Безумие

      Ледяной, переливающийся, расписанный мрамор, на котором он стоит босыми ногами, холодит его ступни, заставляя Скалла поджимать пальцы, — а быть может, то переполняющие чувства заставляют его нервничать, судорожно дышать, дергая связанными руками, смотреть на мир вокруг расширившимися глазами, стараясь не упустить ни единой детали.              Они в храме — величественном, огромном воплощении языческой мощи божеств, чьи высеченные из камня статуи сейчас смотрят на него своими хищными, звериными взглядами, — и Скалл чувствует, как у него дрожат колени, словно расписанный свод вдруг рухнул на его плечи, заставляя его преклонится.              Охранники толкают его в спину, и он падает, больно ударяясь коленями о холодный мраморный пол, но не издает не звука, слишком завороженный тем, что происходит вокруг него. Лучи света падают через крохотные окна, расположенные под самым куполом, они пляшут вокруг его тела, постепенно приближаясь все ближе, словно ищейки, неотступно следующие по пятам. Охранники накидывают петлю от его ошейника на вбитый между двух мраморных плит железный крюк, обвязывают цепь — и кланяются статуям, бормочут что-то невнятное, наполненное религиозным ужасом, и тут же спешно уходят, пятясь задом, словно крабы, не желая отвернуться от статуй хоть на секунду. Скаллу смешно.              Он остается один, послушно сидя в круге-алтаре, с всепоглощающим интересом следя за тем, как медленно, постепенно солнечные лучи образуют возле его тела круг, словно отделяя от мира полосой света. Наступает полдень — но для него это будет закат.              Статуи возвышаются над ним, сверлят своими каменными взглядами, и Скалл чувствует себя таким крохотным и ничтожным по сравнению с их высоченными массивными фигурами, преисполненными мощью и благородством. Но он не возражает, ведь разве не так должны ощущаться боги?              Первым к нему подходит павиан — он возникает из тени на плече одной из статуй, медленно спускается вниз по каменным рукам, цепляется за точеную одежду и прыгает вниз, величественно направляясь к Скаллу, сидящему пред ним. Скалл моргает, когда обезьяна становится перед ним, смотрит на нее снизу вверх — вот так, стоящий на коленях, он оказывается ниже него. Обезьяны обычно маленькие — но этот размером чуть ли не со взрослого человека, и Скалл во всех подробностях может осмотреть его морду, и клыки, виднеющиеся из полураскрытой пасти. Павиан так же внимательно изучает его — он протягивает свою руку, щупает лицо Скалла черными обезьяньими пальцами, дергает его за нос и уши, перебирает волосы. Скалл не возражает, послушно подставляя себя под чужие руки, открывает рот, когда обезьяна давит ему большим пальцем на нижнюю губу.              Звериные пальцы вырывают ему язык. Он кашляет, по его подбородку стекает алая жидкость, она капает на белые плиты мрамора, — и он, захлебываясь от крови, видит, как обезьяна пожирает его язык. Павиан ухмыляется — совершенно человеческой ухмылкой, демонстрируя свои крепкие желтоватые зубы, еще раз проводит пальцами по его волосам, заставляя фиолетовые пряди упасть ему на глаза, — и отходит, уступая свое место следующим зверям.              Следующим к нему приближается орел, когти его цокают о камень. Скалл смотрит на него, — смотрит на то, как он горделиво, словно красуясь, выворачивает свою шею, и солнечный свет играет на белых перьях. Орел поворачивает голову, изучает его, — и после, раздраженно курлыкнув, толкает его, заставляя Скалла рухнуть на спину.              Он лежит, когда орел клюет его печень — он раздирает части его, словно стараясь выбрать самый лучший кусок, и Скалл чувствует, как клюв вонзается в его плоть, он видит, как белые перья окрашиваются красным, пропитываясь в его крови. Орел довольно ворчит, он задирает голову, проглатывая печень так же, как птенцы глотают насекомых, что принесли им родители, и Скалл может видеть, как она движется по его пищеводу.              