апрель 1996
Первый день второго весеннего месяца, который Ставрополью подарил зелень на деревьях, а Москве даровал первые сутки с положительной температурой, был глупой шуткой от начала и до конца. Но только над ней Анна не ухахатывалась вопреки дню дурака. Просто оказалась в сюжете этой шутки задействована. Потому и не смеялась. Бортпроводницы, все как на подбор улыбчивые, причесанные и спокойные, — за исключением одной особы, которая полёта боялась больше некоторых пассажиров — вежливо улыбались. Самолёт, приземлившись в «Шереметьево» ранним утром, какое было бы справедливее назвать ночью, шумел глохнувшими турбинами, как бы прощаясь с гостями столицы. Кому-то крылатое чудо техники говорило «прощай», кому-то — «до свидания». С Пчёлкиными, прилетевшими в Москву чуть больше, чем на сутки, боинг прощался явно не надолго. После Пятигорска, деревья которого уже полностью озеленели, Москва, покрытая снегами вперемешку с песком, казалась особенно холодной и негостеприимной. Но за МКАДом жизни особо нет. В центре должно было быть всё по-другому. По крайней мере, так Вите говорила Аня. Он супруге решил поверить — всё равно, за год забыл почти город, что Пчёле был родным. Но от родного в столице остались разве что воспоминания и оформленная на его имя квартира, в которой, по иронии судьбы, чаще бывала супруга. Пчёлкин, щёлкая портсигаром, пропустил Анну на заднее сидение такси, которых возле аэропорта было пруд пруди. Мёрзлый, откровенно зимний ветер пытался раскрыть полы пальто, в котором на юге уже давно не было нужды. Витя, думая, а точно ли холодно было именно на улице, сел следом. Машину не особо разговорчивого таксёра с лицом тяжёлым, какое было только у исконного северяка, взглядами проводили переминающиеся с ноги на ногу гости столицы. Они ещё не бросали попыток найти такси дешевле десяти-пятнадцати тысяч. Ехали в молчании, но не тишине. Мысли, уже по десятку раз обдуманные, такие, в которых, кажется, не найдёшь больше чего-то нового, глушили собою все звуки — начиная от пыхтения мотора чуда российского автопрома и заканчивая резкими порывами ветра, бьющих по стёклам. Анна смотрела в окно, за которым простирался лес; хоть ветки и были голы, но переплетались между собой так тесно и искусно, что не пропускали и без того редких лучей солнца, в тот час прячущегося за горизонтом. У стволов лежали сугробы высотой в пару десятков сантиметров. Машина летела быстро, отчего казалось, будто между чёрной оградой дороги и такими же чёрным деревьями пролегла толстая белая полоса. Напоминала такая расцветка тюремную робу — будто весна, которая в Ставрополье постепенно передавала бразды правления лету, в Москве все ещё находилась в заточении суровой зимы, не желающей уходить до середины ноября. Будь Пчёлкина чуть сентиментальней, то позволила воображению себя обмануть и поверила, что по бокам стекла пошла изморозь — как показатель, что столица в гости их не ждала… Глупости. Она поправила шарф на шее, оказавшийся бесполезным. Молчаливый, вероятно, злой от бесконечных поездок из аэропорта в город, таксист вёл машину, сутулясь. Мрак апрельского утра прорезался только горением лампочки, встроенной в потолок «Жигулей», какие года три назад ещё могли назваться поддержанными. Город — «существо» бездушное, плевать улицам, достопримечательностям и выстраивающимся в ряды новостройкам из бетонных блоков на ещё одну пару, прибывшую в Москву, Анна это понимала прекрасно. Но вопреки этому осознанию появились мысли, что, вероятно, их мало кто ждал. А точнее — никто не ждал. Тем более с тем предложением, которое Витя вёз с собой. Муж сидел рядом. Рука его лежала на колене супруги, Витя смотрел через переднее стекло на дорогу, покрытую слоем месива из снега, тающего днём и становящимся хрупким льдом ночью. Но наблюдал Пчёла не за дорогой; взгляд его был обращён куда-то внутрь себя. Анне, сидящей слева от него, не нужно было поворачивать лицо мужа к себе или пальцами перед его носом щёлкать. Знала, что бесполезно отвлекать. И даже бы взяла на себя смелость сказать, где, а точнее, в каком дне был Витя мыслями…***
…Воспоминания, ещё не успевшие покрыться пылью, Пчёлу утягивали в один из трёх домов Исмаила, в гостиной комнате которого Хидиев поднял два вопроса, Вите не пришедшиеся по душе. Первый касался вопроса переводчика — Абдула погиб при штурме Грозного, сотрясшего столицу самопровозглашенной Ичкерии шестого числа, и теперь, ясное дело, ничем помочь не мог. Второй же вопрос «на повестке дня» был напрямую связан с Александром Беловым. Анна слышала, в какое бешенство пришёл Пчёла — то собрание было устроено в домике, какой Исмаил «выписал» Вите. Сама девушка сидела мышью у самой лестницы на второй этаж, прижимаясь к стене тесно, чтоб тени лишней не отбросить, и думала, не сложатся ли случаем эти самые стены от громких споров. Думала и губы поджимала, невесть кого прося об одном: только б не начали стрелять. — Нет, — уверял горцев Пчёла так, что, говорили бы с девушкой таким тоном, то она бы, вопреки раздавленному чувству собственной важности, послушалась бы. Ради собственной безопасности. — И не думайте втягивать в эту историю мою жену. То, что она предложила помощь один раз, не значит, что будет делать это снова! В голове рисовался образ Витиного лица так хорошо, словно Пчёлкин прямо перед ней расхаживал, ударяя ладонями по столам и игнорируя требования Исмаила, закипающего не менее резво. Аня представила, как на виске у мужа выступила вена, как лицо покраснело от прилившей крови, и в груди от страха стало пусто. А когда Хидиев попытался что-то добавить, — что-то из разряда «жена у