Княжна II

      В сокращенный рабочий день театр опустел к двум часам дня. Звукари ушли сразу, как узнали, что придётся некоторые моменты позже перезаписать. Сценаристы, и без того появляющиеся в театре, только когда того требовала проработка сюжета и перевода, довольно легко на Анину просьбу прийти девятого числа на разговор с актёрами согласились.              Последним из театра ушёл Призовин. Анна до четвёртого часа с ним разговаривала, чувствуя себя мозгоправом, лечащим Мишину агрессию, которая всё чаще и чаще вставляла палки в колёса самому юноше. Совершенно не нравилось ей, Пчёлкиной, что Призовин раздражаться стал по поводу и без, что срывался на актёров, и без того зашуганных до ужаса. И, может, одна Анна и была виновата, что до такого состояния довела труппу, помощника, а вместе с ними — и саму себя, но, куря в кабинете, решила: раз сама кашу заварила, сама и расхлебает.              Но, если дела с агрессией Миши и, в принципе, рабочие проблемы можно было решить разговором, казалось, — да почему «казалось», на поверхности лежало!.. — что ссору, сотрясшую вчера стены семьдесят второй квартиры на Остоженке, одной беседой не решить.              Анна не стала открывать в тот день окна; и без того знобило. Кабинет, с которого Вагнер по её просьбе, встретившейся единственным поднятием брови, убрал датчики дыма, она прокуривала. Под потолок пускала струи сизого дыма, пахнущего не так горько, как пах дым обычных сигарет. Смотрела, как причудливые завитки таяли в воздухе, и не могла понять, могла сравнить их, эти никотиновые танцы, с мыслями своими или нет?              Пчёлкина сначала пыталась от рассуждений убежать. Даже перечитала полностью сценарий, подмечая моменты, какие бы на исправление могла труппе и сценаристам предложить, но в тишине от себя долго укрыться не вышло. Потому смирилась и почти с головой, как в омут, нырнула в мысли.              Довольно быстро Аня поняла, что на ситуацию, с ней произошедшую, смотрела одновременно с двух сторон: со стороны одного из действующих лиц скандала и со стороны наблюдателя, которым всегда старалась стать, чтоб ничего не упустить.              Уже вошло в привычку думать от третьего лица; в тот раз непонятным стало, было это Анне на руку или, напротив, все карты мешало?              Какая-то её часть, срывая и без того сорванный голос, скулила, что на эмоциях не казалось таким уж и жалким, и всё вспоминала сказанные и услышанные фразы. Про то, что изменилась, что лезла, куда не следует, что Пчёла своей жизнью волей-неволей в криминал её всё равно тянет, что деньги ставит выше всех вещей в мире, но оттого, что жизни достойной себе и ей хочет…              А вторая Анина половина лишь кривила лицо в размышлениях, качала головой и думала: оба правы, оба виноваты, но каждый — в чём-то своём.              Витя не скрывал никогда делишек своих, откуда деньги брал, и это правда, но его равнодушие вкупе с холодным расчётом относительно резни на Кавказе холодило кровь. Аня права была, что, испугавшись, — да, именно так, она такого слова и не боялась в тот миг, — пыталась мужа воззвать к морали, но в то же время расчётливо, достаточно цинично закрывала глаза на имеющие средства и прошлые, известные ей аферы Пчёлы, которые эти деньги ему и принесли.              И чёрт знает, кто из них оказался более рационален, справедлив и истинен. В момент тишины, который с Аней разделил початый сегодняшним утром блок сигарет, это уже не казалось таким важным.              Мозг и сердце друг друга перекрикивали, постоянно доводами своими друг друга пытались заглушить, отчего Пчёлкину из стороны в сторону мотало, из крайности в крайность — от «Витя виноват» до «я виновата». И это раздражало сильнее необходимости определиться со своей позицией, чтоб дальше от неё отталкиваться.              Солнце, пару часов назад достигнув высшей точки над землёй, клонилось к западу, но ещё не темнело. Аня в кресле раскачивалась; по коридорам уже шли с вёдрами, наполненными водой вперемешку с моющими средствами, уборщицы, а Пчёлкина не торопилась уходить. Всё курила…              Среди обилия всех мыслей, что в голове её скакали шариками для пинг-понга, одна была неподвижна. Как константа, не менялась. И, может, первое время своих размышлений нескончаемых, Анна её прочь отгоняла, но по итогу натыкалась снова и снова. И тогда задумалась над вопросом, который ей Витя на эмоциях задал:              «Моральный компас починился?»              