апрель 1994
Ус резко дал по тормозам, отчего присутствующих в машине инерцией толкнуло вперёд; сразу, поймав взор Пчёлкиной в зеркале заднего вида, он ругнулся под нос. Глухое: «твою ж мать!..» полностью заменило вежливое: «извините, Анна Игоревна», и девушка в себя усмехнулась. Наглец на последней «Ладе», который их подрезал, бесстыдно моргнул аварийкой и под рокот своего драндулета укатил вперёд по развязке трассы, ведущей от Домодедово в столицу. Такого хамства на европейских магистралях не встретить… И кто бы Ане поверил, если б та сказала, что соскучилась по «любимым» российским лихачам? Пчёла сидел рядом. Вставлял в трубку сим-карту, какую с телефона вытащил ещё в январе, накануне вылета в Амстердам, с которого началось их свадебное путешествие по географическому сердцу Европы. Аня на миг даже засмотрелась — движения мужа были так же резки и отточены, как в моменты, когда он чистил, например, классический «калаш». От такого Вити — криминального элемента Москвы — девушка, признаться, малость отвыкла. Равно как и от города, ставшим ей в девяносто первом году родным во второй раз, и всего остального, что ждало её в столице с января. Чёрную «бэху» Пчёлкин обычно вёл сам, но в тот день, малость устав от полёта, решил пустить за руль «немца» Усова. Никита рулил быстро и малость рвано, отчего иногда пару мотало из стороны в сторону, как тряпичных кукол. За окном простиралось колесо МКАДа, по которому до развязки с Варшавским шоссе требовалось ехать ещё с пять-десять километров, ещё минут семь — если без пробок. Снег в Подмосковье почти растаял, вовремя явил весну в столицу. Главные улицы, вероятно, точно уже были очищены от зимней грязи и теперь серели лишь моноблоками небоскрёбов в ожидании первой зелени на веточках пока что голых деревьев. В Бельгии такая погода, правда, была ещё в феврале, но… Другой пояс, другой климат. Другая страна. Всё другое. Аня чуть опустила стекло, впуская в салон поток свежего воздуха, который на большой скорости правильнее было бы назвать «сильным ветром». Сразу зашумело в правом ухе, волосы трепаться стали вылезшими из причёски концами, и почувствовался запах весны — запах талого снега. Пчёлкин набрал чей-то номер, держа телефон в левой руке. Правая его ладонь легла на колено супруги. Девушка не заметила, как закусила губу, и положила ладонь на запястье супруга. Лёгкие Ани в тот миг можно было бы сравнить с гелиевым шариком, надутым до такого состояния, что в любой момент мог бы лопнуть — вот как тесно стало в груди. Она обернулась после того, как губы сошлись в кокетливо-радостной улыбке. За медовый месяц касание, ставшее привычным ещё до замужества Аниного, превратилось в почти будничное. Пчёлкиной такая «рутина» не надоедала. Гудки в трубке Аня слышала даже со своего места. Пальцы сами по себе выводили узоры на запястье супруга, а мысли шли сразу в двух руслах. Первое уносило Пчёлкину в воспоминания только что кончившегося медового месяца, под веками рисовало картины многочисленных беззаботных утр, поцелуев у стен шедевров европейской архитектуры, вкусных вин, выпиваемых вприкуску с бельгийским шоколадом, и отельных простыней, сминаемых по ночам. А второе русло с шумом сильной реки, не сходной по шуму с нидерландским Амстелом, девушку прибивало к берегам Москвы, в которой без Пчёлкиных дела явно на месте не стояли. Понятно это было даже по тому, как муж быстро звонить стал, — вероятно, кому-нибудь из бригадиров — чтоб узнать, что за время его отсутствия поменялось; какие дела теперь Белов с друзьями решал, с кем дружбу водил, с кем «междоусобицу» затеял? Возвращаться к реалиям, к которым Аня привыкла за, мамочки, уже почти три года отношений с мужчиной, ей прошлым декабрём сделавшимся мужем, не хотелось. Два с половиной месяца вынудили забыть переживания за аферы бригады, а теперь, Пчёлкину настигнув в момент акклиматизации, оно, чувство, к которому нужно было привыкать почти что заново, мерзкой дрожью пробиралось вверх по трахее, прямо в носовую полость. «Очень не вовремя» Указательный палец самым кончиком ногтя нарисовал на ладони Вити