тебя нормальная, взрослая, ты как за неё решаешь?» — Витя отрезал: — Я не дам в нелегал ей сунуться. И тогда пустота в районе, где раньше было сердце, заполнилась куском льда. Кровь в венах застряла, став густой, как лимфа — вот какая уверенность была в его словах. Дальше было больше, хуже — и в правду говорят, чем дальше в лес, тем злее волки. Пчёла шёл в полный отказ, на все утверждения и вопросы горцев — как интересные, так и максимально простецкие, глупые — отвечая одинаково. Нет — и всё тут. Анна сидела, боясь так не вовремя чихнуть, кашлянуть, хотя и понимала, что, вероятно, даже если б в спальне на все замки заперлась, то всё-равно бы ругань услышала, слишком громко разговаривали «гости». Сидела, и с каждым Витиным отказом всё крепче становилось осознание, что Пчёлкин себе могилу копал. Всё четче рисовалась картина хмурящегося Исмаила, Вахи и остальных чеченов. Всё холоднее становились конечности, отказываясь гнуться. Хотя, то, наверно, в тот миг было только на руку. Больше всего злило, что не могла ничего сделать. Спустись сейчас — и слушать не станут, несмотря на то, что им и нужна чуть ли не позарез. У горцев кровь горячая на пару с менталитетом, что тут поделаешь; ещё возмутятся, мол, как «баба в мужские разговоры посмела лезть?», как «ты, Пчёла, жену свою воспитываешь?». Тогда, вероятно, пришлось бы падать на пол, только б шальную пулю не поймать виском. Анна губы кусала так, что на языке чувствовала кровь; разум был разгорячён, а тело холодно, словно мертво. Мысли метались в непростительной горячке, и только спустя долгий десяток секунд Пчёлкина спросила у себя — что сама думала о предложении Исмаила? Ответом было… недоумение. А по истечении ещё пары секунд, за которые Пчёла дважды повторил громогласное «ни за что», поняла, что… могла. Однозначно, могла. Тогда какая-то уверенность — странная, слабая, будто до того раздавленная толстой подошвой армейского ботинка — затеплилась в груди. Анна успела пожалеть, что сигареты в сумке оставила, до которой дойти беззвучно не сможет, и подумала тогда: что плохого? Ведь переговоры идут исключительно по бумагам. Аня, если б и переводила, то только слова, написанные — точнее, напечатанные — чужой рукой, или предложения, диктуемые Исмаилом. И понимала Пчёлкина, почему Витя шёл в отказ. Он сам много раз причину говорил. Точка зрения мужа равно была вещью логичной, естественной, трогающей не то, что до глубины души, а ещё глубже, до таких тонких чувств, что, когда задеваешь их, то искры из глаз летят, и, кажется, любовь, и без того познанная со всех сторон, снова душит в ласке. Но в то же время были переживания Пчёлы… не глупы, нет. Гиперболизированы. И только, вроде, Ваха, которого Анна не видела воочию никогда, что-то сказать хотел о необходимости, о катастрофе, в какую оказались загнаны с убийством Абдулы, как вдруг Исмаил крикнул фразу, какую Пчёлкина слышала раньше только от Саши Белова: — А-ну, кончай базар!!! — и рукой дал по столу так, что Аня почувствовала, как дрогнули ноги, пальцами упирающиеся в пол. К слову, о Белове… Ещё один вопрос, точки зрения относительно которого у Пчёлы с Хидиевым разнились, в тот день стала спичкой, брошенной в бак с керосином. У Вити в ушах гудело от собственного крика и огня; он выдохнул, дыхание перевода, когда Исмаил почесал бороду и проговорил: — Ты, Пчёла, думай… Может, с женой поговоришь, или она нам сама помочь захочет… Но без переводчика нам дела делать нельзя, — и только Пчёла удержал желание своё в лицо горцу плюнуть, как тот сказал: — Как сейчас модно базарить?.. «Критикуешь — предлагай»? Ради Аллаха!.. — вскинул руки Хидиев: — Мне только спокойнее будет, если женщина в стороне останется. На то она и женщина. Если найдёшь надёжного человека, который на первой же кочке в кусты не кинется — то пожалуйста, Пчёла. Но не знаю я, как тебе это удастся… Время тебе — до поездки в Москву. Спрашивать что-то из разряда: «Какая поездка? Ты не говорил ничего», Пчёлкин для самого себя счёл оскорбительным. Руки, большие пальцы которых были просунуты в шлёвки брюк, так в кулаки сжались, что, казалось, ещё чуть сильнее Витя дёрнется — и штаны придут в негодность. И даже дышать, кажется, не успевал в перерывах между ударами пульса. Трясло. Пиздец трясло. Исмаил тогда взглянул внимательно на него, словно ждал риторического вопроса, но, не получив желаемого, сказал: — Скатайся-ка с супругой на денёк домой. Родителей проведай. А заодно — с другом своим встреться. Спроси, может… передумал Белый? В долю хочет? И Анна, которая дышать перестала после упоминания столицы, слушать что-то там прекратила. Мысли, вопреки собственному, но не особо убедительному указу до последнего вникать, думать, анализировать, оказались громче и праведнее желания воедино собирать картинку. Было то очень позорно. Конец собрания, которое она не лицезрела, но слышала, запомнился Ане парой фраз, подмеченных больным разумом. Витя на повышенных тонах уверял, что Белова нет смысла в схему посвящать, что он, владея миллионными льготами на импортный табак и никотин, не всунется в вопрос кавказской нефти, который был только в перспективе, только на бумагах. Исмаил же насел: — Не, Пчёла, ты не кипятись. Посиди, вспомни, подумай… Белый человек в Москве один из первых, и ты это лучше меня знаешь, — Анна, непривычно горячая головой, но привычно мёрзлая телом, выдохнула рвано, будто лёгкие дрожали, и предстала в голове картина, как Хидиев со стула приподнялся. За ним с мест повставали и остальные; скрип ножек хоть и заглушил половину от слов главаря, но дал Пчёлкиной услышать следующее: — …много. А, знаешь, у нас всё просто — чем больше банк, тем больше у каждого доля. В его же интересах с нами дружить. Так что, думай, Пчёла. Думай…***