Слышится топот сотни маленьких лапок — и внезапно храм наводняют грызуны, белки и крысы, словно водопад, бегут по стенам, спускаются вниз к его телу, окружают его, нервно перебирая лапками. Наконец самая смелая приближается к нему, прыгает на его оголенную грудь, заставляя Скалла выдохнуть, присаживается возле сомкнутых, связанных рук, тянет его за палец связанных рук.              Словно то было сигналом, другие тоже подбегают, и Скалла словно захлестывает волной, когда сотни маленьких зверьков бегают по его телу. Они грызут его пальцы, — сдирают кожу, обгладывают плоть сотнями маленьких укусов, не оставляют даже костей. Белки хрустят фалангами его пальцев, словно орехами, Скалл может слышать, как хрящи трещат под их махонькими зубами.              Грызуны уходят, когда к нему медленными, тяжелыми, властными шлепками приближается крокодил — он делает круг вокруг него, словно хвастаясь, демонстрируя, как зеленая кожа переливается на солнце, когда по ней стекают капли воды, — и лениво, демонстративно подходит к его ногам, открывая огромную пасть.              Она захлопывается на его ноге, словно медвежий капкан, крокодил мотает головой, пятится, тянет его на себя, и Скалла тянет вниз, он слышит, как рвутся его сухожилия, как с громким треском рвется кожа и мясо под чужими крючковатыми зубами. Скалл задыхается, хрипит, открыв рот, когда ошейник на его шее начинает затягиваться все туже.              В его открытый рот заползают сколопендры — они пачкаются в крови, ощупывают лапками его зубы и рану, что образовалась на месте языка, щекочут усиками нёбо, — и неотвратимо ползут дальше, проталкиваясь в его глотку, скользят вниз, извиваясь, заставляя его кашлять в тщетной попытке избавится от настойчивых насекомых. Скалл чувствует, как они ползут по его пищеводу, как царапают его внутренности своими пальцами, они изворачиваются, стремясь проникнуть как можно глубже, как можно дальше внутрь него, и он чувствует, как его начинает тошнить.              Гигантский хамелеон выступает вперед, он переливается, меняет цвет, и Скалл завороженно смотрит на то, как медленно появляются и исчезают узоры на его шкуре, загипнотизированный, не способный ни моргнуть, ни отвести взгляд от сверкающей чешуи. Хамелеон открывает свою пасть, Скалл видит длинный, свернутый язык, — но он не успевает заметить, как тот разворачивается, когда присоска на конце языка прилетает ему в глазницу.              Хамелеон ест его глаза, словно ягоды винограда, они лопаются в его рту, стекают по морде, — и это последнее, что Скалл может видеть, запертый в бесконечной тьме неведенья и пустоты. Он не может видеть, — но он слышит, как шелестит чешуя, когда огромное длинное туловище скользит по мрамору, он чувствует, как теплые кольца обвиваются вокруг него, сворачиваются, сжимают в тугих объятиях.              Удав ест его, начиная с головы, Скалл чувствует, как он натягивается на него, словно перчатка, как теплое нутро поглощает его, его заливают слизью, она течет по его телу, заливается в уши и нос, пока удав проглатывает его все глубже и глубже. Он чувствует, как его кожа медленно сползает, обнажая мясо, когда его, наконец, начинают переваривать.              Скалл открывает глаза — он все еще в храме, в круге света, но теперь он не связан, теперь он не в обносках раба. Тело Скалла одето в тогу, в волосах его золотая корона, на руках и ногах звенят браслеты. Он сидит, а на него смотрят боги. Теперь они не похожи на статуи, они живые и теплые, они смотрят на него сверкающими, горящими от власти и силы глазами, а на идеальные тела их накинуты шелковые одежды.              Скалл предстает перед семью богами, Скалл кланяется им, падая ниц, с трудом отводя глаза, подавляя желание смотреть на Его Богов целую вечность, поражаясь их величественной красотой. Скалл хочет всегда смотреть на Его Богов.              Или, правильнее сказать, на Его Супругов?