очередной завиток, когда он перехватил Анину ладонь, её кулак в своём зажимая. Пчёла сбросил, ругнулся на выдохе: — Ёкарный бабай… Ус, чего с пацанами? Чего трубки не берут? — Саша на «легал» пытается выйти, с каким-то дядей с Госдумы хочет на льготы импортные добазариться, — начал посвящать его Усов, держа руль на расстоянии вытянутых и напряженных рук. — Где-то после твоего отъезда, после новогодних праздников, стал на теннисный корт мотаться, прикинь. Скачёт чё-то там, мячик через сетку гоняет с этим слугой народа… — Ну, связи налаживает, ясно, — кивнул Пчёлкин с лицом серьёзным, но невесть откуда появившейся улыбкой. Витя руку бывшей Князевой чуть сжал так, что фаланга мизинца девушки глухо хрустнула. Не больно совсем. Анна на профиль мужа взглянула, на блеск цепи, купленной в Роттердаме, в ювелирной лавке семьи, славящейся своими украшениями не первый десяток лет. Отдых пошёл Вите на пользу — по крайней мере, так казалось его супруге. У Пчёлы из-под глаз пропали тени, отягощающие взгляд одним лишь присутствием с позднего октября до самого апреля. Кроме того, сам Витя выглядел отдохнувшим, свежим. И дело было вовсе не в импортных шмотках, для которых паре пришлось купить отдельный чемодан. — А с Филом чего? Кос чем мается? Ус перестроился в правый ряд и только после того, как со всех зеркал проверил дорогу, поведал: — Валера с Сашей сегодня решил съездить в качестве сопровождения заместо Макса. Карельский ж теперь за Олей и Ваней смотрит, как за зеницей ока… — Есть повод для беспокойства? Анна то спросила раньше, чем взвесила риски вопроса и цену своего интереса. За окном столица шумела свежим ветром, сквозя через щель приоткрытого окна и перекрывая своим свистом часть от игры радиоцентра; забавным было подобное узнавать у Усова, которого сама Пчёлкина, по сути, знала только по причине столкновения с Беком, сильно ей подпортившим нервную систему прошлой осенью. Но вопроса девушка не смутилась. Тишина в салоне не показалась гнетущей, а взгляд Вити уж никак не читался останавливающим, тормозящим, сдерживающим. Аня тогда вскинула брови, поймав взгляд и без того напряженного Уса в зеркале заднего вида. Трепались мелкие прядки, вырвавшиеся из-под ткани импортного платка, когда Никита всё-таки прокашлялся в себя и, растягивая гласные, уверил: — Да не-е, Анна Игоревна, какое беспокойство… Чистой воды перестраховка! У Вани сейчас, сами понимаете, что ни день, то новая болячка. То зубы режутся, то профилактику в больнице надо пройти, то ещё чё-то… Вот Макс и помогает, с Ольгой катается по «Детским мирам» всяким там, поликлиникам, массажам… «Хорошо, если так» Анна вслух мыслей своих не произнесла. Только улыбнулась — ни то красивому её имени-отчеству, которые между собой сочетались ладно, ни то мыслям о Беловой. Пчёлкина бы душой серьёзно покривила, если бы сказала, что не соскучилась по подруге. Но врать себе она и не собиралась. Скучала — и по Оле, и по Тамаре, и по остальным бригадирам. И, несмотря на совсем другую жизнь в Европе, воспоминания о которой обещали надолго поселиться в голове и сердце Пчёлкиной, на нежелание садиться на рейс «Люксембург-Москва», ждала встречи со всеми друзьями, оставшимися в столице. Так же сильно, как дети ждут свой день рождения, а студенты — конец летней сессии. Бывшая Князева чуть пошевелила пальцами, прося Пчёлу ладонь ей освободить, и, игнорируя ремень безопасности, прибилась к боку мужа; то сделалось привычкой, от которой не было ни нужды, ни желания, себя отучать. Голова, покрытая бежевым платком в клетку, опустилась на широкое плечо Вити. Никакой тяжести от близости Анны он не ощутил. Только аромат духов. Вся Москва тогда, кажется, зацвела вишней, несмотря на только начавшийся апрель. Мотор чуть гудел, чем-то напоминая шум взлёта самолёта, но в десятки раз тише. За окном мелькнула какая-то табличка с указателями городов и стрелок, указывающих направление пути. Витя трепал Аню по коленке, свободной рукой жал по кнопкам телефона, в записной книге просматривая контакты. Девушка из сумки достала толстый белый конверт, заполненный снимками