…Пчёла был недоволен. И это чувствовалось в каждом его движении, взгляде, это висело в воздухе, каким они оба дышали. Тьма разрезалась дальним светом фар, водитель вёл рвано, думая быстрее обкатать дорогу, ведущую от аэропорта к столице, чтоб так же скоро вернуться и другого клиента найти. Аня, посвященная с десятых чисел марта в переговорный процесс с герром Дитрихом Ландсбергом — немецким бизнесменом, что в узких кругах Мюнхена был относительно серьёзным и полулегальным лицом — взглянула на руку на колене мужа. Для неё до сих пор было загадкой, как Пчёла — временами излишне принципиально опекающий супругу от чёрненьких схем, давно и крепко вошедших в их жизнь — всё-таки пошёл на попятную. Ну, как сказать, «попятную»… На Анну, присутствующую на «собраниях», он, в отличие от горцев, глаза не выпячивал, но губы поджимал так сильно, что кожа на них должна была разорваться в ошметки…***
…Витя был против. Равно как в начале марта, так и сейчас. По интересному совпадению, последний их скандал был вровень год назад — шестого марта девяносто пятого. К марту девяносто шестого Пчёлкины повторили ссору, но оказались переброшены по разные стороны баррикад. Витя шёл в отказ, на все доводы супруги отвечая одинаково, в качестве аргумента имея ту же фразу, какую ему год назад пыталась объяснять сама Анна — опасно. А Аня, как муж тогда, на все его «опасности» отвечала — раз надо, значит надо. Пчёлкин обещал найти переводчика в Москве. Анна в ответ сыпала всё новыми и новыми доводами, какими пыталась доказать, что варианта лучше, чем она, Вите не найти. И он, вероятно, это сам понимал, — даже одного Аниного стремления, напоминающего желание камикадзе сесть в самолёт, начиненный взрывчаткой, было не найти у других потенциальных переводчиков. Только вот Витя скорее бы снова под пули подставился, чем это жене сказал сам. Но Анна всё говорила — что уже переводила письма герра Ландсберга, что под Витину диктовку писала ответ, что ничего страшного не вышло, а значит, сможет сделать это и снова. Пчёла в ответ парировал, что, если согласится, то никогда больше не сможет соскочить, что переговоры будут не единожды и могут быть куда опаснее сидения в охраняемом домике, стены которого только Витю и Аню знали… И так по кругу. Когда, кажется, громкость их голосов достигла такого уровня, что споры могли услышать сидящие в соседнем коттедже горцы, девушка сделала вещь, близкую к запрещённой. Она поставила ультиматум: — Не вынуждай меня самой идти к Исмаилу и давать ему моё согласие. И то было одновременно пощёчиной, плевком, волной цунами, пожирающим до костей полымем — разом и для обоих. В следующую же секунду Анна себя на лихорадочной мысли поймала, что, поставили бы перед ней такое условие, то ледяной замо́к, висящий на мыслях, обернулся паром, зашипел на разгоряченном лице Пчёлкиной, и та бы попросту взорвалась. И это она, себя не одну тысячу раз хвалящая за сдержанность и рациональность!.. Что уж было говорить про мужа? Но Витя, вопреки Аниным сомнениям, и не думал крик поднимать до тона, какой больше бы походил на визг. Он только взглянул на супругу — внимательно-внимательно, словно думал взглядом каждый мускул её лица прошить — и вдруг понял. Пчёлкина сказала правду. Не на «понт» взяла, она не просто так то сказала. Аня действительно пойдёт к Исмаилу, предварительно надев юбку в пол, и сама предложит помощь свою — даже если Пчёла с ног будет сбиваться при попытках обзвонить всю Россию в поисках переводчика. И ничего с ней, Анной Пчёлкиной, не поделаешь. Не попишешь… …Витя на неё за то злился. Наверно, недели-полторы; злоба, хоть и казалась сильным горючим, себя быстро не израсходовала. На очередном собрании, обозначившимся переводом нового письма немецкого хрена, Аня, говоря ровно, спокойно и прямо, как по книжке, на него украдкой взглянула. И недовольство упрямством супруги его покинуло. Осталось за место него одна пустота… Витя не злился. Не презирал. По крайней мере, её. После собрания, кончившегося созданием ответного послания Ландсбергу, Витя её схватил за локоть. Обнял так крепко, словно Анна могла вырваться и умчать в места, о которых Пчёла даже на уроках географии не слышал. Расул, один из главных силовиков Хидиева, на них посмотрел ни то с неодобрением, ни то с сальной пошлостью. Когда супруга без споров спрятала лицо на груди у Вити и затряслась в немых слезах облегчения, Пчёле на других стало глубоко наплевать…***
…Аня сглотнула слюну, но та горло резанула так, словно поперёк глотки встал остро отколовшийся валун. Взглянула на профиль, что всё так же бесстрастно прожигал взглядом дорогу перед ними. Витя, за это время, кажется, ни разу не моргнул. Она тогда взвесила мысли, стоило ли мужа отвлекать от тысячи мыслей, каждую из которых он, вероятно, обдумал ещё в самолёте. И довольно быстро, практически молниеносно одна чаша весов перевесила вторую; слабый контраргумент показался таким незначительным, что был тождественен с «нулевым». Положила руку ему на ладонь, что покоилась на Аниной коленке. Витя в ответ только сильнее ногу супруге сжал, мол, «в порядке я». А спустя две секунды, какие Пчёлкина потратила на размышления, какая доля правды была в непроизнесённых словах супруга, он плечом дёрнул. Словно предлагал подремать на его руке. Хотя и знал, что Анна в дорогах спать не могла — её укачивало. Она кинула быстрый взгляд в зеркало дальнего вида в попытке понять, не наблюдал ли за ними водитель, которому ехать по прямой пустой магистрали М-11 было ещё с десяток километров, до самой развязки с МКАДом. Анна облокотилась головой о руку супруга. Если б таксист и хмыкнул елейно, то Пчёлкина бы с огромной вероятностью ему посоветовала смотреть за дорогой. Витя, что по правую руку от неё сидел, медленно и тихо выдохнул. А потом, что-то снова надумав, положил свободную ладонь, на правом пальце которой платиновое кольцо блестело даже в ночном полумраке, поверх пальцев супруги. Сердце тогда провалилось куда-то вниз, а вернулось уже зажатым в тиски — вот как тесно стало в груди. Аня прикрыла глаза в щемящей тоске, сулящей мало хороших вещей, в попытке продлить последние два десятка минут тишины и относительного спокойствия. Таксист, кажется, всё-таки злостно хмыкнул, а затем прибавил газу. За окном зима завывала последним снегопадом.***
