***
Если б Анну усадили за стол, в лицо направили свет настольной ламы, а к виску прижали ствол Тульского-Токарева с приказом рассказывать всё, что было дальше, она бы не выдавила ни слова. Потому, что ограничилась бы исключительно общими воспоминаниями без подробностей. Всё повылетало из головы, словно каждое отверстие в черепе было заткнуто пробкой шампанского. Она помнила, что в фойе гостиницы позаимствовала брошюру о Берлине. Лишь когда Анна просматривала короткую статью про музей Берлинской стены, то осознала, что полезного там мало найдёт — информация была нацелена лишь на туристов, которым за глаза бы хватило фотографии на фоне Рейхстага. Но, увидев адрес и небольшую вырезку из интернет-карты, Пчёлкина на страничке, посвященной «Чекпоинт Чарли», увидела вывески соседних зданий. Рядом с одной из достопримечательностей города располагалась женская консультация. Пчёлкина словила такси — возле одного из лучших Берлинских отелей вечно стояли автомобили с желто-чёрными шашечками на боках. Ей немец — почти что натуральный ариец, от «идеала» отличающийся лишь цветом глаз — какое-то время рассказывал про город, сочтя туристкой, но стих, когда Анна ни на один из «интересных фактов о городе» не повела и ухом. А дальше — совсем туман. Колени тряслись, словно до того Пчёлкина только на инвалидной коляске умела передвигаться, а чистенькие коридоры сменялись один за другим. Стойка регистрации, усложнённая система внесения в базу из-за иностранных документов, грубый, чуть ли не наждачкой царапающий ухо немецкий акцент и слова, ставшие враз незнакомыми. Женщина за стойкой дважды повторила номер кабинета, прежде чем Анна направилась вправо по коридору. Была очередь. Пчёлкина старалась не смотреть по сторонам, но каждый раз, когда взятый в лёгкие воздух кончался, поднимала голову. Вокруг были женщины — и все такие разные, с разными проблемами, желаниями и опасениями. Привыкшие держать себя под железным контролем, немки были спокойны. И Анна надеялась, что со стороны не бросалось в глаза, как сжимались на обложке паспорта её пальцы, когда раскрывалась дверь кабинета гинеколога, выпуская одну клиентку и впуская другую. Когда очередь дошла и до неё, туман стал только гуще. Словно всё вокруг заволокло белой проседью, а в уши налили воды. На классические вопросы о самочувствии, причинах беспокойства и, в принципе, желании провериться Анна отвечала, как на построении. Полных двадцать шесть лет, первые менструации начались в одиннадцать, цикл преимущественно регулярный. Операций, инфекций не было, хронические заболевания отсутствуют. Половой жизнью живёт, партнёр один. Когда фрау Рихтер, гинеколог, спросила про способы предохранения, Пчёлкина себя поймала на мысли, что в левом ухе всё стало с силой гудеть и простреливать. Переправили в кабинет УЗИ. Анна перед собой видела тьму, когда припускала пояс нижнего белья, и белизна потолка заняла всё пространство перед Пчёлкиной, когда датчик аппарата, покрытый неприятно холодным гелем, принялся ходить по животу. В кабинете было прохладно, тихо, и шум работы аппарата, существование которого ещё некоторое время назад ставилось под большое сомнение, вынудил подстроиться под этот гул. Пальцы ног мёрзли. Фрау Вебер хмурилась. Девушка не знала, насколько тому радоваться или, наоборот, напрягаться. Ей протянули бумажное полотенце. Пчёлкина невольно почувствовала себя грязной, когда пыталась гель стереть, но по итогу его только по животу размазывала. Когда застегнула юбку, то узист ей протянула снимки, карту, все поданные документы и, принявшись готовить кушетку для следующего, велела голосом почти что механизированным: — Вам снова к гинекологу. И этим указом Анне будто закрыли рот. Вопросы, которые её сюда и привели, Пчёлкина никак не могла задать отчего-то. Будто боялась услышать то, что могло не понравится. Или, чего, напротив… ждала? Или не ждала, не ожидала, а догадывалась?.. Анна не понимала. Гинеколог хмурилась, кажется, больше, чем