насколько, что даже не закрывался до конца. Напечатанные ещё в Бенилюксе фотографии глянцем ловили свет от блёклых лучей московского солнца; Аня, боясь на поверхности оставить следы своих пальцев, не испачканных ни едой, ни косметикой, осторожно принялась смотреть снимки. И хотя улицы — узкие, мощеные, поистине европейские, те, о которых Пчёлкина грёзила, будучи ещё Князевой– и были красивы настолько, что могли предстать на брошюрах дорогого туристического агентства, Анна краем уха всё так же слушала Уса. То, наверно, было такой же забытой привычкой. — …Саша сам его отправил, — в манере отчёта продолжал докладывать Никита. — Чё-то они больно на встрече настаивали. Как-то даже… подозрительно, что ли. А тема там ещё какая-то… не самая простая. — Относительно чего хоть? — Слышал, что в Чечне происходит? — Ну. — Ну… и вот. Лука есть, — протянул Ус тоном таким, будто по имени Пчёла, вернувший ладонь на колено супруги жестом, который Аня за глаза прозвала жестом «по умолчанию», должен был что-то понять. Но бригадир только чуть нахмурил светлые брови. Пчёлкина, коротко на мужа посмотрев с уровня его плеча, перелистнула фото в стопке. На них с Витей, улыбаясь, смотрели… они же. Какая-то проходящая мимо бельгийка Пчёлкиным сделала красивый снимок на фоне Королевского дворца. Сверкая брекетами, незнакомка на шустром французском давала советы, как встать лучше, куда посмотреть, да с таким знанием, словно была профессиональным фотографом. Аня помнила, что процессией «переговоров» руководила самостоятельно, пока муж щёлкал портсигаром, с видом весьма посредственного, но какого-никакого ценителя искусства, осматривал колонны одной из роскошнейших брюссельских достопримечательностей и в одобрении оттопыривал подбородок. На фото они вышли такими, какими Анна и представляла — изредка, тайком от самой себя — идеальных молодоженов: были улыбчивы не столько губами, сколько глазами, обнимали друг друга крепко, что даже мокрый январский Брюссель не казался холодным, что даже от одного взгляда на снимок слышался тихий хруст рёбер… Витя провёл гладящим движением по колену супруги. Чуть вверх, оторвал ладонь, снова возвращая на самую чашечку, и опять вверх по бедру. — Не слышал о таком. — Удивительно, — в серьёзности осёк его Ус. — Серьёзная криминальная фигура. Ещё с семидесятых район держал. Но, правда, не Москву. Он с восточной Сибири. В девяносто втором из Барнаула сюда приехал с огро-омным авторитетом. Пчёла дёрнул щекой так, словно уголок его губ зацепили рыболовным крючком и резко потянули вверх. Аня голову и шею держала расслабленной, но почувствовала, как под тканью пальто и пиджака под ним напряглось плечо супруга. — Ну, допустим. И чего надо этому сибиряку? — Конкретных условий и предложений они не выдвигали пока, — сказал Ус. Пчёлкина кинула быстрый, напоминающий выстрел, взгляд на водителя. Только через секунду она поняла, что не хотела отрываться от фотокарточек, которыми планировала заполнить страницы старого своего альбома. Никита замолчал, перестраиваясь, и потом только добавил так, что Витя, большим пальцем погладив бедро Ани, почувствовал что-то неясное. Что-то такое, что Ус утаивал. Как минимум — от супруги его, в присутствии которой Пчёла и Усу, и Бобру запретил лишнего о криминале болтать. Как максимум — от него самого: — Космос потому и поехал на встречу к нему. Как вернётся — расскажет. А пока… не ясно толком ничего. Витя дал себе секунду на размышления. А когда секунда кончилась в уверенности, больше напоминающей явный кураж, сказал: — Разберёмся. Аня чуть ли не кожей спины, выступившими на ней мурашками почувствовала, как в слова и тон Вити возвращалась постепенно сталь, характерная уверенному в себе и своём деле криминальному авторитету. Бывшая Князева ничего не сказала. Только коленом прижалась теснее к Витиному бедру. Он наклонил голову так, что скуластой, гладковыбритой щекой прижался к темени супруги, и вместе с ней принялся рассматривать фотоснимки. Снег таял. Солнце светило скудно, но тепло. Впереди появились дома восточного Бирюлево. Пчёлкины возвращались в Москву, где их ждали чёрные схемы, которые Саша старательно пытался обелить.***