Квартира Вите стала казаться одновременно чужой и родной — такое чувство он испытывал только в детстве, которое осталось в первой половине семидесятых годов, когда батя его и мать на тарахтящей «Волге» увозил в подмосковную деревню на все две недели. По возвращении в город, в относительно скромную, но двухкомнатную квартиру на Новочерёмушкинской улице, Пчёле его комната, в которой по мере взросления всё реже ночевал, казалась новой. Будто потолок становился ниже, а стены светлее… Теперь воспоминания о комнате, исклееной киноплакатами, в наглую сорванных им и Космосом на поздних прогулках бригады и Ленки Елисеевой, некогда прослывшей Сашиной любовью до гроба, покрылись толстым слоем пыли. Таким, какой не смахнёшь. Таким, которым теперь покрылись мысли и о квартире на Остоженке. Анна за его спиной тихо раздевалась, переживая отвлечь слишком громким шелестом одежды. Снимала ботильоны на толстых каблуках, от которых у неё почему-то никогда не уставали ноги, вешала на крючок пальто, расплавляла шарф, чтоб тот не смялся. И чувство новизны у супруги было, но напоминало то, что Вите ощущал, будучи школяром. Пчёла же думал, что пришёл в чужой дом — вот какой незнакомой стала одна только прихожая. Странное чувство отдало в горло вяжущим вкусом, какой был у черноплодной рябины. Витя на пальце крутил золотой перстень, а сам пытался вспомнить моменты, какие считал будничными с девяностого по девяносто пятый год. Каждый раз, когда заходил в квартиру — впервые с риелтором, потом с симпатичными барышнями, которых цеплял на улицах, ресторанах, везде, короче, где только мог. И потом, наконец, с Аней. Иногда они заходили вместе, иногда почти что вваливались, не замечая собранных углов за объятьями и летящей на пол одеждой. Иногда бывшая Князева его встречала, иногда он к будущей супруге выходил, забирая у неё пакеты, сумки, помогая снять пальто… И каждый раз их помнили эти стены. Незнакомые стены, которые Пчёлу в той же самой отместке считали за чужака. Супруга остановилась за ним. Чуть помолчала в попытке просчитать момент, когда нужно было его вытащить из мыслей, которыми Витя и без того себя пожирал. И когда сердце девушки, что билось в её же грудной клетке, показалось Анне чужим, она рискнула. Взяла сумку, в которой лежали купленные ещё в Ставрополье печенья. Коснулась ладонью спины супруга, что казалась холодной от ткани пальто, и, перебарывая тряску нижней челюсти, какой и боялась, и подумывала прикусить язык, проговорила нежно, тихо — так, словно за время их отсутствия в каждый угол квартиры нашпиговали прослушкой: — Ты чего, как не родной стоишь?.. — и принялась тянуть на себя плащ Пчёлы. Тот повёл плечами, ни то себе, ни то супруге помогая, и на локоть себе его повесил, когда супруга погладила по руке. — Пойдём, перекусим. — У нас разве что-то есть? Кухня-столовая, ставшая казаться совсем тесной, была темна; раннее утро ещё было слишком темно, а свет от фонарей не доставал до десятого этажа. Анна ударила по выключателю и принялась хозяйничать, набирать воды для чая. И, может, на полках осталась лишь коробка с пакетированным чаем, к которому со временем Пчёлкина стала более терпима, — отрава в пакетиках сделалась качественнее с периода, когда выходные советских людей проходили в очередях за крупой, молоком и мясом — большего Аня всё-равно предложить не могла. Магазины к моменту их прилёта были ещё закрыты. — Есть повесившаяся мышь, — хмыкнула девушка, а сама потянулась на носках до двух чашек, какие перед отлётом в Пятигорск вымыла чуть ли не до скрипа. — Будешь? Витя сам не до конца понял, откуда нашёл в себе силы усмехнуться и поддакнуть Аниной незамысловатой шутке. Право слово, будто кто-то чужой пальцами ему тянул уголки губ вверх жестом, близким к насильственному: — Только если хвостатая прибегла к самоубийству до того, когда совсем исхудала. Аня на него через плечо обернулась, посмотрела внимательно. А потом плечами передёрнула, словно на полке холодильника и вправду болталась крыса, не готовая принять голодную смерть, и в брезгливости проговорила односложное: — Фу. Лицо же у девушки сделалось таким, что, наверно, любая бы актриса, какими Пчёлкина командовала, стоило поучиться. Он глухо рассмеялся в ответ; стоило сказать «спасибо» пустым кухонным ящикам — пусть и малость, но отвлёкся. Ну, в самом деле, какое дело до переговоров с Белым, если до самой встречи над ним с супругой нависла угроза голодной смерти!.. Пчёлкин от стены оттолкнулся, остановился за спиной у Ани. Она постукивала ногтями по чашкам, а когда поясницей почувствовала близость супруга, постаралась на него через плечо посмотреть. Не вышло — Витя её за плечи, ключицы обнял левой рукой. Губами прижался к волосам супруги, собранными заколкой. — Не всё так страшно, на самом деле, — проговорила относительно