фрау Вебер. Пчёлкина сидела на стульчике и чувствовала себя напуганной малолеткой, потаскухой и старой девой сразу — потрясный коктейль. Рихтер сказала снимать бельё. Сама принялась надевать одноразовые перчатки. Анна, сидя на гинекологическом кресле с разведёнными ногами, кусала кулак, чтоб не вскрикнуть — как от малоприятной пальпации, так и от чувства тесноты в рёбрах. Туман стал рассеиваться, когда гинеколог вышла из-за ширмы, утилизировав перчатки, а сама Анна повторно натянула на себя юбку. В горле стоял ком, которому не было причин и поводов появляться так внезапно; всё-таки, совсем не девочка, чтоб стесняться следить за женским здоровьем. Но одно совершенно — проходить профилактику, а совершенно другое — приходить, чтоб развеять — или подтвердить — не беспочвенные… подозрения. Рихтер что-то писала в документах. Писала молча. Анна села напротив неё, смотря куда-то мимо гинеколога. В ушах до сих пор стоял писк, треск, будто голова Пчёлкиной была поломанным телевизором, способным транслировать один лишь белый шум. На выдохе она, молчавшая долгие минуты до того, собрала, наконец, свой вопрос в голове: — Фрау Рихтер, что вы можете сказать? Врач не церемонилась: — Вы беременны, — и продолжила оформлять отчётности. А рядом с Анной будто пролетела чёртова мина. Слух, какое-то его подобие, снова пропал, и очертания идеально белого кабинета, в котором яркими пятнами в глаза бросались анатомические плакаты со строением матки, стали растворяться. Всё в себя засасывал вакуум. Пчёлкина… ни черта не поняла. А по прошествии секунды эмоции рухнули на неё прямо-таки стеной, придавливая настолько, что Анна поняла, но уже не чувствовала. Только рефлекторно положила руку чуть ниже солнечного сплетения. Гинеколог снизошла до объяснений. Вставила ручку в специальный держатель так, что она стала напоминать перо в склянке, и из-под анкет, документов и прочего вороха бумаг достала снимок УЗИ: — Поглядите. Рихтер пальцем длинным, как дирижёрская палочка, указала на чёрную полость, какую едва ли можно было разглядеть на чёрно-белом снимке. — Это плодное яйцо в полости матки. Срок небольшой, ориентировочно недели две-три. Можно было ограничиться или УЗИ, или осмотром, но я решила удостовериться, что это, — и снова пальцем обвела маленькую точку; Аня словила себя на мысли, что без объяснений гинеколога сочла бы «пятнышко» лишь сбоем в работе аппарата. — Не миома. Термины, которая Аня знала, как любая женщина, но в которых не особо разбиралась на правах женщины, не планировшей беременность, глушили, как обухом по затылку. Пчёлкина понимала, что гинеколога слушала, но не слышала. Просто не понимала никаких вещей, слов, кроме одних: Она беременна. Значит, не казалось. И всё сходилось: все мелкие странности тела, — утомляемость, повышенная агрессия, чувство жара — которые списывала на стресс, перелёты и прочее, были перестройкой организма на новый «ритм». Значит, беременна… Пусть пока он — или она? — и настолько маленький, что Аня его сочла ошибкой, а врач — подозрением на миому, но… он есть. Ребёнок. Их с Витей ребёнок. Внезапно шею и голову окатило жаром, после которого затылок и верхние позвонки сильно защемило. Стало страшно шевелиться, чтоб не взорвалась голова; Анна прям грудью почувствовала, как под водолазкой зашлось в бешенстве сердце, словно пыталось в страхе убежать прочь. И всё — кабинет, снимок УЗИ, какие-то объяснения фрау Рихтер — снова засосало в вакуум, где их никто не видел, не слышал. «А нужен ли он ему? А мне?.. А, вообще, время ли?» Ведь… ребёнок. Это колоссальная ответственность. Нельзя вот так в радости потерять голову и начать выбирать имена. Как об этом вообще могла идти речь? Когда у них даже дома не стало, что, первым делом надо плодиться?!.. «Но ведь… и я уже не молодая. Двадцать шесть лет не приговор, конечно, но роды — и без того колоссальная нагрузка. И если я сейчас откажусь, смогу ли потом?..» «А должна ли я отказываться?» Рихтер вернулась к своим