Ключи от квартиры недавние молодожёны решили оставить Филатовым. Ирина Антоновна много охала и ахала, узнав, насколько сын с невесткой уезжают колесить по европейским столицам. Всё говорила, что «некрасиво», «незачем Тамару утруждать присмотром за квартирой, когда есть она!..». Витя остался непреклонным; от Ани он знал, как сильно матери не сиделось не месте, как она всё порывалась жене его по хозяйству помочь. Понял сразу — если б Ирина Антоновна получила ключи от семьдесят второй квартиры на Остоженке, то через день — если бы даже не каждый — в вагонах московского метрополитена тряслась, чтоб протереть пыль, ещё не успевшую повторно осесть на полки, вымыть полы и, вообще, вылизать каждый угол. Для пятидесятидевятилетней женщины — то ещё испытание. Потому Витя и отказал. И, одно дело, тяжело… Нужно ведь было ещё помнить, что у Пчёлкина работа… необычная. В конце концов, не ясно ещё, какая кондратья хватила бы Ирину Антоновну, если б зашла с пылесосом в кабинет сына, нашпигованный ружьем, иностранными валютами и патронами разных калибров. «Так что», — решил Витя, — «пусть и дальше думает, что «Витюшенька» её — бизнесмен. Инициативный, развивающий дело своё и, что для матери самое главное, легально действующий» Аня, решение мужа поддержав, с Бобром накануне отъезда поехала к Баррикадной, где их уже ждал Валера, со второй связкой ключей. По приезде они, оказавшись с обилием чемоданов на лестничной клетке, отдышались. Витя из внутреннего кармана достал ключ: — Дом, милый дом… — протянула, будто песню, Анна и взялась за ручку багажа. Чемодан колесиками шумел, как по мостовой, чуть подпрыгнул на пороге. Пчёла коротко рассмеялся, подхватывая распевку, — хотя, с его-то слухом петь стоило только пьяным, когда фальшь в нотах не особо слышалась — и за собой закрыл дверь. Аня щёлкнула выключателем, и коридор, очень напоминающий Пчёлкиной тот, который был в студии на Скаковой, залился светом тёплых ламп. На мгновение показалось, что даже не уезжали — пол блистал чистотой, которой девушка добилась путём генеральной уборки за день до отлёта в Нидерланды. На комоде были уже высохшие следы от некогда влажной тряпки; Тома даже выкинула мелкие чеки, которые Пчёлкин по привычке пихал в карманы пальто, а дома выгружал уже в маленькую стеклянную подставку. «Ай да Филатова!..» Аня скинула ботинки на коврик, вычищенный от грязи ранней весны, убрала пальто на вешалку в шкаф-купе. Мельком оглядела гостиную, кухню-столовую и, отчего-то почувствовав себя, будто в гостях, покатила чемодан в спальню. Когда она снимала с себя водолазку песочного цвета, переодеваясь в домашнюю одежду, то думала, что чужие вещи берёт. Будто это не Пчёлкина, а кто-то за неё до этого ходил в клетчатой рубашечке и серых штанах из трикотажа, из которых девушка не вырастала уже пятый год к ряду. Чувство одновременно странное и приятное — и Анна говорила даже не про сохранение своих параметров, оставшихся неизменными с конца восьмидесятых. Витя появился на пороге ровно в тот самый момент, когда супруга принялась раскладывать на заправленной кровати купленные в Бенилюксе вещи — одежды, парфюмы, съедобные подарки и сувениры. Бутылка хорошего вина, купленного в Люксембурге, была закутана в новое Анино платье и юбку, которую Пчёлкина, увидев на манекене, очень хорошо представила на Оле. Внезапный поцелуй у изгиба, переводящей шею в плечо, вынудил девушку вздрогнуть в сладкой неожиданности. Пчёлкин подошёл к ней со спины, обнимая крепко, — так, что его руки можно было сравнить с ремнём, корсетом, портупеей — но губ не оторвал. У Анны дрогнули колени, едва не подгибаясь, когда она кожей почувствовала улыбку супруга. «Будто бы в первый раз» - подумала, а потом, вытягиваясь ввысь, поправила себя, что с Пчёлой так и было — всё, как впервые. Даже с кольцом платиновой полосы на пальце, которая уже не слетала к середине фаланги, а уверенно «вросла» в кожу безымянного, всё равно, как впервые… — Чего ты, м? — спросила она, отчего-то своего голоса не узнав. Потому, что