кого ты любишь?

Аль-Хайтам вряд ли сможет привязаться к кому-то так искренне, как к нему. Он давным-давно позабыл его имя, и даже черты идеального лица спустя пару лет неумолимо расплываются, растекаются в памяти грязной акварелью. На их долю выпала всего одна ночь, ничтожно малое количество времени для того, чтобы полюбить. Но ему с головой хватило того самого долгого разговора о смысле жизни на террасе постоялого двора, окутанной звёздным ночным покрывалом. И тех тёплых умных глаз цвета спелого закатника, так внимательно и одобрительно изучающим его, пока он старался связать слова, разгорячённый терпким османтусовым вином и опасной близостью кого-то, кто не видел в нём простого очередного гения. В Сумеру таких немало. А Аль-Хайтаму хотелось быть уникальным. Он почувствовал себя таковым на пару часов, до тех пор, пока не загорелся рассвет, пока незнакомец не ушёл, оставив вежливую записку с благодарностями на доске объявлений, а его одного в холодной кровати с чистыми до скрипа зубов простынями. Он не был глуп, несмотря на то, что учился тогда всего лишь на втором курсе. Он понимал, что никакого продолжения не будет, что приятные знакомства имеют свойство прерываться так же быстро, как и начинаться, но когда тот внезапно исчез, в хмельной голове сложился горький пазл. Это была интрижка. Первая в его жизни интрижка. Люди называют это именно так, потому что когда ты решаешься на подобное, то строишь козни исключительно против самого себя. Будто напиваешься, зная, что потом проклянешь всё на свете, проваливаясь в ломящий мышцы сон и наблюдая за игрой сознания. Интрижка – нечто незначительное, даже если на родине тебя ждёт выгодная партия в виде красивой девушки, конфетки в пустой обёртке. Аль-Хайтам помнит, что господин из Ли Юэ сказал: «Однажды ты превзойдёшь остальных, но только если послушаешь разум. Твоя тяга к знаниям выльется в великое дело, и когда я услышу твоё имя в одной из чайных, мы обязательно встретимся вновь». И он послушался. Помолвка была расторгнута, ведь после него все вокруг казались пустыми. Ведь теперь он был обязан стать лучшим. Заставить мир уверовать в его идеалы столь же сильно, как поверил в них он. Люмин единственная девушка, в которой осталась непосредственность. У неё есть цель, это не может не привлекать. Она красива, как едва распустившийся цветок сесилии, фарфорово-хрупкий на вид, но качающийся на тонком несгибаемом стебле, неподдающийся суровым ветрам. На её позолоченных солнцем щеках россыпь пшеничных веснушек, острые загорелые плечи покрыты слоем дорожной пыли, она пахнет солёностью моря и местными благовониями, которыми богобоязненные хозяева сдаваемых комнат очищают пространство после каждого гостя. А ещё она вся покрыта шрамами, и подкачанные в постоянных битвах с мечом руки усыпаны выгоревшими волосками, и она такая несовершенная в своей натуральности, что глядя в медовые доверчивые глаза он думает исключительно об одном. Если бы он встретил её раньше него, то влюбился бы по уши. – Я считаю, что боги и люди должны идти рука об руку, – задумчиво произносит Аль-Хайтам, убирая капсулу знаний, в то время как она вытирает со лба капли выступившего после тренировки пота, – Что скажешь на этот счёт? – О, мы с Люмин подружились с одним архонтом, когда путешествовали по Ли Юэ, – оживлённо трещит Паймон, не давая уставшей путешественнице возможности ответить, – Представляешь, чудик из Академии, он сейчас живёт среди обычных горожан и работает в ритуальном бюро, а все дела оставил на местную власть! Звучит немного безответственно, но он сначала убедился, что может так поступить, так что всё в порядке! – Паймон, Аль-Хайтам спрашивает вовсе не об этом, – она хмурится, поправляя спрятавшиеся в волосах чуть увядшие цветы, – Но да, думаю, он хороший пример того, что всегда можно найти общий язык. Хоть и немного нас обманул. Долгая история. Она даже не подозревает, что её опять используют. Он знает, что поступает отвратительно с точки зрения морали, но знания для него – то, ради чего однозначно стоит идти по головам. Даже по таким прекрасно златокудрым. Ведь нет предела совершенству, если