обязанностям, внимания на Пчёлкину не обращая особо; через неё за сутки по паре-тройке таких девочек проходило точно. Каждую успокаивать или с каждой прыгать до самого потолка? Никаких сил не хватит. — Курите? — Курю, — ответила Аня в одновременном замешательстве и равнодушии, напоминая потерявшего память человека. А потом добавила, привирая: — Когда нервничаю. — Бросайте, — резко отсекла фрау Рихтер. Она вдруг стала чем-то напоминать Еву Браун. Пчёлкина заторможено кивнула, словно ей мозги промыли до такой степени, что они сделались желеобразными. — Ваш… — гинеколог предусмотрительно бросила взгляд на руку пациентки, но по итогу ограничилась куда более общим: — …партнёр? Тоже курит? — Да. — Пусть тоже бросает, если может. Или хоть при вас не курит, — продолжала выписывать рекомендации гинеколог. — Исключайте из рациона алкоголь, не поднимайте тяжелого, больше гуляйте и меньше нервничайте… — а потом, недовольная своими «общими» словами, Рихтер все отчетности собрала вместе, Анне передала: — Чего-то конкретного без результатов анализов назначить вам не могу. Потому приходите в ближайшие дни, сдавайте кровь на гормоны, мазок… Вставайте на учёт. Или будете наблюдаться у себя в стране? Пчёлкина не знала, что сказать. Потому, что не знала, куда пойдёт после того, как выйдет со здания женской консультации. Что будет делать, когда работники отеля начнут косо посматривать на задержавшуюся постоялицу. И, вообще, не знала, что её ждёт теперь, когда ответственна не только за себя… Рихтер не стала из девушки выбивать ответа. Только взглядом ей указала на дверь. Пчёлкина не стала задерживать следующую клиентку, которая под дверью сидела и чаще остальных немок доставала из сумки носовой платок. Проводила Анну пара равнодушных врачебных глаз.***
Тепло и влажно. Подобие зимы в Берлине радовало температурой, граничащей возле нулевой отметки. Но Анна из медцентра вышла, чувствуя себя рыбой, выброшенной на берег: сколько воздух ртом не хватай, всё будет мало. Всё задыхаешься. Из консультации Пчёлкина почти убегала, будто бы надеялась оставить узнанную новость в стенах кабинета, где фрау Рихтер беседовала уже с другой женщиной. Если бы за плечо схватили — она бы наверняка сознание потеряла. Руки в перчатках были не столь приспособлены к мелким действиям по типу открывания замков и застегиванию пуговиц, а Анна, торопясь, пихала глубже в сумку все документы, какие ей выдали. Словно боялась, что снимок УЗИ в её руках загорится, как на воре бы загорелась шапка. А она так себя и чувствовала. Будто что-то украла и теперь убегала, пока её не остановили. А если б и остановили, то что бы ей сказали?.. Да и кто, на каких правах и условиях?.. Беременна. Слово — одновременный приговор и амнистия. Анна догадывалась, но не ждала, а теперь, когда на руках было подтверждение тому, что каждый её недуг, каждая радость и вздох предназначались не только ей одной, то… хотелось просто убежать на время. Туда, где не найдут. И пустой номер гостиницы не выглядел надежным убежищем. Не только потому, что в любой момент её могли проверить горцы. Бумага мялась, шумя. Анна остановилась у поребрика до того, как стремглав перешла через дорожный переход, не взглянув даже по сторонам — вокруг было тихо. Документы не влезали в сумочку, в которую вчера можно было засунуть настоящую энциклопедию. — Да чтоб тебя, а!.. Что-то мешало. Пчёлкина пыхтела, чувствуя себя дураком с махоркой, какую девать было некуда, и думала, что попросту всё, что в сумке барахталось, выбросит прямо в тот же миг в мусорный бак, даже если это «что-то» будет очень важным — по типу кошелька, паспорта или отельного ключа. Засунув под мышку постановление фрау Рихтер и телефонную трубку, Анна из сумки выудила пачку красного «Chapman»’а с зажигалкой внутри. Сигареты будто были под напряжением; Пчёлкина дернулась, словно взялась за оголённый провод. Скрученный под вкусной маркой табак, который много Ане помог пережить, был верным другом уже