Смерть приходит на двадцатый день

Утро заползает под полинялый серый свитер, пропитывает рубашку вездесущей влагой. Оно пахнет мокрой хвоей, незнакомым кондиционером и чаем с чабрецом. Хван кусает губы и смотрит на девушку в лёгком блекло-красном платьице. Та сидит напротив и морщит нос, смотря куда-то вбок и прислушиваясь. На коленях подростка раскрытый скетчбук, похожий на пожелтевшее зеркало, запомнившее каждый поворот головы Со Ëн. Сегодня Хëнджин её много раз рисовал. Когда этим предрассветным утром юноша спешил по лесу, провожаемый взглядами тысячи пустых глазниц деревьев, то очень боялся опоздать. Лямки тяжёлого рюкзака впивались в плечи, будто он тянул за собой солнце. И всë же Хван успел, не заблудился и не задохнулся. Перед ним была раскидистая дикая яблоня, обидчивый патефон с пластинкой Ференца Листа, надёжная табуретка и девчонка в блекло-красном платьице. Подросток пытался отдышаться, освещаемый чёрными лунами разноразмерных зрачков. Он не верил в астрологию, но небесные тела, запертые кольцом ржавой радужки, без спроса стали его покровителями. А Хëнджин внезапно для себя оказался не против. - Ты пришёл с рюкзаком, - Ли заинтересованно вытягивает шею в петле, пытаясь заглянуть юноше за спину. - Да, - лёгкие Хвана рвут на части голодные псины. - Что в нëм? Ветра нет, а сосны всë равно переговариваются. Лесная яблоня, укрывая своё мертвенно-живое дитя, шепчет ей что-то в круглые, практически без мочек уши. Со Ëн щурится, тихо смеётся. - Сам не знаю, - признается подросток, неуверенно пожимая плечами и, мысленно умоляя лес заполнить его лёгкие мягким мхом, чтобы те перестали гореть и требовать кислорода. - Кажется, - Ли шуршит мягким голосом и касается пальцами-свечками мокрого лба юноши, отводит наглухо чёрные пряди со лба - кажется, я недостаточно хорошо смазала верёвку, будет плохо скользить. - Оставишь смерть на завтра? - нерешительно предположил Хëнджин, заблудившийся в россыпи шрамиков на лице. - Да. Подушечки пальцев оставляли горячие восковые следы на заледеневшем лице юноши. Он тоже вслушивался в незнакомый, беззвучный язык, на котором здесь говорили все, кроме него. - Ты просто хочешь посмотреть, что в моём рюкзаке? Хрупкая фигура, для которой даже крылья стрекоз были бы тяжелейшей ношей, сотрясается от смеха. Со Ëн радуется Хвану, как давно потерянной детской игрушке. И подростку кажется, что он действительно нашëлся. - Да, - шероховато смеётся девчонка в блекло-красном красном платьице и протягивает Хëнджину руки. У юноши сутулые плечи, а сам он ужасно ослаб от болезни и долгого пути, но когда их касаются раскалëнные ладони они распрямляются и становятся самой надëжной опорой для лапок бескрылой птицы. Ли околдована любопытством и готова прыгнуть в руки юноши, забыв о верёвке на раскрашенной синяками шее. Хван одурманен жизнью Со Ëн и беспокойством. Он едва успевает скинуть инструмент смерти под аккомпанемент Ференца Листа, как неудавшаяся самоубийца рыбкой скользит в его объятия. Ли пахнет здоровьем, мягким хлебом с сухой корочкой и несчастьями. Бедами злыми, рукотворным. Ли лëгкая, совсем пустая внутри, но наполненная камнями. Подросток чувствует гранит под тёплой кожей её живота. Ли запускает руки в рюкзак, не удосужившись вылезти из объятий. Хëнджин задыхается от её до боли прекрасно-живой агонии. В рюкзаке юноши, собранном им в страшной спешке и немой тайне от родителей, оказался большой серебристый термос, похожий на ракету, ежевичная пастила, носки с оленями, бутерброды, футляр