Она задумалась, догадываясь только тогда, — хотя, скорее, не «только», а «уже» — что мыслями дойдёт до вывода, ей не особо понравившегося.              А ведь, правда? Почему вдруг моральный компас — высказывание очень точное — дёрнулся стрелкой именно сейчас? Почему в моменты, когда Пчёла решал дела другие, ничуть не более законные, закрывала глаза? И не дёргалась, не пыталась даже Витю на путь «верный» вытянуть, когда ей Бек грозил групповым изнасилованием?              Потому, что лично её касалось? Потому, что теперь, кроме неё, муж водил за нос и родителей своих?              Или боялась? Просто, чёрт возьми, за мужа боялась, который влез в дела оппозиции?!..              Как бы не было велико влияние Пчёлы в криминальных кругах, для государства он — бандит, а значит — палка в колёсах. А если учесть, что ещё и в вопросе Чечни вертится, крутится, как уж на сковородке, то только сильнее мешается другим бандюганам — тем, которые тоже носят костюмы, галстуки и рубашки, но лицом своим светят на телеэкранах и зовутся «слугами» народа.              Убьют ведь его, если заиграется… Убьют, и глазом не моргнут. Только вздохнут спокойно.              Или, может, напугали масштабы разворачивающейся сделки? Ведь, что бы там не говорила об уровнях серьёзности и жестокости проворачиваемых бригадирами афер, всегда их проблемы решались в пределах области. Но так, чтоб вмешиваться в войну…              Страшное слово, про которое ей много мать рассказывала, которое теперь сама застала, как ударом судейского молотка дало по голове, в черепе оставляя трещину. И все мысли, как от звуковой волны, отлетели прочь, оставив одно осознание, что «мирное» время умирающего Союза и новорожденной России славилось каким-то излишним количеством боевых действий на границах.              Один Афганистан чего стоил.              Десять лет боевых действий на территории восточного государства забрали не одну тысячу жизней молодых — и не очень — ребят. Аня помнила, как тётя Таня, присылая ей в Ригу письма, писала, как боялась за Сашку, которого тогда только-только в погранвойска забрали. Девушка, текст читая, прямо-таки через огромные расстояния слышала глухие рыдания ныне покойной Беловой и точно уж видела на листах высохшие следы слёз, размывших некоторые слова так, что было их не разобрать.              Тогда сердце холодело в старательно заглушающемся страхе, что она последний раз видела Сашу на своём выпускном. Что больше двоюродного брата, на две минутки в актовый зал сорок девятой школы забежавшего на вручение аттестатов, и не увидит…              Но Белову удалось живым вернуться с фронта. Новость эту Анна — тогда ещё второкурсница — встретила со слезами, за которые её потом бывший «возлюбленный» серьёзно осудил. А Князевой тяжело было не плакать.              Двоюродный брат выжил. Крёстному Ани, отправившемуся в Афганистан добровольцем, повезло меньше.              Пчёлкиной горло скрутило, и один только чёрт знал, что на то было причиной — крепкий затяг, воспоминания о похоронах дяди Владика, ей отца заменившего, или «нахождение» новой причины, которой могла объяснить своё неравнодушие к резне на Кавказе.              Хотя, наверно, если б попыталась даже самой себе доказать связь между войной в Афгане и чеченской бойней, то объяснялась бы так же паршиво, как перед Вагнером пыталась оправдать подавленное состояние труппы.              Хотелось смеяться. И Аня действительно расхохоталась, но смех вышел скорее хрипом и напомнил тот истерический гогот, которым заходились спасшиеся самоубийцы. Стряхнула пепел, а потом и вовсе потушила сигарету, догоревшую до фильтра.              Лицо, чувствующееся горячим, спрятала в руках, что пахли вишневым никотином.              Какая гадость — и сигареты, и всё происходящее вообще…              Из коридора слышались звуки мытья полов, сопровождающиеся кряхтеньем уборщиц. За оконной рамой не раздавалось ни звука — ни ветер не ревел, ни снежинки не бились о стёкла. Аня под эту почти полную тишину старалась даже перестать дышать, чтоб стук сердца под неё подстроился, став едва слышимым.              