ровным, но оттого не менее ободряющим голосом девушка. Поймала его за запястье, на котором восседали подаренные ею «Rado», уже далеко не самые новые, но все ещё более, чем респектабельные. — Есть печенье и, думаю, если в шкафу поискать, можно найти конфеты. — Не самые полезные вещи, — хмыкнул ей Витя. Пальцы сами в ласке, какую Пчёла осознавал как-то поверхностно, а скорее, наоборот, давал необдуманно, погладили Анину руку. Голова у мужчины вдруг стала тяжелой. Заколка ничуть не давила на переносицу, не царапала, когда Витя лбом прислонился к голове супруги. — Не буду спорить, — пожала плечами девушка, чуть качнулась в его полу-объятье, будто заводила медленный, очень медленный танец, в котором до движений, пируэтов и па не было никакого дела; заместо них всё определяли слова, взгляды, какие не видишь, а больше чувствуешь. — Но это пока всё, что есть. Ближе к десяти спущусь, куплю что-нибудь на обед. Пчёла вторую руку во всё такой же необдуманной ласке приподнял, обнял поперёк талии супругу. Чайник всё заметнее дрожал на электрической подставке, вода вскипала, когда Витя крепче взялся за бёдра Анины, которая в ответ только молчала, ладонями касалась рук, локтей, будто в попытке стать в его руках ещё меньше. Хотя, казалось бы, куда ещё меньше? И так ведь тростинка, веточка… Вечно зелёная. Точнее, зеленоглазая. Она негромко спросила, пытаясь голову запрокинуть на плечо ему, или хотя бы на грудь: — Что хочешь? Давай макарошки с сыром? — Анюта, — позвал таким же шепотом. Дела не было ни до обеда, ни до отравы в пакетиках, от питья которой супруга его отучила. Она заменила вполне очевидное: «Что?» коротким вопросительным мычанием. Витя увидел, супруга глаза прикрыла. И жест этот отчего-то стал одной из последних капель, наполняющих чашу какой-то… выносливости. Происходящее чудилось чужим. Неправильным. Сюрреалистичным. И дело не в пустой кухне квартиры, на полках которой из съестного были только специи типа чёрного перца горошком и зиры. И не в Ане… Пчёлкина, наоборот, казалась во всём сыр-боре самой правильной вещью — хотя, и называть её так было нельзя, какая она, мать твою, вещь?!.. Но вот остальное… Не то. Глупость. Абсурд. Когда Пчёла получил от Вахи билеты для себя и жены на ночной самолёт, летящий в столицу, то окончательно осознал — указ Исмаила не был шуткой. В ту же ночь, пока Анна все нужные для сделки документы воедино собирала в кабинете Витином, нахождение в котором невесть в какой момент перестало быть для них обоих табу, Пчёлкин в спальне сидел один на один с телефоном. Номер Белова он набрал быстро. А вот нажать на кнопку вызова силился, наверно, с минуты три. Позорище. Разговор с Саней был максимально странный. Словно два брата, жизнью разведённые в разные места и компании, пытались делать вид, что не изменилось ничего с момента, после которого всё пошло под откос. Хотя, почему «словно»? Так и было, вероятно. Почему иначе Белый в вопросы его вслушивался с такой внимательностью, словно надеялся фоном услышать чеченский язык, почему исправно выжидал по паре секунд перед тем, как ответ дать даже на будничное: «Как ты?». Витя, только когда сбросил, подумал, что сам, наверно, был не лучше. Если и старался делать вид, что было в тоне дружеское тепло, то вышло паршиво; череда его вопросов напоминала допрос. Пулемётную дробь. Или, чтоб совсем точное сравнение подобрать — прелюдия. Напускной вежливый интерес к делам Белова, какой нельзя не проявить перед тем, как назначить деловую встречу. Деловая встреча. С некогда братом. Пиздец, смешно звучит даже!.. Белов на переговоры договорился подозрительно быстро. Ни вопроса не задал даже, только с десяток секунд себе на размышления дал — может, любовался Косом, у которого под носом были следы кокаиновой дорожки, а рот так и двигался в немом указе положить трубку, «нахуй жука послать». Но по итогу Белый согласился — сказал подъезжать к шести вечера в боулинг-клуб на Золоторожской набережной: — В неформале встретимся, да, Пчёла? — проговорил в риторической манере Саня, прикуривая. А потом негромко рассмеялся: — В конце концов, не чужие же люди, емае!.. И, право слова, если б Витя в самом деле чувствовал себя виноватым за «дружбу» — какая была лишь чистым бизнесом — с чеченами, подумал бы обязательно, что это было Сашкиной помощью. Мол, «Пчёла, я зла не держу, своим человеком тебя до сих пор считаю, теперь ты, главное, не оплошай!..». Только вот была загвоздка: Пчёлкин не чувствовал угрызений совести. В конце концов, не он при решении вопроса чеченского ружья поставил личные свои выгоды выше общего дела. Тоска… это другое дело. Полярно другое. И, вероятно, тоска была… Витя дёрнул щекой. Губы прошлись по волосам супруги, которую обнимал. Туман воспоминаний рассеиваться не хотел; мысли, сомнения, не покидающие ни днём, ни во сне, напоминали волнующееся море. И только, казалось, Пчёла выныривал из-под толщи холодной воды, от какой немели конечности, так новый, куда более высокий гребень накрывал с головой. Утягивал на глубину, которая в детстве была его мечтой. Пчёлкин был уверен — Белов в совместных делах не заинтересован в силу своих принципов — и то же самое пытался донести до горцев. Но те решили попытать удачу — видимо, им это позволяло время, деньги и нервы. Витя того не ощущал. Потому и летел, сидя в первом классе, с чувством, что попросту зря возвращался в Москву. Чуйка не то, что шептала, подсказывая, она орала в голове пожарно-ментовской сиреной, что бесполезно. Белый и слушать не станет, а согласился он для вежливости, или, может, наоборот, чтоб потешить эго и угомонить интерес, крутящийся вокруг нового