Дым со степных костров пах смертью, а смерть этой осенью воняла крематорием. На улицах жгли крыс и бандитов, еще — поджигателей. Жгли прямо из огнеметов солдаты, облаченные в спецкостюмы.
Заразы меньше не становилось.
Она пришла из Земли. Песчаная Язва, Песочная Грязь… Песчанка — называли ее, как и пять лет назад, в первую вспышку, а началась она в Кожевенном квартале, в районе Земли. Болезнь со стопроцентной смертностью. Мор.
Уходила она тоже в землю.
В Сырых Застройках мальчишки в масках-капюшонах в виде собачьих голов стучали прутьями по траве. В ней что-то яростно пищало, должно быть — крыса. Они бежали из зараженных кварталов, чумные жирные крысы, спасающиеся от огня. Бросались под ноги прохожим, визжали и пускали кровь, прокусывали даже кожаные ботинки.
Мор шел по улицам вслед за крысами. Смерть нуждалась в живых.
Я брел по дворам, как в дурмане. Маска Исполнителя холодила ладони и оживляла в памяти воспаленные мысли, я боялся ее надевать. Вороний клюв и два янтарных глаза над ним взирали на меня с укоризной. Роль принадлежала не мне, но тянуть дальше было некуда, отсрочка в два дня подошла к концу, и я покинул свой дом.
Мальчишки ворошили траву, водили прутьями по земле, чертя зигзаги, будто бы исполняя ритуал. Капюшоны они не снимали — на вид все были, как один. Песьеглавцы.
Двое проводили меня поворотами своих собачьих голов, отвлекаясь от охоты.
Третий подобрал с земли камень и пульнул им в траву, в источник писка. Со второго раза даже попал — короткий взвизг, и все кончилось.
— Ба-а-а! — победно прокричал песьеглавец, подскакивая на месте.
Вот чем плохи мечты детей. Если им станет скучно, они сыграют в эпидемию, после которой в живых не останется даже их самих. Но им будет все равно. Закончив одну игру, они всегда могут взяться за следующую. Им хватало для этого и выдумки, и смелости, и энтузиазма.
А лучше бы… лучше бы они, как и все мы, просто повзрослели, вместо этих грубых и угловатых попыток походить на нас.
Песьеглавцы шумно решали тащить ли им подбитую крысу на крысиные бега или ее уже только земле отдать. Один из ребят разжал пальцы, уронив прут в траву, и качнул головой. Главным у них был Хан, но он никогда не покидал Башню, отправляя своих бойцов в собачьих масках рыскать по умирающему городу. Песьеглавец, убивший крысу, поднял прут.
— Эге, — сказал он двойнику, — ты что, взрослеешь?
Я шагал, заплетаясь в собственных ногах, дети скрылись за поворотом.
Дети!.. Они игрались в войну между собой с такой свирепостью, будто бы не было это игрой. Будто бы смерти — тоже не было. У двоедушников — две души, у песьеглавцев — собачьи головы, у обоих банд никакой пощады друг к другу. Дрались они по-серьезному, «до кровянки».
Если бы кровь имела сильный запах, я бы сказал, что смерть пахла кровью, но кровь почти не пахла.
Ее было много — от больных, которые задыхались в собственном кашле, и здоровых, которым пускали кровь бандиты за кусок хлеба. Дома в зараженных кварталах покрывались кровяной плесенью. Как ползучие клейма, они стекали по кирпичам и впитывались в землю. Земля принимала болезнь, не поперхнувшись, а потом из нее вырастала черная или бурая твирь.
Но в зараженных кварталах воняло не кровью, а дымом. Он обволакивал город пеленой, стелился по мощеным дорогам и оседал кровяной копотью на стенах.
К девятому дню эпидемии число умерших достигло четырех тысяч человек. Несколько сотен в день заражалось, без панацеи им оставалось жить считанные часы. Тела решили сжигать, а роль главного ответственного за кремацию досталась мне — архитектору великого Многогранника. Роль посмертная — живым с этой должности не выбывал никто. Ну что ж… я закончил чертежи последнего своего творения. Чертежи, в которых ни один человек все равно ничего не поймет. Здания, которые нигде и никогда не посмеют возвести, кроме как здесь, в Городе-на-Горхоне.
Я желал построить нечто, восходящее к небу, и отражал мечты на чертежах. Воздушные и бескрайние на бумаге… город воплощал их в жизнь ломаными и будто недостроенными. Прекрасными в своем несовершенстве. Три Лестницы в небо украсили город в районе Узлов. Я понимал: люди в провинции готовы к чуду.