И почти получилось. Но телефон в сумке предательски зазвенел так, что, кажется, вздрогнули вахтёрши.              У Пчёлкиной мелко пальцы дрогнули, пульс со стороны даже стал заметен, колыхая сонную артерию на шее, от вполне резонного вопроса: «Кто звонит?».              Ответ был очевиден, — Бобровицкий за ней приехал — но Анна от мысли, что набрать её мог муж, чуть ли не всем телом почувствовала, как душа стремительно рухнула в пятки. Ни то страх, ни то надежда.              — Алло.              — Анна Игоревна, я подъехал, — раздался с того конца трубки голос, который давно не должен был вызвать взрыв понимания и разочарования одновременно.              Девушка кивнула, а сама откинулась на кресло, не зная, насколько сильно хотела домой. Насколько вообще чего-то там хотела…              Сырость, подступившая к глазам, сузившая и без того больное горло, злила. Почти сильнее всего произошедшего, обдуманного и решенного. Анна и не догадывалась, что столько всего разом чувствовать могла, желая всхлипы душить, но в то же время прося саму себя дать карт-бланш на слабость и позволить слезам солёным защипать щёки, чтоб хоть как-то эмоции выпустить.              Но догадывалась, что если сейчас заплачет — то прорвёт. Как плотину.              «Терпи», — приказала себе Пчёлкина и на ноги поднялась. Те отчего-то задрожали. «До дома терпи. Если к тому моменту не перехочешь, то поплачешь. А пока нельзя. Нельзя, Аня, нельзя!..»              — Ты, как всегда, за театром?              Прижала телефон к плечу, сама принялась сумку складывать. Сигареты понадежнее спрятала в самый дальний карман, листы сценария, за последние часы испещрившиеся пометками и комментариями, сложила напополам. Отправила вслед им коробку подаренных конфет, которую достать можно было лишь по связям.              Бобр в трубке угукнул. Анна, не прощаясь, скинула и направилась к шкафу, где на вешалке висело всё то же пальто, в котором вчера задубела вплоть до чувства температуры и больного горла.              Седьмое число третьего месяца ничуть не дарило ощущения весны — ни снаружи, ни внутри.              

***

              Когда входная дверь открылась, пуская Анну внутрь квартиры, в которой был знаком каждый угол, она метнулась взглядом к вешалке, к комоду. На крючках не появилось чёрного пальто Вити, и на тумбе не оказалось мелочевки по типу монет, для Пчёлкина и всего мира в целом не представляющих никакой ценности. И, наверно, девушка бы куда скорее и справедливее напугалась, если б муж был дома, но, только успев скинуть ботинки, в эмоции, близкой к страху, пробежалась в спальню.              Открыла шкаф.              Рубашки, пиджаки, брюки и галстуки Пчёлы были на месте.              Аня выдохнула так, что осталось загадкой, как в ней вообще силы на ногах держаться остались. И только задала себе этот вопрос, так подколенные связки задрожали, и девушка, губы не накрашенные кусая, ладонь прижимая к щеке, как от невидимой чьей-то оплеухи, осела на кровать. Прям в пальто, в шарфе и перчатках, одними босыми ногами себя смеша до странного чувства пустоты под рёбрами и в голове.              Наверно, стоило задать себе вопрос, почему второй раз за сутки бежала к шкафу, проверяя, не появилось ли там место, освобожденное от чужих одежд. И Анна догадывалась, какой ответ бы первым пришёл на ум. Потому прикусывала язык и, осознавая, о чём думала, качала головой.              Как-то… что-то не шло. Не складывалось.              Прошёл, кажется, не один солнечный день с момента, когда девушка приняла решение встать с кровати.              Пальто казалось тяжелым на плечах, и осталось для Ани загадкой, как нашла силы повесить его на крючок вешалки. Раздеваться не хотелось, а когда Пчёлкина всё-таки скинула с себя жакет и водолазку, то по коже и вовсе пробежался озноб, от какого челюсти зашлись в дрожи.              Такое у неё было один раз в жизни. На первом курсе её группу запугали ребята на два года старше, уверив, что преподаватель по лингвистике — просто зверь. Списать никак, любимчиков у него не существует, топит даже тех, у кого на руках все конспекты и ни одного пропуска в журнале.              