Витиного «дела». Не более. Для него это действительно веселье, когда для Пчёлы — работа. Почти что указ. А раз подходы, цели так отличались кардинально, толкового из встречи их не выйдет ничего. Жена, которую Пчёла сравнил когда-то совершенно случайно с тростинкой, действительно в тот момент стала соломинкой, за какую он — не утопающий, но бессвязно барахтающийся в своих мыслях — хватался, покорно его руки обняла своими. И тогда ответом на немой вопрос Витя снова по имени позвал: — Анюта… — одним словом заменяя молитву. Чайник затрясся так сильно, что выключился. Пар устремился вверх и капельками осел на дне кухонного ящика. Девушка себя почувствовала близкой примерно к такому же состоянию — задрожать, зайтись в ознобе и с температурой высокой слечь. Но мысленно себе сразу же дала оплеуху; мол, держись! Держись и помни, что металл закаляется, когда погружается в пекло. И Анна держалась. Старательно, как никогда до того. В два раза отчаяннее — за себя и Пчёлу. Ведь чувствовала чуть ли не в воздухе его сомнения. Тихие споры с самим собой, которыми Аня себя часто занимала, но которых за мужем наблюдать не могла отчего-то, сравнивала с проверкой на прочность. Только вот проверка никак не кончалась. Как и переживания мужа. Сомнения не уменьшались даже после того, как оказались поделены ровно напополам между супругами. Аня отставила чашки в стороны. Развернулась медленно, в объятьях его скользя, и лицом к Вите очутилась. И руки тогда, что в чёрной блузке казались тоньше, чем были на самом деле, перекинула через плечи супруга, массивность и покатость которых не прятала ни одна одежда. Если б они в какой-то миг прошли за стол, сели и, клятву заменив держанием за руки, обсудили всё, то вскрылось бы, что девушка в сговорчивость Белова верила ещё слабее, чем Пчёлкин. И причинами, наверно, были несколько «факторов», что одновременно и неважны, и безумно драгоценны — начиная от родственных связей и заканчивая Аниной прямотой. Той, которая исправно давала отрезвляющие пощёчины, не позволяя пускаться в сладкие фантазии об утопичной жизни, всеобщем мире и победившей, наконец, доброте. Бред. Не под этим небом их такое ждет. Да и ждёт ли вообще?.. Аня всё поняла ещё в тот день, когда на втором этаже сидела, боясь не вовремя чихнуть, а Исмаил Вите сказал «родных в Москве проведать»: Белый слушать не захочет. Вслух того не говорила. Потому, что видела, в какой жестокой схватке сошёлся Витя со своей надеждой на лучшее. И, вероятно, если б на месте супруга оказалась, потребовала бы от Пчёлкина суровой правды, способной растоптать в пыль даже осколки линз, некогда бывавших розовыми очками. Но сама похожим образом поступить не могла. И что это? Страх? Слабость? Или, может, наоборот, забота? Сила?.. Анна не знала; размышления о правильности её поступка для самой Пчёлкиной стали близкими к великим философским вопросам, на которых вопроса ещё не нашли. И, вероятно, никогда не найдут угодный всем вариант. — Витенька, это просто Белов, — проговорила, приподнимая подбородок. За собой отметила, что, к счастью, губы не тряслись, становясь близко-близко к Витиным губам. — Всего-лишь Белов. Мы оба его знаем. Просто Саша… Пчёла не сказал ничего. Лишь прислушался к ней с внимательностью, которой от Вити не дождалась ни одна из учительниц средней и старшей школ. Руки сами теснее сошлись на пояснице супруги, зажимая её в кольцо — и снова совершенно спонтанно. Неосознанно. А точнее — привычно. В горле было сухо, но горячо — будто глотнул кипятка, но этим жажду не утолил, а только обжег нёбо и весь язык. Аня провела пальцами с обилием серебряных и единством платинового колец по прядям, растущим на затылке. Заглянула в глаза Вите, а те девушку лишили мыслей, какими думала убедить одновременно и его, и себя. Синева, но такая светлая!.. Как предрассветное небо в Пятигорске, которое им, уставшим от поцелуев и немых клятв, произнесённых на языке жестов, удавалось застать. Пчёлкина себя переборола: — Не знаю, что уж там будет с переговорами… Но одно точно знаю. И ты в это тоже верь, родной. Договорились? — и, не замечая, как на носки становилась, губами ближе к нему подбираясь, сказала: — Я рядом. Пчёла на неё взглянуть не мог — вот как близко была супруга. Но то, наверно, сейчас было только на руку. Ведь, кажется, сердца за миг тот пытались поменяться местами, но не смогли, неудачу потерпели, и оттого бились теперь в быстроте заячьего пульса. Он хотел сказать ей, что любит. Любит, любит до ужаса, одновременно сковывающего и бесящего от мысли, что было бы, если б в какой-то из моментов их дороги разошлись, если б не дожили до дня первого апреля девяносто шестого. Но не смог. Потому, что ужасно простым и оттого пустым показалось тогда то: «Я тебя люблю». И в сравнение не шло с её: «Я рядом». Тогда поцеловал. Глубоко, но нежно. Аня в объятьях его, кажется, вздрогнула, а потом выдохнула так неспешно, что Вите почувствовалось — изнутри горит, как финская свеча. И только сильнее распаляется медленное, но сильное пламя. Пока супруга рядом, вероятно, и не затухнет. Даже если обернётся от огня своего же в труху. Мокрые губы, двигающиеся, ласкающие друг друга в синхронии и знании, разъединились со звуком, в пустой столовой кажущийся уж слишком громким. Витя, если б глаза не прикрыл, то увидел, как мельком, совершенно неожиданно покрылись щёки Ани мелкой краской. Не увидел. Но почувствовал, когда губами ко лбу её прижался. Девушка на грудь ему легла, сдерживаясь, чтоб не согнуться напополам от сильно щемящей любви к нему. Пчёла эту задачу сделал только непосильней, когда прошептал в волосы жене: — Спасибо, Анют. Спасибо, родная… И объятье сменило поцелуй. Анна немо прошептала имя супруга, едва губами шевеля. Глаза прикрыла. Не хотелось уже ни чаю, ни печенья. Пчёла, подбородок уложив на голову девушки, посмотрел на стены. Те не казались уже такими чужими, серыми и враждебными. Предрассветный сумеречный мрак почти исчез. Часы, висящие над кухонным столом, показали ровно полшестого утра.***