с папиными очками, целый ворох резинок, смятый виноград. Без устали губил фортепиано Ференц Лист, прячущийся в патефоне, мёртвым змеем лежала на корнях веревка, величественным памятником древней архитектуры врастала в мох табуретка. Ветвистая яблоня с материнской заботой укрывала от горестей мира двух подкидышей, пивших под ней из крышки термоса чай с чабрецом, листьями черники и иголками. - На земле холодно, - замечает Хван, обжигая губы о чай и застрявшее в волосах Со Ëн солнце - почему бы тебе не сесть на табуретку? Ли скользит по подростку взглядом, от которого у него по телу муравьями разбегаются мурашки. Приятные. - Хван Хëнджин, ты дурак, - сообщает юноше Со Ëн под согласный трепет клавиш - она не для того, чтобы сидеть. Подросток не обижается узнав, что он дурак. В конце концов это многое бы в его жизни объяснило. - Сколько тебе лет? Хëнджину действительно интересно. Ему кажется, что Ли бессмертна. Что до человека, она была одной из окружавших их сосен, а после станет полевым жаворонком. Юноша бы не удивился, если бы Со Ëн рассмеялась ему в лицо и сказала, что только невежды считают возраст в прожитых годах. - Четырнадцать, - по-человечески просто ответила Ли; прочитала изумление в уголках глаз Хвана, рассмеялась. - Думал, ты будешь измерять иначе, - смутился подросток, опуская взгляд на исписанные портретами пожелтевшие листы. - В чëм, например? - вопрос и радостное ожидание. - Не знаю, - Хëнджин впивается взглядом в страницы, нерешительно предполагает - в выпитых стаканах морса, сорванных для венка цветах или встреченных на улице грозах, наверное. - О, это прелестные варианты, - без тени насмешки отзывается Со Ëн. Юноша поднимает на Ли взгляд. Она крадёт у мира самые красивые улыбки и умело пристраивает их на своём не самом красивом лице. И всë же, сквозь фонтан еë чувств и веселья, Хван понимает, что жизнь Со Ëн измерялась в разбитых о голову стаканах, могильных венках и залитых ливнями и слезами ночах вне дома. Наверное, поэтому ей так понравились варианты подростка. - Четырнадцать, - повторяет Хëнджин, пряча глаза в чае с чабрецом, листьями черники и иголками, чтобы раненая девочка в блекло-красном, ненадёжном доспехе не заметила, что он немного подглядел через провалы зрачков кое-что из её жизни - не рановато, чтобы умирать? - В самый раз, - нисколько не сомневаясь, заверила Ли, ковыряя ремешок босоножки - мне наоборот кажется, что люди с самоубийством сильно запаздывают. Во рту юноши чай, листья и иголки. В мозгу каша из образов и Ференц Лист. Хван слушает его второе утро подряд и теперь думает, что, пожалуй, Сынмин когда не задыхался и не смотрел в пустоту, упоминал этого композитора. - Взрослые говорят, - осторожно начинает подросток, достав изо рта кусочки леса - что в нашем возрасте легко решиться на самоубийство, потому что мы не осознаем смерть. В школе с его классом как-то проводили беседу о суициде. Хëнджин тогда рисовал прямо поверх алгебраического уравнения летающий меж облаков корабль и гигантских китов, пронзëнных стрелами. Сейчас же юноша пытался вспомнить слова того фальшиво-бодрого психолога. Не получалось. - Я тебя умоляю, - Со Ëн забирает у Хвана оплавленными пальцами крышку термоса, заново наполняет - взрослые тоже не представляют что такое смерть. Откуда бы? О смерти знают только мёртвые. Точно знают и Ли не пытается скрыть желания о ней их спросить. И ведь спросит, непременно. Неожиданно подросток находит в завалах памяти подходящие слова, но не из лекции астеничного