Анна тогда, до ужаса боясь, схватилась накануне экзамена за все книжки, какие только смогла утащить из университетской библиотеки. Читала их, но в большой от зубрежки голове уже не было места для повторения. Этим Князева себе сделала только хуже; от переживаний путала вещи простые, в которых до сессии была уверена, а возвышающаяся на её столе стопка из ярких корешков учебников напоминала собою похоронный обелиск, какой будущая Пчёлкина мысленно поставила на своём красном дипломе.              По итогу, на экзамен пришла с температурой. Утром позавтракала жаропонижающими и болеутоляющими таблетками под взглядом перепуганной пани Берзиньш, а из кабинета вышла… с пятёркой. Иными словами, третьекурсники жестоко над «первашами» пошутили, распустив слухов про «жуткого» Владислава Иваровича, который на деле оказался милейшим человеком и крайне понимающим преподавателем. А Аня повелась…              Тогда поездка домой на летние каникулы отсрочилась на неделю — Князева от пережитого стресса не могла ни есть, ни спать. Только воду одну пила три дня, из-за чего температура уверенно закрепилась на отметке, близкой к тридцати восьми градусам. Мать, когда узнала, бухтела, руки в боки упирала и уверяла, что если так серьёзно к учёбе будет относиться, то «нервов никак не хватит!».              Увидь Екатерина Андреевна Аню сейчас, вероятно, слово в слово бы тогдашнюю реплику свою повторила. Только на сей раз Пчёлкина бы огрызнулась — да так, что мать бы в сторону отпрыгнула.              Будут её ещё учить…              Девушка отыскала на полке градусник, сунула под мышку и, приготовившись делать себе чай с лимоном и клюквой, направилась в прихожую, где на комоде оставила розы. Нужно было в воду поставить цветы, подаренные труппой от лица Сеченникова; всё-таки, красивые ей подарили розы — бордовые…              Аня взялась за букет, зашла в гостиную, чтоб из секретера взять вазу. Точно помнила, что это Оля на какой-то праздник подруге дарила, подмигивая и озорно желая, чтоб та «никогда не стояла без дела».              Она зашла и, пройдясь взглядом по комнате, обомлела.              На столике перед диваном стояли в литровой банке вчерашние Витины розы.              Пчёлкина не поняла, — ни то озноб повышающейся температуры шутил, ни то это были галлюцинации — но голова пошла кругом, как заведённые на ту минуту часы. Того гляди — из одного-другого уха выскочит кукушка. Во рту стало сухо, холодно и больно, — прямо-таки арктическая пустыня — когда Аня, вдруг почувствовав себя не одной в пустой гостиной, подошла к дивану.              Его кожа казалась мёрзлой. Девушка присела почти на самый краешек, максимально прижав к себе колени, на них положила локти, на сжатые в кулачки руки — лицо.              Посмотрела. На миг забыла, как до того двадцать четыре с половиной года умела дышать.              После ссоры она во многом разуверилась, не уверенная до конца, что было на самом деле, а что во сне почудилось, но одно знала точно. Подаренный Пчёлкиным букет, врученный в такой неподходящий день, Аня в воду не ставила, а так и бросила засыхать на кухне, от стен которой даже после их скандала продолжала отскакивать крепкая брань.              Оставалось одно — о цветах позаботился Витя.              Но когда? Пчёлкина шмыгнула носом, пытаясь почувствовать запах роз, одно название которых стало синонимом для «цветов», и поняла — ответа на свой вопрос найти бы не смогла. А когда, правда? Сразу после ссоры? Вряд ли, Аня через стены спальни слышала, как Пчёла, чуть ли не пятками сверкая, прыгнул в ботинки и в ночи пропал.              Значит, позже…              Промежуток сузился, но всё равно казался огромным. Девушка не заметила, как ногой застучала по полу, как оттого стали подрагивать колени и руки, а вместе с ними — и голова. Утром ранним заезжал, пока Анна спала беспокойным сном, навеянным простудой и слезами, и тихо-тихо розы в банку поставил, а она за завтраком и не заметила? Или, может, днём, пока на работе Пчёлкина была, до и после репетиции выкуривая сигарету?              Но, что, только для цветов приезжал?.. Нет, тоже глупость…              «Твою ж мать.»              Аня чувствовала себя слепой и глупой — хотя, одно, вероятно, вытекало из другого. Это злило, но недовольство её было слабым — так сказать, «для приличия». Так ощущалась ласка, о которой не просила из-за гордости напускной, которую, когда всё-таки получала, сдержанно говорила, что «не стоило», а на деле рёбра сужались вплоть до асфиксии.              