не говорила — скорее, мурлыкала. Витя не ответил, вместо слов крепче сжал ладони, прижимаясь руками к животу Анны, вынуждая девушку посмеиваться рвано. Как в передышках — между её смехом была тишина, за которой Аня услышать пыталась что-то. — Соскучился, — напускно-горячим шепотом сказал Пчёлкин в шею супруге и прикусил изгиб. Ещё месяц — и Анна запретит себя целовать в места, которые не скрыть никакой рубашкой, никаким платьем. Ещё месяц — и поцелуи Вити спустятся ниже, на грудь. Туда, кто никто, кроме них и не увидит. Пчёлкиной показалось, что у неё кончики пальцев отрываться стали от пола, будто ступни обвязали огромным количеством гелиевых шариков, уносящих Анну куда-то в подобие сабспейса. Она голову, которая стала ощущаться и тяжелой, и легкой одновременно, откинула на плечо мужа. Засмеялась: — По мне? — По тебе, но на мне, и в нашей спальне. И небо, в которое Аня улетала со скоростью, граничащей со скоростью звука, разверзнулось на несколько десятков километров ввысь. Прямо к термосфере, где кислорода нет, жизни нет. Только температура, близкая в восьмидесяти градусам. — Невыносимый, — Пчёлкина сильнее вытянулась на носках, будто убежать думала из рук мужа, но на деле только сильнее притёрлась спиной к груди Вити, ягодицами — к пряжке ремня, который на двадцать четвёртый день рождения ему дарила. — Мы же только с самолёта… Вместо ответа, который Анна мыслями уже за Пчёлу озвучила, он носом зарылся в изгиб шеи жены. Волосы, уложенные гелем, держались хорошо, но под прикосновением ладони бывшей Князевой упали на лоб Вити, на плечо девушки, щекоча, вынуждая ёрзать в объятьях и хохотать. Тихо, хрипло — как при простуде. — Дай хоть вещи разложу. Пчёлкин только сильнее девушку зажал, так, что ей уже на носках было сложно стоять. Захотелось кинуть жену на кровать, застеленную ещё в ночь отъезда в Бенилюкс, и зацеловать Аню. Зацеловать до мокроты, собравшейся в горле от смеха и напускного верещащего крика, до приятной тяжести в солнечном сплетении. До смятой рубашки, купленной в туристическом районе Брюсселя. Не жаль ничуть этот импорт. Нахрен. Даже если бы Пчёлкина в «игре» их по итогу загорелась не на шутку, сама бы его под себя подмяла, осёдлывая бедро супруга, — а это дело она умела и любила, Витя точно знал, о чём говорил, — и дёрнула рубашку так, что порвала б в тряпки, не заметил бы того. Обратил внимание потом, через минут пятнадцать, и не расстроился бы особо за тёплыми поцелуями Ани. — Пчёла, ненасытный… Если Пчёлкина его так думала остановить, то выбрала совершенно неправильный подход. К низу солнечного сплетения медленно, но сильно, опустилась жаркая тяжесть, и Витя поклясться был готов на своём крестильном кресте, что, протянула бы Анна его позывное вот так ещё раз — и он воплотил бы свои мечты в реальность. По-настоящему бы дал ей рубашку порвать. Трубка, оставленная в гостиной, загудела почти истерично. — Блять. Ругнулись одновременно, Анна сама такого от себя не ожидала. Если ругалась — то про себя. И то, редко. Пчёлкин усмехнулся, как-то думая пошутить, и под вторую череду механического «пи-пи-пи» расслабил руки. Труба разрывалась отчего-то особенно громко, — видимо, сказалась тишина квартиры, в которой хотя бы фоном обычно радио играло — когда Витя, оставив на указательном пальце Ани скользяще-мажущий поцелуй, шепнул: — Я сейчас. — Давай. Супруг ушёл в зал, а она ещё какие-то секунды чувствовала поясницей тепло Витиного тела. И прежде, чем вернуться к разбору вещей, Аня почти воровато открыла тумбочку, стоящую с левой стороны от их кровати. В ящиках супруга среди каких-то бумаг, папок и пары-тройки сигарет без упаковки перекатывалась коробочка из тонкого картона. Квадратная. С нарисованными на ней сердечками, объятыми языками пламени, и уголком целлофановой упаковки, видимым со стороны открытого края. Громкий гудок трубки перестал слышаться, когда Пчёлкина, закусив губу за собственными мыслями, развернулась к шкафу за вешалками в одном желании — быстрее освободить постель.***
