Безумие

      Никто не был бессмертным в этом чертовом мире. Все живое рано или поздно умирает, и, когда последние искры сознания, последние дыхания жизни выходят наружу, испаряясь в утреннем ветре, существо падает и больше никогда не встает. Бессмертных не существовало, и Скалл знал это точно.              Вот только, в отличие от всех остальных, он вставал. Тело его, наполненное пламенем настолько плотно, что кожа иногда трескалась и разрывалась, выплескивая фиолетовый огонь наружу, все же поднималось, цепляясь за последние крохи, за последние остатки того существования, к которому оно привыкло.              Но Скалл был мертв — потому что не бывает бессмертных, бывают лишь те, кому Смерть отказалась даровать столь желанный покой, оставляя их бродить по миру, блуждая в потемках собственного гниющего разума. И он блуждал — и он гнил.              Скалл гнил изнутри, потому что все умершее начинает гнить, не в силах бороться с разложением и той жизнью, что окружала его. Он знал это — он чувствовал, как она прорастает сквозь его легкие, движущиеся лишь по инерции, но больше неспособные втянуть в себя хоть капельку воздуха. Она расцветала, опутывала его внутренности, ее тонкие усики прорастали сквозь кишки, они раздвигали кожу, просачиваясь наружу вместе с пламенем, и Скалл видел, как на его пальцах распускаются бело-зеленые пятна. Он прятал дырявое, покрытое гнилью, разлагающееся тело за плотным кожаным комбинезоном, скрывал отваливающиеся ногти в перчатках, удерживал булькающее, истекающее слизью тело в границах тяжелых ботфорт на массивной подошве.              С каждым годом он портился все больше и больше, все больше и больше сгнивал, разлагался и разрушался, словно само чертово время отвергало его, словно жизнь понимала, насколько он отвратительно неправилен — и со временем порча затронула даже его лицо.              В нем поселились черви — они сновали под кожей, прогрызали его, использовали тело словно жилище — и один раз просто прогрызли себе путь наружу, прямо под левым глазом, выползая из него на свет. Скалл испугался, попытался исправить, запихать полуразложившуюся плоть обратно внутрь, зашить дыру — но лишь исковеркал щеку еще больше, и в итоге ему пришлось нанести тату.              Но все на этом не кончилось — к червякам присоединились жуки, тараканы и муравьи, они ползали по его черепу, проедая себе пути, и он сдался, просто вставляя в дыры кусочки пирсинга, а плесень, что цвела тут и там, заклеивая белыми пластырями.              Помогло — вот только ненадолго, и он продолжал разрушаться, от ударов, от сломанных костей, от выстрелов и взрывов — Скалл уже не понимал, почему его кишки все еще внутри него, потому что кожи там не осталось совершенно, и полуразложившиеся внутренности стремились выпасть, волочиться за ним, собирая пыль, грязь и тот мусор, что только способно произвести человечество. Он поднимал их, засовывал внутрь негнущимся пальцами, и его желудок был переполнен битым стеклом и окурками от сигарет, его печень соседствовала с пластиковыми пакетами и использованными презервативами, на его селезенке остались размокшие куски пластиковых стаканчиков.              Скалл спотыкался, когда ноги его переставали слушаться, ведь мышцы все больше и больше превращались в мешанину гнили и плесени, когда кости его хрустели и рвали кожу, потому что сухожилия давно уже порвались. Он начал носить шлем, потому как следов разложения становилось все больше и больше, и даже косметика не могла скрыть их полностью, когда его веки развалились настолько, что мутные, желтоватого цвета белки взирали на мир, который теперь ничто не могло от них закрыть.              Пламя смешивалось с гнилью, огонь соседствовал с тараканами, Облако умножало и распространяло болезнь точно так же, как оно сохраняло в себе последние его стремления, не дающие рухнуть. Его ненавидела смерть, и Скалл не знал, что ему сделать, когда он наконец сможет остановиться и рухнуть вниз.              Быть может, ему стоило бы сгореть — сжечь себя в крематории, как жгут остальных мертвецов, и тогда наконец-то его пламя сдастся, угаснет, и Скалл никогда не вернется, — но он боялся. Он боялся того, что даже огонь не справится, ведь он уже и так горит, и он будет уже не гниющим трупом, а кучей пепла, развеянной по ветру, не существующей, но все еще пытающейся существовать своей неправильно, извращенной жизнью.              И он прятался, он раздражал, он надеялся, что никто не сможет подойти к нему и увидеть, что он такое, что никто не почувствует ту гнилостную, могильную вонь, следующую за ним по пятам, затхлый запах ходячего трупа. Ведь тогда его попытаются убить, уничтожить, прервать его тягостное бытие — но не смогут и он только больше разрушится, распадется на отдельные куски, но не умрет, ведь Смерть его ненавидит.              Скалл сжимался, Скалл не желал касаться чего бы то не было живого, он прятался за машинами и байками, мертвыми изначально, неспособными на разложение и гниение, не способными испытывать страдание — но даже железо от его прикосновений со временем покрывалось ржавчиной.              Он прятался — он прятался всегда, и потому в тот день он, смывающий макияж, потому что его испортили выстрелы, и гной сочился из ран, он попытался спрятаться, когда в комнату зашли Аркобалено. Скалл не ожидал их, и теперь они видели его, они видели, что он такое на самом деле, насколько он неестественен, как его не должно было существовать.              Он свернулся клубком, закрывая лицо, прячась, просто желая, чтоб все ушли и оставили его в покое.              — Уходите! — он пытался кричать, но кажется, даже его голосовые связки наконец-то истлели, потому что из горла вырывалось только жалкое сипение, — Не смотрите на меня!              Аркобалено не послушались — они бросились к нему, они касались его, и Скалл отчаянно пытался отползти, не желая пачкать их, их нежную, чистую, драгоценную кожу и дорогие костюмы.              — Не трогайте, — твердил он тихо, — Скалл гнилой, Скалл запачкает вас, вы тоже покроетесь плесенью, Скалл портит все, чего он касается, уходите, убирайтесь прочь! Убирайтесь!              Он хрипел, бессмысленный в своем страхе, когда его яростные нервные вопли даже не могли выйти из вонючего, разложившегося рта — гортань его тоже распалась и воздух со свистом выходил из шеи, словно последнее скрипучее карканье умирающей чайки. Аркобалено замерли, уставились на него с неверящим ужасом. Скалл сворачивался, отчаянно пытаясь стать как можно меньше и незаметнее, чтоб они не смотрели на него, чтоб они не видели, какой он уродливый и грязный, чтоб они забыли о том, что вообще произошло, и вновь продолжили общаться с ним, как прежде — или, быть может, чтоб они вообще позабыли о его существовании, никогда не встречались с ним, и продолжили жить своими яркими, наполненными чувствами и эмоциями настоящими жизнями, оставив его здесь, догнивать в смраде и одиночестве.              — Скалл, — слово взял Фонг, он смотрел на него, поджав губы, с неверием, — о чем ты? Ты не гниешь, ты… ты выглядишь, как и все мы, не так ли? — и Аркобалено издали согласные, несколько недоумевающие звуки.