Девушка провела пальцами по лепесткам. Мать говорила, что цветы оттого быстрее вяли. Пчёлкина никогда связи не видела и тайком, когда она уходила за вазой для букета, подаренного на юбилей на работе, всё-таки гладила бутоны. Так трепетно, что не знала, как от этого им могло стать плохо.              Сейчас коснулась ещё нежнее, чем могла. Переплетение бутона казалось мягким, не идущим ни в какое сравнение со стеблями этого цветка, и у неё отчего-то глаза опустились ниже, на воду, в которой стоял букет.              А со стеблей были срезаны шипы. Так чисто и ровно, что, вероятно, можно было бы в руку смело взять цветок, не боясь, что он попытается уколоть.              Сердце упало, но в грудь вернулось быстро — к Аниной тоске, с тупой иглой, застрявшей между переплетениями вен и артерий.              Она вытащила градусник, чуть покрутила, пытаясь ослабшим зрением увидеть обозначение тонкой ртутной полосы.              Тридцать семь и шесть.              Девушка ругнулась грязно; только болезни для полного счастья не хватало. Убрала градусник туда, откуда взяла, словно в надежде, что оттого температура упадёт ровно на градус, став оптимальной для человека. А потом, слыша, как за окном начала завывать предпраздничная метель, направилась в столовую с букетом, вазой и осознанной необходимостью, ничуть не походящей на желание разогреть себе что-нибудь поесть.              

***

             Горло разболелось до такой степени, что еда стала казаться кислой. Анна, борясь с чувством ни то тошноты, ни то обжорства, что наступило после второй ложки, всё-таки съела почти половину от тарелки супа. И тогда слабость, вопреки обеду, тело заломила так, словно думала довести до болевого шока. Самое неприятное — температура выше тридцати восьми с половиной не поднималась, да что там, даже упала до тридцати семи с откровенно издевательскими копейками. Пить жаропонижающие было нельзя.              Пчёлкина решила полежать за книжкой и отчего-то выбор сделала не в пользу кровати, а остановилась на диване в гостиной.              Мебельная кожа в первые минуты казалась такой холодной, что не спасло даже постеленное под спину покрывало. Зуб на зуб в ознобе не попадал, пока она терпела, пережидая очередную волну неконтролируемой дрожи и холода, а себе твердила под нос, что всё в порядке, сейчас отпустит.              И, правда, отпустило. Примерно через минут семь, когда мышцы, чуть ли не забившиеся от напряжения, каким Анна излишние судороги сдерживала, наконец расслабило. Она встала, только чтоб за очками сходить, за какой-нибудь книгой из её коллекции иностранной классики, хотя и сомневалась, что была в состоянии на родном языке читать — что уж было говорить про французско-немецкие конструкции?..              Но, по итогу, бросая себе очередной, пусть и незначительный вызов, девушка нырнула опять под одело в гостиной с «Зальцбургским живописцем» от Нодье. Водрузила очки в крупной оправе, делающей её лицо со светлой кожей, глазами и бровями чуть более контрастным, и принялась читать.              Вопреки упрямым попыткам, чтение шло тяжело. Наткнувшись на пожелание «доброго утра», Аня на какие-то непозволительно долгие секунды выпала из реальности в попытках вспомнить перевод. Она читала, но без особого энтузиазма — так… не с бо́льшим желанием, чем её одноклассники читали список литературы на лето.              Когда Солнце стало клониться к западу, делая небосклон оранжевым, по цвету близким к красному, что было предвестником завтрашнего ветра, на лицо Ани упала тень от роз. И тогда она, поняв, что за добрый час прочитала позорные девять страничек и большего из себя не выдавит, отложила книгу в сторону.              Иными словами, дохлый номер.              Тогда-то повернулась на бок, укутываясь чуть ли не до самого носа. Детским жестом засунула руку под подушку — отчего-то только так могла уснуть. Глаза, чувствовавшиеся горячими от усталости, нагревшимися с обратной стороны черепа, закрылись ровно в тот момент, когда Аня вспомнила, что забыла снять очки.              Неглубокому сну, утянувшему в свой полумрак, на то было уже совершенно наплевать.              

