Княжна II

      Анна поняла, что происходящее было сном, сразу же, как огляделась по сторонам.              Картинка была слишком идеальной: тонкий слой только что выпавшего снега хрустел под ногами со звуком ломающихся костей, вокруг было ни души, а две могилы, расположенные рядом, уже украшали мраморные памятники, походящие на обелиски.              Анна знала, что спала. Но оттого легче не становилось. Ничуть.              Мама на крайней своей фотографии, нашедшей отражение в чёрном мраморе, была стара. Отец — непростительно молод. Они под одной большой плитой лежали, упокоенные теперь навеки, и место их бесконечного пристанища было убрано, словно кто-то до Пчёлкиной приходил с тряпками, вёдрами воды и початой за упокой Князевых «чекушкой».              У Анны что-то в мозгу взрывалось — будто опухоль назрела и лопнула. Хотелось кричать, но сон был — как фильм Чарли Чаплина: чёрно-белый и немой. Потому она просто стояла. Смотрела…              Ей было странно. Было страшно. Больно. Дико. Обидно. За всё, что говорила раньше, за что не успела попросить прощения, что не успела, но должна была сказать!..              Пчёлка на шее искусала горло, в ней оставив жало. Анна терпела.              Игорь Станиславович Князев. Третье апреля тысяча девятьсот сорок первый — второе марта тысяча девятьсот семьдесят четвёртый. «Любящий и любимый, супруг и отец».              Екатерина Андреевна Берматова. Двадцать второе мая тысяча девятьсот сорок четвёртый — семнадцатое ноября тысяча девятьсот девяносто девятый. «Она дарила людям жизни, но ушла рано. Спи спокойно».              Они, оказывается, оба были так молоды; тридцать два года и пятьдесят пять лет… Что это для истории? Ни о чём, меньше, чем пылинка, чем атом…              Отец, чьё лицо Анна знала только по фотографиям и мыльным воспоминаниям из детства, на неё смотрел, добро улыбаясь в усы. Мать же глядела устало, но смиренно — так, что Штейман бы легче перенесла взгляд, полный ненависти, обиды и злости, крик которой мог расколоть похоронный камень.              Пчёлкина отвела взор, когда почувствовала на щеках слёзы — она опять всё упустила. Дала без неё похоронить отца, лишилась возможности сказать последнее слово крёстному отцу, теперь ещё и мама. И Космос, Валера.              Сашка…              Анна по соседству заметила ещё одну могилу. Оттуда на неё смотрел дядя Владик.              А слева от дяди лежал двоюродный брат.              Из носа хлынула кровь на могилы. Пчёлкина едва успела вскрикнуть, вдруг повалившись на колени, и пахнущая железом лужа на памятниках была единственным, что было цветным среди всего чёрно-белого ужаса…                     …Аэропорт был почти что пуст, но, вероятно, они бы проще пережили толкучку на регистрации и отсутствие свободных мест в зоне ожидания. Потому, что в толпе было проще скрыться.              А чувство, что за ними следят, на мушке держат, Штейманы, кажется, с собой упаковали в чемоданы.              — Я тебя об одном молю, — проговорил кто-то за Аню, кто-то, у кого гортань была заменена на стеклянную трубку — такую тонкую, что разбить её можно было одним сладким зевком.              Она стояла у огромного окна, растянувшегося во всю стену в боксе для курящих, и смотрела на их самолёт, как на огромный ящик с взрывчаткой. Пчёла стоял рядом; меж губ горел «СаМец».              У жены с голосом дрожали ещё и руки. Сколько бы Анна тряску в фалангах не прятала, сжимая ладони в кулаки…              — Перевези своих родителей к нам, — просила она, не отворачиваясь от вмиг оледеневшей Москвы. Столица украсилась новогодней мишурой, ёлки гирляндами мигали на площадях, под своими ветвями пряча веселые компании с бутылками шампанского, но происходящее вокруг Анне напоминало затянувшуюся процессию безумных похорон.              — Пусть они будут рядом с нами. С Ксюшей сидят, а то они правы, ни разу с внучкой не виделись, пусть мир посмотрят. С ребёнком всё будет хорошо, бабушку с дедушкой узнает, я смогу в театр вернуться, мы потянем их всех…              — Я пытался.              Витя потушил только что зажженную сигарету в пепельнице. Взглянул. Там было три окурка. Вместе с его окурком — четыре.              Зараженный страхом преследования мозг провёл нехитрую параллель.              Его всем телом передёрнуло. Пчёла метнулся к ближайшим сидячим местам.              Анна руки сложила, как в молитве, и к губам прижала, когда Витя, оттягивая душащий галстук, голосом пустым отчитался во всю ту же самую пустоту:              — Я хотел. Почти слово в слово, Ань, сказал. Они упёрлись: мол, что нам там делать, кому мы там нужны…              — Нам? — предположила она, едва ли не выплёвывая буквы сквозь зубы, с ядом, зная, что ответ лежал на поверхности, но был непригоден. — Ксюше?              