потолок над ним и существует, то он стеклянный, и сквозь него Аль-Хайтам видит безграничные возможности, океан несправедливо скрытых от пытливого человеческого ума тайн. Стань тем, кем сам бы восхищался. Вот его девиз по жизни. И пока он не будет уверен в том, что открыл все существующие на свете двери, он не успокоится. – Звучит интересно. Речь о Гео Архонте, верно? – задаёт вопрос безразличным тоном, исключительно из вежливости, чтобы вызвать доверие. – Ого! Ну конечно же ты догадался, великий умник! Правда, ты, наверное, слышал, что для всех он вроде как умер, но на самом деле Чжун Ли… Ой, Паймон не стоило называть его новое имя. Это же секрет… Чжун Ли. Он вспоминает всё мгновенно, затуманенный образ восстанавливается из разбитых временем кусочков янтаря, и Аль-Хайтам понимает, с кем он имел дело. Кто целовал уголки его сухих губ, кто зарывался пальцами в холодный пепел волос, скрытых под дурацкой шапочкой формы, кто оставил в сознании неизгладимый след, поменявший всю его жизнь. Вот откуда в молодом на вид теле взялась мудрость, от которой захватывало дух. И все легенды того благодатного края гор и живописных долин, все истории о Якшах и Войне архонтов… Он был их участником, главным героем. И он снизошёл до него, наивного мальчишки из Сумеру, ещё не познавшему жизнь и беспокоящемуся о том, что однокурсники сторонятся его отчуждённой фигуры, а учителя порой не могут понять замысловатый каллиграфический почерк. Аль-Хайтам возвращается домой глубокой ночью, долго сидит в кабинете над пустым листом бумаги, и с кончика пера на него капают густые чёрные чернила, оставляющие противные кляксы. Он должен написать ему письмо, но он не знает ничего, кроме имени. Адрес места работы можно было бы найти утром, позаимствовав у знакомого справочную капсулу со всеми координатами Тейвата, ритуальных бюро в Ли Юэ не так уж и много. Да и какой смысл? Он всё ещё не дорос до уровня Чжун Ли, хоть и стал одним из умнейших учёных страны. Видно, недостаточно умным, если за её пределами имя его никому не известно. – Ты спать собираешься или как? Если нет, то иди пробуй тушеное мясо. В этот раз я готовил не на твоём драгоценном нагревательном приборе, оно совершенно точно прожарилось и даже не сгорело, – Кави вламывается в комнату без стука, весь измазанный в грифеле мягкого карандаша. Как не вовремя. – Я не хочу есть. Иди ложись, я сейчас выключу свет, можешь не психовать и дальше сидеть в своей мрачной келье. Предпочту дождаться открытия столовой и заказать завтрак там, у меня послезавтра защита диссертации, не хотелось бы отравиться. Сосед презрительно фыркает, хочет что-то съязвить в ответ, но его прерывает неожиданный звонок в дверь. Аль-Хайтам потирает переносицу, прикрывая глаза и морщась от головной боли. Дни и так проходят особенно тяжело, а тут ещё и нарочито громкий топот Кави, по пути врезающегося во все углы и край стола. Иногда появляется мысль о том, что выкинуть его на съедение гепардам – не такая уж и плохая идея. – К тебе гости, вылезай из кабинета, задницу отсидишь, – орёт он так, что мигрень только усиливается, а стены чуть ли не дрожат. Кто мог прийти в такое время? Аль-Хайтам не ждёт никого особенного, но этот особенный появляется. Чжун Ли стоит на пороге его дома в том самом пальто, которое надел в день их встречи. – Я пришёл. Как и обещал. Услышал о тебе в порту Ли Юэ. Здравствуй, Аль-Хайтам. Давно не виделись. Сердце ноет так сладко, что он думает: ещё секунда под прицелом пристального взгляда, и он сгорит дотла. И нет, он больше не влюблён: ошибочное чувство растворяется при одном виде знакомого, теперь они на равных, потому что тот его окончательно признал. Доказал, что все старания были не зря. Что Аль-Хайтам вскарабкался на одну вершину с самим архонтом, прогрызая себе путь с кровью и потом. И если он сделал это, то теперь для него нет ничего невозможного. На следующий день консультант ритуального бюро уезжает, проведя с ним вторую и последнюю ночь. Аль-Хайтам встречается с Люмин и без всяких сомнений делает то, что должен был сделать. Он вряд ли сможет привязаться к кому-то так искренне, как к себе.