Витя зашёл в гостиную, которая не только Ане казалась чужой, откровенно незнакомой. Вид на Арбат, ставший привычным ещё в середине девяностого года, с момента возвращения Пчёлы с Урала, ощущался новым. Будто Пчёлкин впервые с риелтором, который в попытке урвать за сделку больше бабок только прикурить ему не давал, пришёл на Остоженку и Москву увидел такой, какой мечтал видеть всегда. Шумной. Большой. Дорогой. Готовой дать ему все свои перспективы и ресурсы для достижения целей. Он почти закурил, как привычно делать любил, любуясь видом на далёкую крышу Ленинской библиотеки. Только телефон снова в оре зашёлся, к себе привлекая, выдёргивая из меланхолии, Пчёле обычно не характерной, почти грубо. — Блять, — прошипел во второй раз за минуту и взял трубу. Снял. — Алло. — Пчёла!.. — проорал вдруг телефон голосом Валеры, почти не искаженным механическими помехами. Вите показалось, что Фил кричит от радости, что друг вернулся — но меньше, чем на секунду. Уже через гребанный миг у Пчёлы в отвратительной стремительности желудок сжался так, что трахею передавил, прилипая к спине, будто был весь измазан столярным клеем. — Я, — откликнулся он быстро. — Фил, чё та… — Пиздец, Витя. Белого убить хотели. Ноги у Пчёлы не подогнулись, телефон не выпал из рук — к великому его и Валериному счастью. Он только почувствовал, как в районе живота подобрался, словно ему кто-то пресс пытался пробить, и успел напрячься до того, как стало больно. — Кто? — Не знаю!.. Витя выдохнул медленно — хотя и понимал, что медлить нельзя, что надо прямо сейчас уезжать, сук хоть как-то пробить, найти, разобраться!.. — и внимательнее вслушался в шум с того конца провода. Макс орал матом. Хлопали двери подъезда. Кто-то — кажется, Белов — так громко супругу по имени звал, что Пчёла даже по телефону, даже в центре Москвы, далёкому от улицы Голубинской, слышал это надрывное: «Оля!!!». — Вить, мы пропадём на время с Белым, — протараторил Филатов. Он дышал тяжело, почти хрипел, и Пчёлу за какой-то миг, отделившим его от реальности вспышкой слепоты, посетила поистине, блять, «гениальная» мысль. «Ранен» — Фил, в тебя попали? — Отскочило, по касательной, — быстро проговорил Валера, кажется, не столько Пчёлкину, сколько подлетевшему к нему Максу, голос которого Витя слышал так хорошо, словно Карельский у него за спиной стоял: «Где болит? Фил, сколько пальцев я показываю?..». — Пчёл, мы на дно заляжем, да и вы с Косом не рыпайтесь. Не ищите, мы сами выйдем на связь, когда всё уляжется! — Я понял, — послушно сказал Витя, хотя и не было никакого желания соглашаться. Только орать, голос срывать, по столу хлопать, Анну пугая поднявшимся грохотом, и спрашивать у трубки, что и кто, где да когда… Кулак зачесался так, что Пчёла укусил себя за костяшки. Валера, смеясь хохотом выжившего самоубийцы, ржал, но говорил вещи серьёзные: — По городу катайтесь в танке! Гребанный сюр. Пчёла не успел подобрать ответ, как, кажется, Макс, вырвал у Фила трубу и сбросил. Частое «пип-пип-пип» дало по виску так, словно резало. Будто с каждым пиком ему в ушную раковину вгоняли доисторическое копье, которым мамонтов закалывали, и барабанную перепонку пробивали. Витя тоже сбросил. В горле образовалась пустыня, в сравнении с сухостью которой Сахара могла показаться тропическим курортом. Да и в глазах то же резь больная. Как от горки песка, брошенной в глаза хулиганистым ребенком, балующимся в песочнице. Пчёлкин поднял взгляд на окно. Серая Москва уже не казалась такой чужой. Она снова стала родной, знакомой, явив ему то скопление дорог, сходящихся в бесконечную череду асфальтовых лент, которое он видеть привык всегда. Столица поприветствовала криминального авторитета, по которому успела заскучать. Бригадир захотел пустить трубкой хорошего телефона в стекло.***