четвёртый год. И враз обернулся вредной привычкой, какую фрау Рихтер-Браун приказала бросать; как она отдавала указы, резко опускалось только лезвие гильотины. Девушка какие-то мгновения постояла с пачкой в руке. За спиной её бастионом стояла женская консультация. Курить не хотелось до того ничуть, но теперь, когда от привычного щелчка зажигалки отделяли несколько отточенных движений, будто засосало под ложечкой. Анна чуть постояла. Улица была так тиха, что ветер, гуляющий по Берлину, показался слишком громким. Пчёлкина себя словила на мысли, что с непокрытой головой и наполовину расстёгнутым пальто мерзнёт. Она выбросила пачку. Пошла опять ловить такси.***
Как сказать? Анна не знала. Устраивать из этого сюрприз или праздник она не рискнула, не зная, какая реакция последует от Вити, который за последние двое суток и без того пережил, наверно, всё, что можно было выдать на долю человека. Звонить и сообщать сразу Пчёлкина в себе не нашла смелости. Потому, что одинаково плохо — как одной знать о ребёнке, пока что выглядевшим маленьким пятном на снимке УЗИ, так и делиться этой новостью с тем, кого в первую очередь это и касается. Будто стоишь ровно на середине каната, протянутого над пропастью, и равно страшно как идти вперёд, так разворачиваться и возвращаться назад. Один неверный шаг — и сорвёшься. И умрёшь до того, как столкнёшься с землёй, потому что сердце в полёте не выдержит и разорвётся. Пчёлкина прошла через холл. Искусственные фонтаны журчали неподалёку от стойки регистрации и лифта, который вызвал, завидев постоялицу, мальчик-лифтёр в отутюженной униформе отеля. В «Marriott»’е не стоял галдеж, вынуждающий заткнуть уши, но после тихого такси и такой же тихой улицы возле женской консультации каждый звук в холле, смешиваясь с другим, превращался в элемент общей какофонии. — Ein dritter, bitte. Мальчик, сверкая голливудской улыбкой, отправил лифт вверх по тросу. Когда створки его закрывались, Анна ещё держала голову параллельно полу. Музыка зазвучала размеренно, когда галдёж отеля остался на первом этаже. Пчёлкина ладонью упёрлась в стену. Анне было страшно. Сколько бы она себя не ругала много лет до того, сколько бы не учила не бояться чего-либо, сейчас эти собственные указы казались одновременно смешными, бесящими и глухими — она их повторяла, но слышала только белый шум. Потому, что эмоции оказались сильнее, как сильнее оказывался кипяток, с хрустом лопающий брошенный в него кусок льда. Ребёнок — это не прихоть. Его нельзя бросить, если он надоест, а он и не должен надоесть, потому, что никто его рожать и не просил. Это человек, полностью от них зависящий — по крайней мере, до поры до времени. И относится к нему тоже надо серьёзно, надо ухаживать, беречь как на протяжении девяти месяцев, так и после его рождения… Надо себя беречь. Не допускать стресса. Но с этим уже, вероятно, полный провал. Ребёнок был маленький, толкнуться точно не мог, но Анна под щелчок лифта сложилась почти напополам. Одна из мыслей, ураганом крутящихся в голове, посетила в момент, когда Пчёлкиной и без того не хватало воздуха, спокойствия и капельки ума. А теперь и вовсе всё поплыло перед глазами. Она в положении около трёх недель. А, значит, всё, что случилось пару дней назад, прожила не одна. Весь стресс, все слёзы, крики и скандалы… разделила на себя и ребёнка. А ведь он такой маленький. Такой слабый, не сформировавшийся… Пчёлкина впервые в жизни почувствовала, как земля могла уходить из-под ног. Если бы в лифте кто-то с ней ехал, Аня бы обязательно подумала, что её решили придушить. Потому, что стало нечем дышать. Стало страшно, просто до ужаса страшно, что она, сама того не осознавая, совершила крупную ошибку, которую не смогла теперь исправить. Стало страшно, что необратимые последствия уже… сыграли свою роль. «А вдруг… выкидыш?» В глазах встали слёзы, а посредственный завтрак комом застрял посреди горла. Перед Пчёлкиной раскрылись двери, но она какие-то секунды стояла в