***

             Проснулась она, когда почувствовала, что с неё снимали очки. Кто-то придерживал голову, повернутую на бок, одной рукой, второй брался за дужку. И хоть спросонья глаза хотелось открыть, чтоб развеять сомнения, что на самом деле происходит, Анна, вырвавшись из дрёмы, почти сразу осознала.              Витя.              Вена на шее, вероятно, колыхнулась особо заметно.              Вскакивать в постели не было нужд; девушка, позволив с себя стянуть очки, осталась неподвижна, вслушалась в дыхание, в запах одеколона и поняла, что, да, однозначно. Пчёлкин. Больше некому. Если б даже свёкор пришел, — на что, к слову, причин никаких не было — то Аню бы разбудил. А Витя и не пытался по имени позвать…              «А зачем?» — спросил у самого себя Пчёлкин, на супругу смотря. Свет из коридора доставал до подлокотника, на котором Аня спала, закутанная сильно, и отбрасывал на лицо её косую тень.              Пчёла сидел в ногах у жены. Знал, что девушка не спала, притворялась, причём весьма посредственно — увидь сама Анна такую игру у одной из своих актрис, не поверила бы. У девушки дёргались веки, будто в нерешительности открыться, и дыхание изменилось после того, как Витя снял очки. Мог бы сказать, что жена снова задремала, так и не успев понять, что с ней случилось, но всё равно…              В совокупности мелкие дёргания бровей, носика Анюту выдавали. С головой.              Мужчина покрутил в руках её очки. Посмотрел на стёкла — чистые, словно линзы только-только в оправу вставили, только мелкая пыль с ресниц оставила следы. Чуть к лицу приблизил, как делал очень редко вопреки Аниным язвительным комментариям, что зрение упадёт.              Пчёлу, если такими байками и можно было напугать, то только в третьем классе.              Голова заболела, стоило взглянуть на мир Аниными «глазами» — в самом прямом смысле этого выражения.       Какое интересное высказывание выбрал… Даже не заметил. Витя усмехнулся, но так горько, что не удивился, если б подаренные им розы тотчас повесили свои бутоны, сбросили б лепестки и оставили заместо себя лишь засохшие стебли, торчащие в мутной воде.              А, может, стоило, действительно, на мир посмотреть Аниными глазами? Но не через очки. Вдруг стоило поставить себя на место супруги, которая подле него лежала, дыша напряженно, ничуть не походя на действительно спящего человека, и постараться представить, что там, в голове женушки, творилось?..              Он пытался. Правда, старался её понять. Почти весь день, который у него заняла максимально нудная бухгалтерия и оформление бумаг по сделке с Чечней, Витя думал, что Анну могло покоробить до состояния, спровоцировавшего прошлый скандал.              И, признаться, понял — всё-таки, не совсем дурак; проповеди бывшая Князева, ставшая жертвой моральной пропаганды Космоса, ему прочла просто восхитительные.              Да и не могли бы, наверно, вчерашние её слова сойти за пустой звук. Как бы того не хотел, как бы уши не зажимал, но, стоило Пчёле в мысли свои уйти, так его встречали вчерашние события. А вместе с ними — елейные усмешки, не ясные самому Вите.              Он ничуть не хотел идти на попятную, принимать позицию Ани, которая, скорее, была позицией Космоса. Да и как? Война в Чечне — вопрос, сука, государства; за этими играми стояла ФСБ, и то, только с одной стороны шахматной доски. И, как бы Витя не верил, что риск себя всегда оправдывает, совсем самоубийцей он не был и явно не планировал становиться оппонентом для федералов, у которых и без того на крючке болтался вместе со всей бригадой.              