Анна успела убрать — даже не смяв на полках, ставшими тесными от обилия старых и новых одежд — пуловер, в котором завтра планировала поехать в «Софиты», когда услышала шаги Пчёлы. Не очень звонкие, но слышимые ухом Пчёлкиной, которая игриво вслушивалась чуть ли не в каждый случайный звук — в шум ветра за стеклом, журчание воды в стояке, ход стрелки часов… Она обернулась, не постаравшись даже скрыть выразительно кокетливого взора под напускной скромностью, заводящей обоих. Но быстро поняла — что-то не так. Витя, уходящий из спальни расслабленным, напряженным только в самом хорошем смысле, который Анна только могла себе представить, выглядел хмуро. Очень. Глаза голубые, как небо поздней весной, затянулись, будто тучами, — тоже иссиня майскими — и на лице супруга отразились мысли предгрозовой тьмой. Оттого будто удавка, амстердамский галстук перекинулся через её шею так, что не удивительным было бы появление красной полосы поперёк горла. Пчёлкина словила руками лицо мужа. В жесте — ни капли секундной похоти. Витя обнял её за талию жёстко, будто в попытке жену сдержать, чтоб она ему одним объятьем, поцелуем настрой не сбила. — Малыш. Мне надо ехать. — Хорошо, — согласилась Аня. Пчёла поднял глаза. На миг ей показалось, что застелённая тучами синева глаз прояснилась. Будто не ждал такой покорности. Хотя, Аня сама от себя такого не ожидала. Руки на талии сошлись крепче, напоминая то касание, которое прервалось звонком Витиного телефона, но лишь по силе; характер изменился, став полярным. — Проблемы? — спросила Анна осторожно, будто прощупывала лёд, способный от неосторожного её шага расколоться на мелкие льдины. Витя задумался на миг, которого терять не планировал, и, опомнившись, снял с себя пальцы бывшей Князевой. Сразу же скулы зажгло холодом без рук жены. — Похоже, — и Витя резко выдернул из кобуры, привычно спрятанной за поясом, пистолет. Анна даже ухом не повела, когда муж сел на кровать и парой отточенных до автоматизма движений проверил заряженность ствола. И если сердце сжалось, то сжалось не от забытого ужаса, вызванного огнестрелом, а от переживания. Что всё настолько серьёзно, что Пчёла проверяет свой «ТТ-шник». Витя кулак подставил к магазину, ловя в него патроны, и раскрыл перед собой ладонь. Пять пулек. Не так много, но достаточно для того, чтобы не быть застигнутым врасплох в любой, даже самой внезапной ситуации. Так ведь? Ещё бы минут пять назад, что да. Теперь уже сомневался. На душе скребли не то, что кошки, а какие-то их далекие, вымершие миллионы лет назад саблезубые потомки. Плевать. Пчёла дёрнул щекой, словно за него кто-то другой мимикой игрался, и резко, вынуждая Анну только взглядом за ладонью его проследить, дёрнул нижний отсек тумбы. Достал новый «склад» патронов. Береженого, в конце концов, Бог бережёт. — Прямо так?.. Он заправился, будто на сборы были отведены секунды горения спички. Поспорить бы был готов, что даже Белов, в армии служа, так резво в портянки не впрыгивал, если б на то было время. Взгляд Ани одновременно и торопил, и тормозил, вынуждая не на шутку колебаться. — Пока не знаю, — сказал Витя, откровенно кривя душой, выворачивая её так, как не смогло бы вывернуть ни одно битое зеркало. А в голове шумела, била грубость, которую бы жене не сказал, даже если б был в сопли пьяным, что: «Да, Анютка, настолько серьёзно, что пиздец! Не каждый день устраивают покушение на одного из главнейших криминальных элементов столицы, знаешь ли!..» Пчёла подошёл к Ане. Повинуясь ни то зеленоглазому — зелено-лазерному — взгляду, каждую эмоцию которого, как думал, уже прознал, ни то огню, оставшемуся от ласк, что не получили продолжения, взял жену за щёки. Так же, как она его минуту назад. Миг на размышления, какие слова лучше подобрать, но идей не было. И самым правильным тогда показалось сказать всё прямо: — Незабудка, ложись без меня спать. Она дала себе секунду, чтоб напугаться и расклеиться, чтоб передумать самые худшие мысли. А потом, по истечению сие-минутного карт-бланша на слабость посмотрела на мужа. Витя был недоволен, но, когда за лицо супругу держал, когда указывал не ждать, то Анне почудилось, будто его недовольство осталось за каким-то куполом. — По возможности, звони мне, — только одной вещи попросила Аня, не замечая, как холод в голосе сковал горло вплоть до боли, до красноты нёба. — Чтоб я знала, что ты в порядке. — Я постараюсь, малыш. Сказал он, хотя и понимал, что, вероятно, времени не найдёт со всем