Сопутствующие потери

Море. Его тихое маленькое море. Оно шумит под ногами, усердно бьётся об берег, оно не чувствует ни страха, ни боли. Весной он так же бился головой об стены Азовстали. Чтобы ничего не слышать, не знать и не помнить. Чтобы всё наконец-то закончилось. За спиной меж руин сгоревших панелек завывает сильный шквалистый ветер. Илья с усилием растягивает улыбку на разбитом лице и подставляется под яростные порывы. Слетает капюшон, распахивается куртка, но он стоит по щиколотку в холодной воде и улыбается своему морскому бризу. Он дома. Наконец-то. Мариуполь больше не видит свой город. Глаз у него нет, они выжжены, порезаны и перемотаны бинтом. Но слышит он каждую машину, чувствует каждый сносимый или восстанавливаемый дом, знает мысли всех своих жителей. Их с ним осталось не так много, но достаточно, чтобы стараться выжить. На улицах стало чище. Нет сгоревшей техники, оборванных проводов, разбитых фонарных столбов, простреленных насквозь гражданских машин и накрытых тряпками трупов. Убрали. Вывезли. Захоронили. Дышать стало легче, намного. Его наконец перестало тошнить от собственного зловония. Портились кожные покровы пальцев, локтей и коленей, он гнил заживо всё лето, пока трупный запах не выветрился с домов и улиц. Илья не может совладать со своими эмоциями, постоянно давится ими и задыхается внутри от боли в сердце. Так радостно снова стоять на своей земле, но как больно вспоминать, что здесь происходило. Хорошие воспоминания смешиваются с грохотом снарядов, взрывами, гарью и кровью. Как страшно, как больно, как хочется кричать, всё вспоминая и вспоминая, удар за ударом, смерть за смертью, танки, артиллерия, самолёты, трупы, больно, больно, больно, он сейчас просто за...за...задох...нëт... - Ты дурак? Что? - Что? - Мариуполь слышит скрип военных сапог и уставшие недовольные вздохи. А, точно. Точно. Они же вместе здесь. - Донецк?.. - Ты дурак в ледяной воде стоять? От кишечных инфекций лечили столько месяцев, ты решил переохлаждение для коллекции заработать? Вылазь. Хах, и правда... Донецк... Он помнит его голос, постоянные бормотания, пока столица выносил его из-под завалов завода. Хах... Сердце больше не пытается пробить грудную клетку. Главное, не забывать дышать. Всё хорошо, сейчас всё хорошо. Насколько может быть хорошо в этой ситуации... Богдан стоит подальше от воды, и с ним легче. Всегда было легче. Спустя столько лет они снова вместе. Мариуполь всегда знал, что так и будет, но даже предположить не мог, каким образом по итогу это случится. - Мы здесь и так ненадолго, дай отдохнуть, - Илья аккуратно поднимает недавно восстановившуюся руку, тоже всю перебинтованную, балансируя, чтобы не уронить костыль в воду. Накидывает обратно капюшон и заправляет свои запутанные ветром кудри, - сидеть и дальше у тебя там в четырех стенах удовольствие на любителя, знаешь. - Я не могу тебя здесь оставить, мы это уже обсуждали. За тобой некому смотреть, Питер и другие россияне тут проездом раз в неделю, своих подрядчиков проверить, - Донецк не подаёт виду, но ледяные руки трясутся в карманах. Он не хочет здесь находиться. Он тоже не хочет ничего вспоминать. Ему мерещатся снайперские винтовки на последних этажах уцелевших зданий и свежие могилы во дворах. Стрельба, непрекращающиеся перестрелки, и в ушах стоит звон. И Илья...лежит....