кабине, не рискуя выйти. Точнее, не рискуя сделать шага — казалось, что под каждой доской пола заложена мина, и пройти до своего номера, не умерев, Анна не сможет. А потом она бегом вышла прочь. Страх шевелиться сменялся страхом вовек остаться неподвижной, и так по кругу, от которого у Ани уже кружилась голова. Сердце быстро, так, что прощупать его удары было невозможно, шумело кровью в ушах, и, если б кто у Пчёлкиной на пути возник, то девушка бы не заметила. Прочь бы снесла. Руки дрожали, когда она принялась открывать дверь своего номера. Пальцы гнулись в обратные стороны, а Анна, способная дышать только через рот, вдруг поняла, что воздуху скоро не останется для неё. Спасительный щелчок напомнил выстрел в голову, когда дверь всё-таки открылась. На крючке висело мужское пальто. В голове что-то сконтачилось, а взгляд дикий принялся по углам метаться, всё, что бросалось в глаза, замечая. Пальто, обувь, чемодан, свет в комнате, который точно выключала до того. А потом Анна, осознавая, что у неё секунды остались, кинула взгляд на часы. Время было около двенадцати. Витя прилетел примерно как час назад. Витя, Витенька… Муж, которого крайний раз видела на коленях в кабинете у Белова. Двадцать пятого января, накануне отлёта в Берлин, и вчера, после переговоров согласилась бы на многое, чтоб ей только дали супруга увидеть, а сейчас была готова броситься прочь в попытке выиграть хотя миг, хоть час, чтоб… что-то придумать. Анна сдержалась, чтоб не попятиться к выходу, когда в дверном проёме спальни показался муж. Бледный, малость утомлённый перелётом, по нему было видно, что чуть больше суток назад он был на переливании. Совсем некстати Аня вспомнила, что не знала, что сделалось с Валерой по итогу операции, но, как бы то ни звучало, тогда было не до Филатова. Всё внимание было к мужу. Он смотрел, как… наверно, до того никогда не смотрел. И Пчёлкина в ответ смотрела так же — в том, что «такого» взгляда до того не существовало, она была уверена. Потому, что страх лицо исказил, она это чувствовала. — Анюта… Он подошёл ближе. Почуялся аромат его одеколона с нотками горькой мяты. Это стало поворотом рубильника. На выдохе, чтоб не успеть передумать, Анна выпалила: — Я беременна. И губы затряслись, словно Пчёлкина призналась в страшнейшем грехе, какой не отмолит, даже если в кровь разобьёт колени. Витя остановился там, где и стоял, шагах в пяти-семи, не больше. Анна на него смотрела с секунду, а того оказалось слишком много. Пелена перед глазами белела, чернела, краснела и снова белела. Пчёлкина принялась раздеваться одновременно медленно и пристыженно; наклоняясь к замкам своих полусапожек, почувствовала, как засаднило в области переносицы. Она чувствовала, что сама не встанет. Пчёла так и молчал. Худшие ожидания, какие девушка себе абстрактно рисовала в голове, воплощались в реальность; ни то оправдываясь, ни то объясняясь в ответ на неозвученные вопросы, Анна кусала губы: — Задержка. Я сначала думала, что от нервов. Решила уточнить, и в консультации уже… Движения стали более рваными. Она одежду не снимала, её срывала, будто та и в самом деле могла загореться. Тишина в ответ вынуждала торопиться, а поднимать глаза на Пчёлу, тень которого лежала на полу около Аниных ног и ни разу даже не шевельнулась, было равносильно выстрелу себе же в голову. «Ну, и куда бежать?» — спросила девушка у себя, чувствуя, как шумело в голове чуть ли не мотором самолёта-истребителя. И без того небольшой номер гостиницы стал совсем похожим на мышеловку; куда не беги — в любом случае найдут. Да и ясно, что убегать не должна была, не маленькая… Но бежала. Когда они поравнялись, Витя за локоть её схватил так, что Анна на вымытом полу запнулась, едва не падая. Спиной прижалась к ближайшей стене. Бежать стало некуда. — Ну, ты куда рванула-то? Девушка ничего не ответила толком; в горле задрожал ком, а глаза, предательски намокнувшие, в ещё бо́льшей подставе заслезились. Горячие солёные дорожки по