Никогда прежде нам не позволяли так много — строить здания не для людей, не прослыв при этом бездарем, как я, или преступником, как мой брат. За смелость своих идей он был приговорен к смерти. Он называл свои творения: Лестница наоборот, Дом Дом и Врата вниз — они, конечно, были непригодны для людей и потому людьми отвергнуты.
«Общество никогда не прощает мечтателей», — говорил брат, откупоривая бутылку.
С ним мы воздвигли для провинции городской Собор, а много позже Ева подарила Собору свою бессмертную душу...
Только этот город позволил нам отстроить мечту, чудо, вместилище для души — Многогранник. Башню, которая нарушает законы физики, которая, как оптическая иллюзия, всего лишь призмы и зеркала, показывает детям фокусы. Будто бы созданная только для этого.
В двадцать девять я — создатель чуда на осколках собственных мечтаний.
Многогранник всего лишь бумажная оболочка, такая же пустая, как я. А дети, забравшись в Башню, играют друг с другом в общие сны. Только им открылся этот небесный проход, это таинственное волшебство грез наяву.
Им… а я простой Исполнитель.
С маской одного из них в виде клюва и в собственном балахоне — в пальто. Главный ответственный за кремацию, в прошлом архитектор, теперь — смертник.
Из Ямы доносилась гнилая вонь болезни, даже маска не спасала. Свежие трупы издавали приторный запах разложения, их исцелением был огонь.
— Я — коготь, — произнес я и стащил с головы едва надетую тяжелую маску. С нее пронзительно поглядывал птичий янтарный глаз, и я бросил ее. Из Ямы тянулись за ней руки в маслянистых волдырях за гнойными повязками.
Маска вонзилась острием в землю.
— Перст судьбы, — задумчиво послышалось рядом.
И тихое кладбище встрепенулось самой землей: зашуршала сухая трава, запахло пряной горячей степью.
Говорила Ласка, смотрительница кладбища — живая среди мертвых. С печальными глазами на лице нездорового оттенка. На вид ей не было и пятнадцати. Она подняла голову к небу, к той стороне реки, где возвышалась Башня. Ей бы играть там с другими детьми, а не тут, на кладбище, петь мертвым.
Никогда дети не покидали Многогранник просто так. Должно быть, она повзрослела, а этот процесс необратим. Дети обладали чуткостью к особым сторонам действительности, но с возрастом, как и у всех, дар их рассеивался.
— Они просто во все верят, — мягко объяснила Ласка, будто я задавал вопрос. — Искренне. От души. Верят. Накрой стол стеганным одеялом — они поселятся там, как в пещере. Приоткрой набитый вещами шкаф — они найдут там сказочную страну. Нарисуй на стене дверь и будь уверен, она там появится, — говорила она с придыханием и все качала в такт головой. На лице ее блуждала печальная улыбка. — Дети играют, но они верят в свою игру, и даже куклы их могут ожить. Вы не верите мне, архитектор? Взрослые так не умеют, они говорят: сложи игрушки в сундук. Словно тем не бывает холодно или грустно.
Я качнулся, будто подвешенный на веревочки.
Ласка вздохнула:
— Да.
Мы прошли вдоль кладбищенской ограды, впереди расстилалась бескрайняя степь, где-то там курган Раги, а за ним — ничего. Будто бы не было меня никогда без этой провинции. Ласка следовала за мной, как тень, и напевала выдуманные на ходу строки:
«Архитектор небрит и худ. А еще бледен.
И глаза его — глаза усталого наркомана».
— Хватит, — попросил я, а голос — сиплый, будто что-то сдавило всего меня изнутри.
— А вы знали, архитектор, что покинувшие город, исчезают навсегда? — произнесла Ласка и остановилась. Теперь раздавался шорох только моих шагов.
Желудок — каменный и тяжелый, потянул меня вниз, к земле. Степь не приняла бы меня, не приняло бы меня и небо.
Поразмыслив, я ответил:
— Наверное… — и тоже остановился.
В степи вокруг города росла трава. Это мертвые прорастали сквозь землю колосками твири, а потом умельцы готовили их них твириновые настойки. В жилах моих тек твирин, я забывался в этом наркотическом даре земли и мертвых.
— Ночи в Городе-на-Горхоне очень долгие. — Ласка вздохнула, качнувшись на месте. — В Столице, наверно, совсем нет ночей.