Как там Аня вчера его назвала? «Пешка», «шестёрка»? Вполне возможно; они с Саней, Филом и вроде как перебесившимся — на данный момент — Космосом действительно фигуры куда меньшие, чем тот же, блять, жучара Каверин, или Игорь Леонидович Введенский — человек из структуры госбезопасности, конкретно держащий Белова за яйца. Но Пчёлкин куда более выгодным считал толкать ружья, бомбы и танки чеченцам — а что, с защитой федералов, без страха быть схваченным отрядом «маски-шоу» получалось очень даже надёжно.              Всё, вероятно, в данной их игре было куда выгоднее, чем остаться верным блюстителем морали и идти против людей, фамилии которых были почти синонимом к слову «государство».               Вите, всё-таки, жить ещё хотелось. Причём сильно.              Он не желал идти на попятную. Но приходить домой и натыкаться на стену Аниного недопонимания не хотел ещё больше.              Мужчина положил локти на колени. Девушка продолжала лежать, притворяясь спящей, а сама думала, почти искренне просила невесть у кого, чтоб у Пчёлы в голове мысли безбожно шумели, не дав возможности услышать пульс супруги, ей казавшийся таким громким, что будто в каждую клетку, мышцу отдавал. Веки дёргались, колыхались, как занавески на сквозняке, и Аня сама это чувствовала — так же сильно, как ощущала горение щёк.              Она сама не знала, почему воспользоваться решила столь детской тактикой. Почему активно старалась не двигаться, будто действительно сны видела?              Страх, что Пчёлкин пришел, застал девушку в момент, когда горячая от простуды голова напоминала решето? Или, напротив, виной всему облегчение, что Витя вообще пришел? Анна не знала. Чувствовала себя загнанной в тупик, отчего хотела с головой на себя натянуть одеяло в самой наивной, непозволительной для неё попытке спрятаться от мыслей, что чуть ли не азбукой Морзе выпечатались перед глазами.              Как дико это всё!..              Пчёлкин не пытался Аню разбудить. Не думал её поднимать на ноги, разговаривать сейчас. А в чём был смысл? Ведь видел ясно, что супруга того не хотела — старательно придуривалась спящей, беседу их отсрочивая. И, наверно, только бывшая Князева могла бы ответить, какие на то у неё были причины. Но разбираться в них сейчас Витя не хотел.              Молчит? Пускай. Поговорят не сегодня — так завтра. Не завтра — так послезавтра…              И, может, даже лучше, что Анна так выразительно идёт в отказ. Время даёт себе — и ему — подумать обо всем.              «Ага, время… Да ни к чертям это время!» — вспыхнула какая-то его часть, как вспыхивал огонь на газовой конфорке от спички. И Пчёлкин, сидящий тихо, принимающий правила игры в это «сонное царство», большие усилия приложил, чтоб похожим образом не завестись, не вдарить кулаком по столу.              «Только кому от этого «времени» лучше?!..»              Витя на неё взглянул. На тени на лице супруги, бодрость которой подтверждалась едва заметным колыханием ресниц. На убранные к литровой банке и книжке Нодье очки, и всё это показалось ему одновременно таким знакомым и чужим! Таким ошибочным и правильным сразу!..              Желание кожу с костяшек на кулаке снять переросло в потребность.              В голове шумело множество мыслей. Было место и упрямству, вынуждающим до конца стоять на своём, и тоске, и готовности наперекор принципам пойти на попятную, чтоб больше не заставать жену спящей на диване в жесте, подчёркивающим её обиду, — или хрен знает, что это там такое было…              Но в одном Пчёла был уверен точно.              «Где-то мы с тобой конкретно проебались, Анютка»              Что-то из жизненно важных органов покрылось коркой льда, а после кинулось в кипяток, ежесекундно раскалываясь и трескаясь в осколки. Витя взглянул на девушку. Она, будто мысли его прочитав, коротко шмыгнула носом.              