Исмаил, может, хоть и был ужасно упрям, — чего Анна по наружности Хидиева не сказала бы никогда, сочтя его, напротив, слишком гордым, чтоб посылать людей к человеку, его уже однажды опрокинувшим на хорошие десять «лямов» — но точно не прослыл дураком. Потому, через Ваху передав билет на Витю и супругу, горец Расулу сказал послать за Пчёлкиными пару-тройку «конвоиров». — В соображениях общей безопасности, — отчитались Рашид и Ирек перед Витей, едва сдерживающимся, чтоб головы охранникам не открутить прямо в аэропорту. Биба и Боба, отпустившие в пол бороды, не дёрнули же и глазом в лишний раз, когда вслед за Пчёлкиными пошли на регистрацию рейса до столицы. К вечеру первого апреля, ознаменовавшимся двухкилометровой пробкой на пути к боулинг-клубу со странным, неуместным названием «Фараон», что-то, будто какой-то дым толстым слоем копоти осел на внутренней стороне лёгких. И избавиться от того можно было, вероятно, только после встречи с Беловым. Самое интересное: был не особо важен итог этих переговоров тире дружеской встречи. Анна, поправляющая излишне часто кольца на пальцах, пряди волос, если б сравнила это с чем-либо, то с экзаменом. Что, мол, когда нервы от напряжения искрят, а спать получается лишь по десятку минут, не важно, что уже сделал. Важно было бы только осознание, что кончилось. Подопечные Расула Бакирова, головой отвечающего за охрану чеченской группировки, сразу, как приземлились в Москве, направились на квартиру возле Выхино, где в девяносто пятом и обосновались «бизнесмены», ныне ставшие Пчёле партнёрами. С огромной настороженностью на Рашида с Иреком смотрели везде — в аэропорту, в транспорте, во дворе «примкадного» района. Удивительно, как чеченцы не сорвались ни на кого, устраивая уличную поножовщину, как смогли аккуратно забрать автомобиль, припрятанный людьми Хидиева ещё прошлым декабрём. Достойный джип, на котором можно было покорить Арарат, ехал медленно. Анна видела, прячась за затонированными стёклами, мельком испуг в глазах людей с соседних рядов. И пугал москвичей, вероятно, не автомобиль с высоким клиренсом, а номера — точнее, номер республики. В знак памяти о войне, ещё не кончившейся, но гремящей последними канонадами, всё чаще номера автомобилей с Грозного, Аргуна и других горячих точек отмечались девяносто пятым регионом. Пчёлкина же не чувствовала себя человеком, находящимся в положении, вынуждающим других бояться. Напротив, сердце не то, что было не на месте, его словно вообще не было; и только в голове мелькали мысли, что ехали они в капкан. Витя сидел рядом. На передних местах — Ирек и Рашид. Для всё тех же соображений безопасности, которую Пчёла счёл откровенным балластом. Путь по дорогам, забитым транспортом — самым разным, дорогим и дешёвым, личным и общественным — мог бы сойти за пытку, жестокостью способной тягаться лишь со средневековой дикостью. Нервы искрили, будто были облиты маслом, керосином и брошены на нагретый гриль. Пчёла старался того не показывать. По ряду причин. Как минимум, ему просто не к лицу приезжать к Белову с бегающими глазами и заплетающимся языком. Как оптимум, чечены могут Расулу поведать о Витиных переживаниях, а Бакиров на блюдечке с голубой каемочкой эти вести преподнесёт Хидиеву. Как максимум, просто должен оставаться сильным. Не только для вида или для себя любимого. Для Анны, которая вместе с ним в печь лезла. Супруга раз в три минуты снимала с пальцев кольца, растирала фаланги и заново надевала украшения на себя. Большего себе не позволяла, но Пчёлкин знал — для Анны и это-то было «слишком». Косил иногда глаза на её профиль, который в полумраке задних сидений автомобилей едва освещался лучами сигналами светофоров и тем казался Вите каким-то чужим, но в то же время очень правильным. Последний раз, когда видел её такой, пришелся на октябрь девяносто третьего года. День премьеры постановки, которых Анна за те два с половиной года и без того немало отметила, запомнился Пчёле мыслью, что тогда ещё Князева явно нашла призвание. Запомнился расправой над Беком и очередным моментом осознания, что, да — Аню он хотел видеть своей женой. Он прикурил. Девушка за стоячим воротником пальто спрятала глоток слюны — сама бы не отказалась от сигареты. В зеркалах заднего вида мелькнула Котельническая высотка, помнившая в стенах своих многие события, красивые даты и страшные ужасы сразу: от свадьбы Беловых, рождения Вани, праздника нового девяносто четвёртого года до взрыва гранаты, громких скандалов Саши с Олей, череда которых привела Сурикову к фатальным мыслям. К разводу, который, по всей видимости, Белому удалось отсрочить переездом в частный сектор Рублёвки, где стоимость земли стартовала от полутора миллионов за сотку. Анна старалась сдержать усмешку, какую сама не смогла толком объяснить. Смеялась? Злилась? Грустила? Всё сразу? Одна московская набережная, незаметно переходя в другую, дорогой вела через Яузу, к боулинг-клубу, в котором их, Пчёлкиных, ждали злейшие друзья и лучшие враги. Столица загромыхала грозой, лишенной молнии.***
