростки сидели так, пока не затекли ноги, а лучи солнца не набрались сил, чтобы отогреть замёрзшего, искусственного Хвана. Они приветливо прижимались к нему, радушно принимая и одаряя любовью, несмотря на то, что Хëнджин здесь чужой. Лес и утро это ему простили. Ли будто почувствовала, что мох признал юношу и вскочила, омываемая любовью и солнцем. Из тьмы её зрачков брызжет веселье. - Пойдём гулять, не представившийся мальчишка с трусливыми лёгкими. Пойдём гулять. Хван не мог надышаться жизнью Со Ëн. Она готова была умереть, а потому раздаривала её всему миру без меры и сожалений. Это, пожалуй, даже опасно. Следуя за ней по невидимым тропам, перелезая через поваленные деревья и умываясь из ледяного ручья, подросток пытался поймать осколочки души своей неведомой проводницы. Хëнджину казалось, что они смогут отстроить заново разрушенные лёгкие, превратиться в клетки и альвеолы, позволят ему наконец дышать. Он вернулся домой поздним вечером, провожаемый закатом и теплом восковых пальцев на щеках. Отцовские ботинки промокли, мамина резинка почти сползла. Родители кричали, плакали, ругались и снова плакали. Руки матери душили, строгие слова отца пытались прорваться через Ференца Листа и запах леса. Солнце дотлевало где-то за окном, с кухни пахло сгоревшим ужином и кофейными зёрнами. Хвану надо принять лекарства и поесть. А ещё не забыть дорогу до яблони и встать завтра предрассветно рано.