щёкам побежали до того, как Аня в самом деле осознала, что плакала. — Ань… Она зажмурилась, как маленький-маленький человек, увидевший кошмар. Смотреть на Витю не могла, ресницы будто склеились. Страх тряс в ознобе, что сейчас… что-то будет, и слабый голос, уверяющий, что всё нормально, затихал в ударах пульса. Анна вздрогнула сильно, когда Пчёла пальцем медленно стёр одну дорожку. И только сильнее скукожилась, когда Витя осмелел и губами принялся оцеловывать мокрые, солёные щеки. Как безумный, в самом деле; губы мужа были то на закрытых веках, то на губах её, то на лбу. Она не дышала и чувствовала, что муж тоже не дышал; ни разу не коснулся кожи его вздох. Не Пчёлкина, кто-то ей на руки надел кандалы с цепочкой промеж них и потянул, вынуждая уткнуться ладонями в грудь Вите. Легче не сделалось. Анна не раскрывала глаз, всё так же действовала на ощупь. Чуть ли не царапая обои, Пчёлкина держалась за стену. А в голове одна и та же мысль: «Сейчас умру, умру…». А если б у Пчёлы спросили, что он чувствовал, то ничего бы не ответил. Потому, что не придумали ещё слова, в которое можно было бы вместить всё, что в себя вмещал он. Его радости едва места хватало, её было бы много даже на их двоих, даже если бы обнялись и разрыдались от счастья. Но Анна и не походила ничуть на окрылённого человека — плакала, пятилась назад, прятала лицо, как во времена, когда для неё шмыг носа в присутствии мужа был непозволительно роскошной слабостью. Витю тогда торкнуло, будто кто-то ему со всей дури ударил в грудину. Хотелось попятиться, но он остался на месте. И вспомнилось внезапно, со щелчком перегруженных электросетей, как исправно жена смущалась, скидывала всё на тормоза, когда он произносил хоть слово о возможном их продолжении. «А может, она и не хотела быть матерью моих детей?» Витя мигом от себя эти мысли отогнал, но они вернулись, как дикие голодные собаки. Потому, что всё так и выглядело со стороны. Сколько лет они вместе? Почти шесть лет? Из них больше трёх лет в браке. За это время Ваня Белов уже научился разговаривать, а Томка с Филом мало того, что пацана из дома ребёнка забрали, ещё и дочерью обзавелись. А у них с Аней что? Одна работа… Пчёла терпеть не мог, когда его сравнивали с другими, и терпеть не мог, когда за собой замечал такие же рассуждения. Но убежать от них не мог; вот, ему двадцать семь. Обручальное кольцо уже вросло в кожу пальца так, что без помощи МЧС его не снять — да и не хочется. А чего хочется?.. Идиллии, какой не будет? Будет. Будет, уверял себя долго. Он и не надеялся раньше на то, что у него будет жена, что найдётся такая… до сумасшествия смелая женщина, готовая ко всякому пиздецу, без которого не обойдётся жизнь ни одного криминального авторитета. Но нашлась… И одним своим существованием, силой внутреннего стержня, который гнулся столько раз, что превратился в отмычку, открывающую любые двери, она Витю вынуждала находить силы даже в те моменты, когда их не оставалось. — Ань, — Пчёла заговорил раньше, чем у себя спросил, стоило ли вообще о чём-то сейчас у неё, такой уставшей, спрашивать. — Ты не рада? Она взорвалась, как шар, какой долго-долго надували. — Я не знаю!.. — и голос разом затрясся от влаги, а слёзы, какие Пчёла стёр губами — до сих пор они были солёны — с новой силой побежали по щекам. Она принялась говорить много, часто, и один чёрт знает, понимала ли она, что говорила, или молола всё, что только приходило в её голову. — Как мне знать, рада я или нет? Я не понимаю… Одновременно хотелось и дать ей высказаться, а вместе с тем и сжать в руках так, чтоб Ане было больно сомневаться. — Как можно радоваться такой ответственности, когда ничего не ясно? Я просто боюсь за этого ребёнка, он такой маленький, слабый, что для него любой мой стресс опасен. Но и не стрессовать я не могу, как не стрессовать, когда что ни день, то какой-то кошмар: покушение, переговоры, переезд… Как можно радоваться, когда нет уверенности, что дальше будет?! Вить, у