школьного психолога, а из беседы с бесцветным врачом. - Тебе разве не ради кого жить? - спрашивает Хëнджин, наблюдая за новыми листьями черники, лодочками покачивающимися на крошечном море. Со Ëн долго не отвечает. Она то ли смотрит на врезающиеся друг в друга лодочки, то ли пускает в сердце мамину боль, налётом покрывшую пластинку, то ли подсушивает разговоры леса. Наконец заботливая яблоня напоминает любимице света, что та не одна. Ли поднимает на юношу взгляд, зашивая себя в ценные остатки живой ткани лёгких и с прозаичной незатейливостью спрашивает: - А ты живёшь ради кого-то? Живёшь - громко сказано. Хван доживал. И, признаваясь в эту секунду самому себе, не ради родителей, а потому что не хотел умирать. И чем сильнее желал жить, тем злее становилась его болезнь. Подросток улыбнулся, пленённый блекло-красной беспечностью Со Ëн. А ведь прежде самоубийцы боялись его. Им становилось совестно. Но Ли смотрела на него ясными, шершавыми глазами, наждачкой полирующими мысли, и ими же спрашивала: "что с того, что ты умрёшь?". И Хëнджин знал, что она была права. Смерть юноши не освободит Со Ëн от мучений, так же как её жизнь не продлит его года. А всë-таки Ли странная. Ни капли вины, ни песчинки стыда, ни пылинки сочувствия. Хван год назад встретил в школьном туалете Ян Чонина, мальчишку на класс младше. Тот знал о его болезни. Да все в школе, наверное, знали. А потому после того, как из глаз Чонина ушёл испуг, его рот криво изогнулся и из него прямо в раковину посыпались таблетки и виноватые слëзы. А ведь Хëнджин ему даже ничего не сказал. Мальчишка рыдал, сбивчиво просил прощения и вообще ничего в своей полной безысходности жизни не понимал. Потом пришёл Бан Чан с мудрыми глазами и вечно усталыми мыслями. Он напоминал Хвану Прометея. Крис помог Чонину выплюнуть забытые между щёк и дёсен таблетки, умыл, отведя волосы со лба, успокоил. Хëнджину тогда показалось, что подобное случалось часто. Но юноша умирал и на чужую боль ему было больше, чем всë равно. В том же году Хван наткнулся в старом неотремонтированном спортзале с полом из прогнивших досок на Черëн, свою тощую и пугливую одноклассницу. Канцелярским ножом, зажатым в её пальцах, без труда можно было вскрыть не только голубые ручейки вен, но и полностью отрезать руку, напоминавшую сухую веточку. Гуттаперчевые кости не смогли бы остановить лезвие. Она тоже задрожала, заплакала, тоже извинялась. Хëнджин у всех вызывал чувство жалости и вины. Иногда юношу трясло от злости, что именно таким его запомнят. Может поэтому он сел на прогнивший пол рядом с Черëн. Хван знал почему она плачет. Рюджин не выбирает выражений, цепляется к другим девчонкам, носит грубости вместо сменки и ненавидит Черëн. Но не больше, чем сама Черëн. По щекам девушки катилась бессвязная мольба о прощении, но подросток ни в чëм еë не винил. Хëнджин бы срезал своë лицо и подарил бы Черëн, но вместо этого он еë нарисовал. Не так, как видела себя она или Рюджин, а заражëнную счастьем и любовью. Черëн улыбнулась тогда, неуверенно и слабо, но с надеждой. Юноша не собирался её утешать. Это вышло случайно. А вот Со Ëн хотел, но никак не получалось. Хван выныривает из воспоминаний и смотрит в терпеливо ждущие его возвращения глаза-хранилища тëмных лун и ржавых кусков металла. Он безнадёжно улыбается и просит: - Покажи мне лес ещё раз. Ли словно ветром поднимает с земли. По ней прыгают солнечные лучи и взгляд Хёнджина, а она сияет пригоршнями взрывающихся под кожей звëзд. - Думала ты не попросишь!