произошедшим, на него рухнувшим тяжеленной лавиной — примерно такой же, под которой погребён был перевал Дятлова. А как найти время, когда Фил и Белый как в воду канули на неопределенный промежуток времени? Ещё и Кос, зараза такая, ни слуху ни духу. Чего он вообще молчит?.. — Если до ночи не позвоню, то утром набери сама, — дал ей указ Витя, коротко провёл подушечками пальцев по щекам, которые меньше трёх минут назад думал целовать до усталости губ. Анна смотрела прямо, будто в душу забиралась взглядом, причину переживаний старалась вычленить, но слушала внимательно. Как губка впитывала. — Если мой телефон не возьмёт, Косу звони. В контору набери Людке. Уса, Бобра дёргай, если потребуется. И снова — желание спросить, что такое случилось, если Пчёла теперь, как заведённый носится, раздаёт указы, больше напоминающие установки, по которым жили женщины и дети, проводившие на войну мужей и отцов. И снова — Анна поджала губы, мысленно давая себе пощечины и указывая слушать, вникать, запоминать. Ведь Витя бы сказал, если бы мог и хотел. Но он молчал. Значит, так надо. Или что, подумать можно, больно были важны криминальные разборки, от которых трусило обычно? «Важны», — ответила себе Аня, смотря за шевелением губ Пчёлы. Она старалась слушать. Выходило погано: будто ей пару-тройку шприцов воды ввели в уши и заткнули пробками, не давая жидкости утечь. «Что с ним связано — всё важно» — Я поняла, — сказала она глухо, саму себя почти не слыша. Витя снова погладил по щекам, пытаясь взгляду Анны вернуть ясности. Девушка одновременно с огнём и холодом Арктики в голове повторила: — Поняла. — Матери не говори, если позвонит. — Не буду, — кивнула она и обняла пальцами его запястья, украшенные браслетами и часами. — Умница моя, солнце, — шепнул он и, понимая, что жену просил о глупости, о которой бывшая Князева и сама знала прекрасно, поцеловал. Как в знак компенсации за грядущие часы тишины. Анна ответила, губы расслабляя, но только позже поняла, как выглядела эта их ласка; не столько попытка загладить маячившие на горизонте сутки без Вити, сколько знак прощания. Отвратительный знак. Пчёлкина бы знать его не хотела, но муж голову ей сильнее запрокинул, целуя нежно, но с отчаянностью. Сердце жалось так, будто из него кто-то сильный и невидимый думал выжать кровь, как воду из тряпки. — Беги, — проговорила девушка с трудом от сжатых в поцелуе губ. Пчёлкину горло сжали когтистой лапой; ну, как Аня делала это — не держала, сама уходить велела, но при этом останавливала, нутро ему полосуя своей покорностью? Невероятная в своем понимании и жестокости, в которой девушку даже не обвинить никак. Ведь не виновата… — Я скоро, — пообещал Витя, отпуская наконец лицо девушки. Следы от его ладоней было не увидеть, но Аня почувствовала, как ровно по местам кожи, где руки Пчёлкина лежали, прошелся, заиндевая капельками, морозец. Скоро… и что он подразумевал под этим словом? Час, два? Сутки, неделя? Девушка кивнула, стараясь верить, не сдаваться переживаниям. Скоро — значит скоро. И на этом всё. — Хорошо. Больше тянуть Пчёла не мог; время, до этого казавшееся сходным с течением подземного родника, стало ограниченным. И тратить его Витя не мог. Тем более — на прощания, которые не ему одному ударами кувалды давали по рёбрам. Он поправил рубашку и на пороге кинул жене своей односложное «пока». Почти буднично, чтоб Анна не копошилась в голове своей же, не разбирала слово по частям, ища в них подвоха. У девушки ноги босые стали едины с прохладным полом, когда Пчёла сказал: — Не провожай. И она послушалась беспрекословно, не зная ещё, правильно ли сделала, что следом не пошла. Аня посмотрела на кровать, смятую от упаковок заграничных сувениров. По голове дал отвратительно липкий жар. Час назад списала бы на акклиматизацию. Дверь в коридоре открылась и так же быстро закрылась за спиной супруга. Пчёлкина сглотнула взявшийся из ниоткуда липкий ком, присела на постель. Воздуха стало мало, но, если он и проникал в лёгкие, то ледяным паром, какой шёл от сугробов при сильном ветре. Жгло. Апрель стал казаться холоднее.