нас дома, по сути, нет, друзья и родные все суками оказались, а тут ещё ребёнок… Куда нам с ним податься?! Всю жизнь в отеле провести? Сомнения улетучились в тот миг, когда Анна на вздохе зарыдала навзрыд. Оседая на пол, она закрывала лицо руками, и тогда Пчёла наконец отмер. Её исповедь, что звучала истерично, но так искренне, раскрыла глаза на правду, на которую Витя и без того нагляделся. Пытаясь удержать, он взял её под локти и прижал так тесно к себе, чтоб точно не вырвалась. А она и не собиралась. У Пчёлы сердце разорвало, когда жена руки, какими держалась за голову, перебросила ему через плечи, а лицо спрятала на груди. Трясущаяся до ужаса сильно, не способная дышать без всхлипов. Витя не помнил, когда последний раз видел её такой. Привыкая смотреть за женой, что сталью выносила всё, он мог бы даже сказать, что Анна такой никогда и не была. Но была, это он точно помнил… И как тогда, не один год назад, он её обнимал в попытке собою её спрятать от всех напастей, так и сейчас. Но прятал уже не только жену; вместе с Анютой защищал и ребёнка. Ей не надо было ничего говорить, чтоб утешить; слова бы, вероятно, не сыскали своего эффекта. Потому Пчёла просто её обнимал, подставлял свою рубашку в качестве платка. А сам чувствовал, что умирал и возрождался чуть ли не каждую секунду. Аня была права в каждом своем слове: что у них в Германии нет ничего за душой, а в стране, откуда они приехали, им делать было больше нечего. Всё бежали от кого-то, и дошли до того, что и возвращаться в какой-то момент стало некуда; дом свой променяли на фарт и удачу. И не сказать, что сильно от того раньше страдали… Но правда была сурова, почти беспощадно лупила по внезапно выступившей Ахиллесовой пяте. Но на каждый из этих аргументов Витя находил одно и то же «против». Точнее, «за». Его жена беременна. У них будет ребёнок, и это — стимул, а не отягощающее обстоятельство. Не спустя столько лет, наполненных мыслей о, казалось, неисполнимом. Пчёла взял её тогда за голову, меж ладоней зажав Ане виски. Чувствуя, что остаться твёрдым у него не выйдет, Витя толком и не скрывал тряску в голосе. Это в тот миг было ему не по плечу. — Аня, солнышко. Незабудка, посмотри на меня, Анют… Она дрожала, как котёнок, и сердце, наверно, билось так же часто, достигая двух сотен ударов. Головой качала, упрямясь, боясь, и успокоить её смогли тихие повторы вкупе с беглыми поцелуями лба. Пчёла вздохнул, когда Аня всё-таки посмотрела на него раскрасневшимися глазами, и зацарапало горло, словно осколками. Значит, не просто так выжил. Было, ради чего, ради кого ещё воевать… Его твердость в голосе была горяча, как калящаяся сталь: — Из меня мужчина никакой, если я тебе позволю переживать по всякому. Потому, скажи, что тебя беспокоит. Я всё решу, слышишь? Завтра же начнём искать в Берлине квартиру. А хочешь, дом будем смотреть? Вид на жительство возьмём, в очередь на гражданство встанем… Она только качнула головой и снова прикрыла в усталости глаза. Душило страхом до сих пор, но он руки по-тихоньку ослаблял так, чтоб Анна не почувствовала опоры под ногами, рухнула и сразу же попала в захват уже совершенно другого чувства, душащего ничуть не слабее. Сердце билось так же сильно, но уже не болело. — Что мне сделать, Ань? — спросил он шепотом. Лбом прижался к её лбу. — Не хочу, чтоб ты переживала, Анют, скажи, что… — Я не знаю, — таким же шепотом призналась она ему и глаза прикрыла, когда Витя снова губами с её лица забрал слёзы. Говорила жена так искренне, так… ответственно, что Пчёла себе собственноручно думал голову открутить. Он зажмурился. Пелена перед глазами стала лишь плотнее, напоминая густой белёсый туман. — Анечка, я тебя люблю, — то Витя произнёс, как клятву, какую, если нарушит, сразу замертво свалится, такую, какую не боится, потому, что знает — не пойдёт против собственных слов. И чуть только рука задрожала, чего девушка не увидела, когда он ладонь положил чуть ниже пупка. — Я вас