— Мне кажется, я никогда и не был в Столице…
Вокруг нас сгущалась тьма, в городе зажигали фонари, а в степи просыпались злые духи. Неживые, которые только прикидывались живыми. Люди называли его шабнак-адыр, не удивлюсь, если мне посчастливилось бы сегодня его встретить.
«Бежать отсюда надо, бежать», — часто повторял брат. Я только кивал ему и отвечал, что никуда не поеду… Здесь воплощено все, ради чего я жил до сих пор. Мое творение, моя мечта. А сейчас?..
После будут строить дома, пронизывающие шпилями небеса, и глубокие вырывать туннели — в самые недра земли. Для удобства людей. По законам физики и природы. Но дело мое еще не было закончено. Я строил здания непохожие на здания, покои, в которых люди жить не могли. И ничего путного из этого не выходило. Зданиям нужны люди, да такие люди, которым взаправду нужны эти здания. Такие люди, которые, кроме этого здания, не нужны никому — ни людям, ни миру, ни свету белому. Привет вам, «дети стеблей»!
Ответом мне стала полная луна, осветившая степь ровным мерцанием. Я поглядел на свои руки, пальцы будто бы сделались длинней, я согнул их и разогнул. Тело мне еще подчинялось.
Рядом показался темный силуэт.
— Брат? — произнес я в пустоту, а ответила Ласка:
— Вы спите, архитектор, как мертвец — с открытыми глазами, — и погасила ресницами взгляд, и отвернулась.
А голос — нежный, и в руках бутылка молока. Все, что полагалось мертвецу в последнем прощальном путешествии. Дни эпидемии слились в единый пьяный поток мыслей, неделя выдалась странной, страшной, я утопил ее в твирине и воплотил на бумаге чертеж нового творения.
Степь шептала ветром в ушах и колосками щекотала пальцы. Пела мне странную песнь, будто бы это я сам себе играл на дудочке. Откуда-то издалека доносился до меня прерывистый голос Ласки.
— Вы ошиблись, архитектор, считая, что Многогранник — это убежище для души. Это и есть душа. Башня из призм и зеркал, она обнажает суть... этого взрослые и боятся. Взрослея, мы начинаем бояться самих себя. Даже песьеглавцы, борцы Хана, взрослеют, иначе не спрятались бы за масками.
— Может быть, я — паук, больной и страшный, наверное, пришло время узнать, — ответил я, а потом сам себя успокоил: — Мечтатели всегда одиноки, — и ушел, прижимая к груди чертежи.
Все выходы из города были перекрыты, станция пустовала, поезда застыли на рельсах, как забытые игрушки. Отсюда не сбежать, но я не бежал, я следовал, и лунный свет указывал мне путь.
Так я покинул город, в одиночестве шагая по лунной дороге.
И ночная остывшая степь дышала мне в лицо.
* * *
Жил на свете человек (а может быть, он жил во тьме?), и называл он себя Тарантулом. Жил, не покидая стен своего странного дома, окруженного строительными лесами. Жил в вечной реставрации.
Никто не помнил, как он выглядит, потому что видеть он никого не желал и никому на глаза не показывался. Но все верили, что он стар и уродлив, как его дом. Ходили слухи, что он построил его сам. Дом Дом. Или — что купил его на последние сбережения. Еще поговаривали, что там водятся привидения, ведь в старинных домах часто кто-нибудь водится. Особенно, когда дома эти так похожи на заброшенные. Много чего говорили про нелюдимого человека, когда-то назвавшего себя Тарантулом.
Но все это было неправдой.
А где искать правду, никто не знал.
Даже сам Тарантул не помнил своего настоящего имени, потому что был стар, уродлив и, возможно, болен. Когда у него заканчивалось время, он разбирал остановившиеся часы, нанизывал шестеренки на веревочку и вешал себе на шею.
У него собралась целая коллекция неходячих часов — они быстро выходили из строя. А еще коллекция старинных музыкальных инструментов, коллекция странных чертежей на пожелтевшей бумаге и даже коллекция пузатых бутылок. В общем, был он человеком весьма увлеченным и, наверное, сохранял бы, если б сумел, даже дырки от бубликов. Но больше всего любил он собирать время.
Он его не воровал. Не отматывал.
— А как тогда это называется?
— Не знаю, — ответил я, хихикнув, и поглядел честными в темноте глазами в сторону перебившего меня голоса. — Сам я такое не проделывал.
Кто-то ткнул меня в ребра, и я обиженно взвизгнул:
— За что это?
— Ну-ну, продолжай.
И ночь продолжалась…