лежит весь в крови. Нет глаз, нет руки до запястья, ноги переломаны и обломки костей торчат, разрывая кожу, полностью покрытую ожогами от пожаров, а лицо избито до неузнаваемости. Богдан устало протирает глаза и всем сердцем хочет сбежать отсюда. Он тут только по одной причине. Мариуполь так захотел. И Кальмиусский не бросит его, нет, только не снова. Панический страх повторить то мгновение, когда он отвернулся и ушёл, оставив всех за линией разграничения, душит его липкой паранойей. Но он держится, всегда держался, и лишь внимательно смотрит на Приазовского, чтобы если вдруг оступится, поймать. Ветер шумит, волны всё бьются о ноги, море пенится, бурлит, и брызги летят в лицо. А Мариуполь снова улыбается: - Я ведь выжил... Представляешь, Донецк? Я выжил, - он перекрикивает шум волн и медленно разворачивается в сторону столицы, - даже когда надежды уже не было. Только вернувшись сюда, я смог это осознать в полной мере. Кажется, я так не радовался с сороковых годов. Трудно много говорить. Он глотает ещё сырого осеннего воздуха и слышит вдалеке гудки судов, идущих с Большой земли в его порт. Илья уже тише продолжает: - Мне было страшно. И больно. Я злился на весь мир, тем более на тебя с Москвой. И в то же время уже не надеялся встретить. Мои люди видели тебя, говорили с тобой, и я мог чувствовать твоё присутствие. Но не верил, что ты успеешь добраться до меня до того, как я коньки отброшу. Но ты удивил, - он протягивает относительно здоровую руку в сторону, откуда слышал голос Донецка, и немного пошатывается, - иди сюда, мелочь. Стоишь там, как не родной. Богдан подрывается, наплевав на ледяную воду и на собственное недовольство, в пару широких шагов оказывается рядом и не даёт ему упасть, обнимая крепко-крепко, как в детстве, как до этой ужасной войны, начавшейся далёкой весной девять лет назад. И опять что-то говорит, не прекращая говорит, но теперь Мариуполь может различить слова: - Прости меня. Прости меня, умоляю, Илюш, прости. За всё. За то что бросил. За то, что позволил обстрелять тогда восточный. За то, что допустил. Что втянул во всё это. Что столько молчал, - всхлип, - Что чуть не умер по моей вине, - всхлип, всхлип, - Прости, прошу, прости, прости, прости.. Неужели он плачет? Ерунда какая-то, он во время бомбёжек всё терпел, а тут расклеился... Позорище. Руки всё сильнее дрожат и сжимают в объятиях. Нет ничего страшнее потерять всех и остаться одному. Когда в Горловке от взрыва складывается дом, когда Ясиноватая кричит по ночам от боли, когда в Макеевке и Авдеевке снова и снова падают снаряды, когда Мариуполь просто ровняют с землёй, он не может ни спать, ни есть, ни о чем-либо другом думать. Даже не обращая внимания на ежедневные обстрелы своих территорий, Богдан живёт с этой болью и страхом за родных на протяжении многих нескончаемых лет. Он и так потерял двух сестёр, больше, вероятно, уже не выдержит. Костыль, предусмотрительно подаренный Петербургом, с плеском падает в воду, а Приазовский осторожно кладёт ладонь на голову столицы и невесомо приглаживает его жёсткие волосы, которые опять спутывает ветер. Вокруг утренняя темень, посыревшие руины и много-много горя. Тяжёлые тучи закрывают небо и вновь подступают безжалостные холода, но Донецк такой теплый и так невероятно близко, что на секунду всё кажется всего лишь сном. Так хорошо быть снова вместе. Какой бы ужас не творился вокруг, пока они есть друг у друга, хочется верить, что ничего не сможет их сломать. - Неужели наша маленькая Юзовка плачет? А всегда доказывал, что такой взрослый и самостоятельный. Вы с Краматорском одинаковые, сначала делаете важный вид на собраниях, а потом рыдаете по всяким мелочам во дворе. Тоже мне, областные центры, - Илья за волосы оттягивает Кальмиусского от себя, открытыми участками пальцев нащупывает ухо, нежно обводит глаза и мягкие мокрые щеки в порезах, и чистыми бинтами на тыльной стороне ладони начинает