люблю. — Правда? — спросила, как человек, любви боявшийся, любви не знавший. Так осторожно, почти недоверчиво Анна нахмурилась, чтоб снова не расплакаться во всю силу голоса. И только рука её легла на Витины пальцы в надежде услышать ответ, который успокоит, наконец. То была безумная идиллия. Пчёлкин к уху жены наклонился. Чуть ли не напополам сложило от желания прижаться губами к Аниному животу. — Больше жизни люблю. — Я не знала, что и думать, — призналась она кричащим шепотом. Вите что-то жгло в районе диафрагмы от её слов. — Там, в кабинете. Всё перевернулось на триста шестьдесят градусов — вроде, всё то же самое, а голова кружится. Мне что-то говорят, а не слышу, думаю, как тебе буду говорить… Пчёла негромко рассмеялся. То было одновременно больно, словно у него ни одного целого ребра не осталось, и так легко… Обнял жену, к себе притягивая. — Ты так и планировала? Сразу, без прелюдий? Она в ответ сжалась вся в его руках, силясь с новой силой от облегчения не расплакаться, а потом качнула лишь один раз головой: — Я вообще ничего не планировала. Даже забыла, что ты прилетаешь. Что вообще весь тот кошмар был… Витя ничего не сказал. Только сильнее её обнял, хотя и думал, что оттого захрустят тихо женские косточки, и оставил поцелуй где-то в волосах супруги. — Всё, я прилетел, я с тобой… И больше ни о чём не беспокойся; как хочешь это расценивай, но я тебе запрещаю волноваться. Особенно за то, что было до того, как мы узнали, слышишь? Она явно собиралась что-то возразить, но Пчёла не позволил. По большей части потому, что знал — его слов мало будет, чтоб жену переубедить. — Это сильный ребёнок, и его под сердцем носит сильная женщина. Мы справимся. Вместе справимся. Анна только снова голову перекатила по его груди, лбом утыкаясь во впадинку между ключиц, и Витя тогда с ней просто остался вот так стоять на коленях посреди прихожей отельного номера. Без связей, без друзей в этом городе, но с женщиной и ребёнком, на свет ещё не появившимся. Обещало быть тяжело, но Пчёла себе приказал сцепить зубы. Чтоб у маленького Викторовича — или Викторовны, он пока не знал, — в день рождения было всё, что отец мог дать своему ребёнку: детская комната, ползунки-пелёнки, игрушки, соски, коляски… А помимо всего материального ещё любовь. Но это будет, хоть отбавляй!.. Пчёла уже его любил. И будет любить. Его и Аню. Витя погладил Аню по волосам — так трепетно, так осторожно, словно пряди у неё были шелковые, словно могли спутаться в узлы, которых не распутать, что проще сразу срезать. Она обняла его ладонью за затылок и оставила на щеке поцелуй. Потом тихо заплакала. Как-то раз мама — ещё давно, когда Пчёлкин даже ещё не был знаком ни с кем из бригадиров — на его вопрос: «Как он появился?», уверенно затирала ерунду про аистов, капусту и тому подобное. А потом, вдруг засмущавшись, добавила негромко, что папа Вити за ней тогда очень внимательно смотрел. Ухаживал там, оберегал… Пчёла совсем не понял, какой от этих ухаживаний и переживаний был смысл — ведь, думал, рано или поздно всё равно бы он у них появился, такой оболтус. Так и для чего тогда из его рождения стоило устраивать великий праздник? Теперь же Витя всё понял. И почему отец на старых фотках, пошедших сеточкой трещин, держал руку на животе беременной им мамы; и почему после смены на заводе не задерживался, а если и приходил позже, то только с сорванными с клумбы цветами; почему по первой же просьбе бегал в киоск за газетой, когда на маму нападало желание понюхать типографской краски… Всё стало ясно, как в самый белый день, и Витя уже удивлялся, как мог этих простых вещей не понимать. Теперь хотелось ещё бо́льшее для Ани сделать, чем был в состоянии делать для его матери отец. Пчёла тогда, наверно, впервые понял, почувствовал, что значило желание «положить к ногам целый мир». И даже оно не шло в сравнение с тем, на что Пчёла мог бы пойти. Мог. И пойдёт. Ради своей семьи. Анна успокаивалась. Часы тикали, равнодушно отмеряя по секунде.