Они оба были в случившемся виноваты. Целиком и полностью, но в то же время каждый — напополам. Пчёлкин — что считал ложь панацеей в надежде Аню оставить в стороне от своих насущных проблем. Пчёлкина — что внезапно причислила себя к гуманистам и возмутилась крайней Витиной «сделкой», забыв о других его делах, что не были ничуть «правильней».              И не сказать, кто из них поступил глупее. Потому, что оба, считая себя самыми умными, довели всё до скандала. Это общая вина. Общий косяк, что друг друга не услышали. Да и какая теперь разница, что послужило причиной восторжествовавшейся тишины, от которой вздохнуть не получалось, как от титанической разницы давлений?              Как теперь это исправить? На самотёк пустить?..              Пчёлкин поправил обручальное кольцо на пальце — единственное украшение, холодный блеск которого Витя не хотел менять на золото, сияло серебром, платиной. Он вздохнул тихо, тише, чем Аня дышала, словно у них количество воздуха было ограниченно и наперёд рассчитано.              Та самая разница давлений в его лёгких и в комнате с тихим хрустом какую-то из костей сломала.              Он в решительности повернулся на Аню. Та, кажется, даже вздрогнула и совсем точно без сомнений ахнула, — тихо-тихо, будто у неё горло болело адово — когда Пчёла взял девушку за плечи, под коленями и поднял на руки.              Какой, в конце концов, из него мужчина, если жене позволит спать на диване, а сам разляжется в кровати на двоих?              Анна не знала, как сдержала вскрик, чтоб и без того плохое притворство не раскололось. Одеяло сползло на диван, оставляя в домашней одежде, и тогда стало так холодно, что захотелось свернуться калачиком. И самым… обидным было, что она того не могла себе позволить. Не в тот момент, когда, прикидываясь спящей, должна была распластаться в руках мужа морской звездой, не удерживая ни рук, ни головы.              И Пчёла, вероятно, это понял. Потому поудобнее перехватил супругу; она головой толкнулась к его груди, подбородок прижимая к ключицам, когда Витя колени ей тесно сжал. Направился в спальню, к заправленной кровати, чувствуя, что девушка почти дышать перестала.              А пульс в предательстве, в нехватке воздуха, напротив, по вискам дал канонадой.              Витя уложил Аню на половину кровати, та, что была ближе к окну, на которой Пчёлкина спала, сколько он её помнил в этой спальне. За подоконником уже была темень, разрезаемая грязно-желтым цветом фонарей, но лучше б, подумала Аня, электричество со всего района пропало. Чтоб во тьме все оказались.              Она бы, вероятно, тогда впервые не испугалась мрака, а позволила бы себе в мрачной спальне глаза открыть. Увидеть Пчёлкина. Хоть так.              Он пришёл, да… Но не уйдет ли?              Когда Витя укладывал жену на кровать, руки девушки в предательстве, в «случайности» провели по груди Пчёлы. И сразу же она, осознав, что делала, ладонь перестала как-либо держать. Та рухнула на подушку рядом с лицом Ани, и та не боялась даже себя случайно ею ударить, оцарапать.              Пчёлкина не дышала почти, слыша за пульсом, бьющим в виски молоточками, как Витя подоткнул ей покрывало. А потом, ограничившись поглаживанием по линии талии и бедра, вышел. Открыла глаза и увидела в темени спальни тонкую полоску от света на стене.              Пчёлкин, приготовившийся спать за двумя стенами от неё, закурил.              Анна прижала колени к животу, зажимая рукой, дрожащей ни то от осознания сотворенного, ни то от температуры, рот. С губ рвался сип, близкий к отчаянному.              Москва равнодушно горела в пробках и человеческой гордости.