Вите кололо под рёбрами, кололо в голове, в животе. Будто под кожей копошились черви, голодные до каждой мышцы, косточки.              Он где-то слышал, что при вскрытии патологоанатомы потрошат как раз черепушку, грудину и брюхо.              — Ни в какую, — Пчёла прижал к губам сжатый кулак. Камень перстня царапал. Обручальное кольцо шершаво гладило обкусанную кожу. — Упёрлись оба. В один голос трещат, что им помирать скоро, и заморачиваться даже толка нет.              Анна осталась неподвижной, а на деле Вите за такое хотела влепить пощечину; как он только вслух такое мог произносить? А Ирина Антоновна, Павел Викторович? Тоже хороши… Какой им «умирать»?!..              Скорбь, их верная спутница и сопровождающая, всё время визита в Москве не отходившая от Пчёлкиных ни на шаг, кольцом свела руки на шее. Доступ к кислороду перекрыли, ограничивая, и необходимость дышать стала роскошью. Перед глазами поплыло всё маслянистыми красками.              Анна не помнила, когда в крайний раз была так разбита.              — И что теперь? — спросила тихо, что, будь Витя не внимателен к ней, то не услышал бы ничего.              Что теперь… Ему самому это было интересно. Садиться в самолёт сейчас, чтоб больше никогда не вернуться, было равносильно тому, чтоб топором перерубить всё — все воспоминания, мысли и порывы, всех людей, живых и мертвых, оставшихся здесь навсегда или ждущих последнего вздоха.              Садиться в самолёт — равносильно вернуться к ребёнку. К жизни, что ему была одновременно и мёдом, и дёгтем.              Но что оставалось ещё? Остаться? Своим присутствием выплатить «долг», накапавший с девяносто седьмого, даже девяносто пятого, года? В тысячный раз проверить судьбу на терпеливость и благосклонность, а людей Каверина — на меткость? Притащить в пекло жену, дочь?              Сцилла и Харибда. Молот и наковальня. Уйти — не вариант, остаться — ещё хуже.              Пчёла прокрутил кольцо на пальце. Встал с места и развернул к себе Анну лицом. Она, кажется, даже не моргнула в лишний раз. Только облокотилась ладонями на его плечи.              Витя не смог себе позволить сомневаться в принятом решении.              — Теперь… жизнь, — голова потяжелела, и лбы соприкоснулись. Анна зажмурилась. — Жизнь ради жизни. Ради себя. Ради Ксюши…              Он её коротко поцеловал. Она откликнулась. Только сросшиеся рёбра снова пошли хрустом, с которым по реке идёт лёд.              Завывала московская метель, которая заместо снега в лицо кидала иголки.              — Нам с тобой очень повезло, — шепотом ей сказал Витя слова, какие скорее ждал от Ани, чем от себя. Но говорил за двоих. — Мы остались живы. И не должны себя за это корить. У нас дочь. Она не сможет без нас…              — Это — последний раз? — только уточнила Анна, ухватившись за его ладонь. Раненная птица, которой нужно быстрее лететь на юг, чтоб пережить зиму, но которой перелом крыла мешает вспорхнуть и броситься прочь от вьюги, холода и голода — вот кем она была в тот момент. — Мы больше не приедем сюда?              Витя всё в который раз взвесил в своей голове. Весы в черепной коробке не колебались. Словно были каменным изваянием. И только такое же раненное сердце, замурованное в пьедестале этой статуи, выло. Но глухо.              Скоро затихнет. Навсегда.              — Не приедем.              — Ни за что?              Голос Анны дрожал от надежды. Пчёла за это не мог её винить. Потому, что сам сбегал.              — Никогда.              И из-за плотных прозрачных стен бокса для курящих донесся радостный высокий сигнал. Штейманы затихли, вслушиваясь, и сердца кольнули одновременно лёгкие, когда услышали механический голос дикторши; Пчёла уже сто лет, кажется, по интонации не пытался угадать цвет глаз или волос:              — Объявляется посадка на рейс KL641, Москва-Берлин. Повторяю, объявляется…              И тогда последний хлипкий мостик, соединяющий прошлое с настоящим, рассыпался в труху. Продырявившиеся доски рухнули в море, где вода обернулась бензином, а Пчёла зажёг спичку, какую бросил на дно переправы. Чуть было не вспыхнул сам.              Но Анна пальцами обняла его ладонь. И привалилась головой к плечу. Никакие бы слова не смогли тогда сказать то, что она сказала этим касанием…              Им нужно было идти. Лететь. Чтоб жить. Ради себя. Ради ребёнка.              Солнце село над Москвой, окончательно потерявшей свой покой.