— Сидите в машине, — указал Пчёла и знаком, каким обычно ставили точку, щелчком отправил выкуренную сигарету в окно. Ирек с Рашидом, которых Анна неосознанно сравнивала с Бобром и Усом, обернулись почти синхронно. Возле бордюра, заполненного машинами, что без труда угадывались «беловскими», джип казался неказистым, каким на фоне хидиевского «паджеро» выглядела бы старенькая советская семёрка. — Чё это вд… — начал было Ирек, но компаньон на друга взглянул так, что тот замолк, разворачиваясь обратно к рулю и хмуря чёрные густые брови. Пчёлкина взялась за сумку, положила было ладонь на ручку. Муж остановил, мол, сиди, сейчас сам тебе открою. И Анне то напомнило жест, ласку которого можно было сравнить с нежным щелчком по носу. Хотя и казалось, какое сейчас время до нежностей?.. Голос Рашида вернул на Золоторожскую набережную, у самого берега которой стоял клуб с вывеской, режущей глаза даже через затонированное стекло: — Нам Расул приказал одних вас не оставлять. — За тачкой следите, — приказал Витя и, не слушая более доводов чеченов, вышел из авто. Оказалось, шёл дождь, но его шум не слышался за закрытыми наглухо окнами внедорожника. Анна метнула быстрый взгляд в зеркало заднего вида, более, чем уверенная, что в отражении встретится глазами с Рашидом. Так и вышло; отвести взор в сторону смогла, когда Витя открыл ей дверь машины и, стоя под мелким дождём с протянутой рукой, ждал её ладони в своей. И тогда девушка поняла, зачем оставлял чеченцев в машине. Окаменела, не сомневаясь, будто бы что-то могла не понять; ведь сама, будучи женой бандита, знала, какой классической стала ситуация взрыва автомобиля. Аня кинула ещё один взор в сторону чеченов. Надеясь на лучшее, но готовясь мыслями к худшему, запахнула пальцами, разучившимися гнуться, пальто и шагнула на московский тротуар. Позади, кажется, всё-таки хлопнула дверь «паджеро», выпуская наружу кого-то из подопечных Расула. Пчёлкин мысленно покрыл трёхэтажным матом принциального Бакирова, который чуть ли не публичными наказаниями привил «своим» людям страх ослушаться указа. Сам ладонь положил на поясницу Анны. Жена, к его счастью, голову с плеч не потеряла. Она ускорилась, прячась за дверями клуба. Прессинг начался ещё с того момента, как Пчёлкины встретились с остатками бригады лицом к лицу. На входе стоял человек, которого как таковым назвать было сложно; на ум при взгляде на мужика с обилием мышечной массы шло только одно сравнение — «шкаф». Бритый наголо, в утёпленной кожанке он встал посреди узкого коридора, освещённого тусклым светом, в котором без труда ноги сломать. Откуда-то из глубины помещения, из-за двери, расположенной вверх по лестнице, слышался звук механической высокой мелодии. Та казалась лишней. Неестественной. Анна принялась развязывать шарф, когда один из новоявленных прихвостней Белова пробасил: — Кто такие? — будто не знал, кого надо встречать. Девушка взглянула на Витю, мысленно делая ставки, насколько терпения мужа хватит. Раз напускные понты и показатели крутости их встретили прямо с порога, то отсчёт бомбы замедленного действия уже начался. И чёрт знает, когда он кончится… — Пчёла. С женой. — Барышне не положено, — ещё более грубым, рубящим кивком головы ответил бритоголовый. А Анна отчего-то даже и не удивилась. Только усмехнулась; этот запрет напоминал лай крыловской Моськи на слона. Ведь знала, что всё-равно пройдёт. — Она со мной, — подтвердил её мысли Витя и, приобнимая девушку за плечи, провёл мимо локтя амбала. На периферии сознания мелькнула мысль, что, если б пешка Белого развернулась полубоком, то рукой могла по зубам заехать, оставляя в улыбке прорехи. Пчёла подошвой ботинок застучал по ступеням, за супругой поднимаясь. В спину им прилетело упрямое: — Не положено! — За входом следи, — указал ему тогда Витя, удосужив коротким, но каким-то бетонно-тяжелым взглядом через плечо. И, подумав с секунду, отчеканил: — Сейчас двое подойдут, скажут, что мои люди. Не пускай, скажи, что Пчёла скоро сам спустится. Анна не стала останавливаться посреди узковатой лестницы — под взглядом амбала это было не то, что ошибкой. Похожее действие сразу же в голове девушки закрепилось под громким словом «табу». Потому, делая вид, что снимала катышки с рукавов пальто, медленнее стала подниматься. Пульс же почти что полностью совпал с Витиными шагами. — Уверен? — тихо-тихо, так, что, кажется, даже губ не разлепила, уточнила девушка. Муж с ней поравнялся и, будто поправляя воротник, кивнул. Ане того движения одновременно оказалось и с головой, и чертовски мало. Лестница с узкими ступенями, на которые едва ли получалось ставить ногу, не промахиваясь каблуком, по итогу кончилась у двери, ведущей на второй этаж. За створками уже лучше слышалась излишне весёлая мелодия боулинг-системы, кто-то, кажется, кегли пытался сбить. И, вероятно, так бы и звучало какое-то подобие веселья, если б прямо у порога Белый не поставил ещё одного человека. Тот, завидев их, снял рацию с ремня и, поймав нужную волну, — скорее всего, на рацию Фила — коротко отчитался: — Прибыли. Пчёла сдержал усмешку. Пока с мелкой станции, соединяющей охранника с бригадирами, раздалось неясное шипение, Витя с себя скинул плащ, с супруги снял пальто. Аня, чувствуя сокращения сердца вне груди, вне своего тела, коснулась локтя супруга. Только через миг она у себя спросила, что это было. Привычка? Подавленное волнение, за которое себя исправно презирала? Или, может, попытка поддержать, показать, что Витя тоже не один?.. Ответ, если у девушки и был, то сделался неважным. Всё, наверно, что до того было, сделалось неважным, когда русоволосый сопляк, пополнивший охрану Белова, не сказав ни слова, перед ними открыл двери зала. В тот самый момент началась игра, в которой не было победителей. Одни сплошные проигравшие.