медленно вытирать слезы с заплаканного лица. - Дитя дитём. Вся куртка теперь в соплях твоих, сам стирать будешь. Богдан громко всхлипывает и подставляется под шершавые спокойные касания: - Так я и так всю твою одежду стираю. - Ну и ладно, - Мариуполь не может видеть, но буквально чувствует на себе этот бесконечно виноватый взгляд и тяжело вздыхает. Нужно что-то с этим делать, он молчит уже полгода, а этот уже явно себя мысленно на эшафот отправил. - Послушай внимательно, скажу один раз, но зато честно. Я на тебя не злюсь. Конкретно на тебя нет, Москву и всяких там национальных батальонов это не касается. Перегорело оно. Мне больно от того, что мои люди без жилья, что уничтожено их имущество, убиты родственники и полностью перекроена жизнь. Этот шрам останется на ближайшее столетие точно, его ничем не перекрыть. Может, не внешне, но внутри этот ужас не оставит меня. Но это не значит, что я желаю тебе того же. И никогда не пожелаю, как и ты мне. Я знаю, что дончане привыкли к военной жизни и тихо терпят, но я не хочу к такому привыкать и мои люди не хотят. Он убирает руку с чужого лица, обнимает Донецк за шею, прижимаясь покрепче, и говорит уже тише на ухо: - Я хочу жить. Жить нормальной жизнью. Я понимаю, что идёт война, что люди продолжают погибать, что артиллерия стоит прямо у твоих границ, а ты проводишь половину своего времени в окопах. Я слышу, как ты кашляешь кровью после каждого обстрела, заперевшись в ванной и думая, что никто не слышит. Знаю, что у тебя опухают и кровоточат ноги каждый раз, как кто-то из мирных наступает на лепесток. Мы живём вместе уже столько месяцев, я слышу все разрывы снарядов, которые калечат тебя и разносят город. Но я не хочу к этому возвращаться, больше просто не выдержу. И вспоминать сейчас тоже не хочу. Дай мне отдохнуть, восстановиться. Я зла на тебя не держу. - Правда? - также тихо с надеждой переспрашивает Богдан. - Правда. Как можно долго злиться на того, кого любишь? Кальмиусский впервые за долгое время смущённо улыбается. Пока в столице не прекращаются прилёты, они стоят, обнявшись, на берегу Азовского моря и морозят себе ноги, пальцы которых Донецк перестал чувствовать ещё в блиндажах в марте месяце. Всё будет хорошо. Он выдержит, вытерпит всё, справится со своими проблемами и вытянет Мариуполь с остальными. В любом случае, кто это должен делать, если не столица их края? Уже всем стало ясно, что всё не будет как прежде, прошлого не вернуть, а людей не воскресить из тысячи могил. Поэтому ему, для начала, нужно просто выжить, а Илье выздороветь. И тогда уже хоть что-то нормализуется в их жизни. - Слушай, я ног, по-моему, не чувствую. Идти не смогу, - и в доказательство пытается поднять забинтованную больную ногу. - И что, предлагаешь тебя нести? - Ага, - Мариуполь чувствует, с каким недовольством Донецк закатывает глаза, от того и становится смешнее. Город прижимается ещё ближе, когда его отпускают и сразу же подхватывают сильные руки. От резкого движения слегка кружится голова, но Приазовскому давно не было так весело. И тепло. Донецк можно использовать в качестве батареи, греет лучше всяких радиаторов. - Донесу тебя до машины, и возвращаемся. - Лучше сказать, уезжаем, - Илья оборачивается и улыбается напоследок своему морю и городу. Ему не нужны глаза, чтобы любить своих жителей, и не нужны целые руки и ноги, чтобы его любили в ответ. Он и так живет в сердце каждого мариупольца, не давая забыть родной дом. Спустя столько времени, бед и смертей, они все встретятся вновь и с размахом отпразднуют день города на площади. А Приазовский вернётся и больше никогда, никогда не покинет свой дом.