Безумие

      Чешется. Как же все чешется. Скалл тянет руку и начинает царапать собственную кожу, желая унять тот безумный, непрекращающаяся зуд, что поселился под ней. Это насекомые? Они бегают по его венам, щекочат внутренности, трогают усиками сплетения мышц, стараются прогрызть себе путь наружу.              Чешется. Он царапает запястья ногтями, раз за разом, раз за разом, стараясь унять внутренний зуд. На его коже остаются следы — белые полосы наливаются алым, они краснеют и набухают, но зуд все никак не может прекратиться. Скалл хочет расковырять себе плоть, засунуть пальцы внутрь, он скребет и скребет, надеясь, что сумеет добраться до источника боли.              Но это не так просто. Зуд внутри него, он поселился в его теле, насекомые ползают по горлу, заползают за уши, ища способ выбраться на свет. Они в его горле, и он задыхается, продолжая отчаянно царапать себя, раздирает себе горло, просто надеясь избавиться от него. Под его ногтями остаются красноватые кусочки кожи, когда кровь медленно, преступно медленно начинает сочится из царапин, — она проходит сквозь поврежеденную кожу, но ее слишком мало, слишком, она даже не капает — и Скалла это не устраивает.              Он продолжает царапать — погружает ногти все глубже и глубже в плоть, раздвигает ее, стараясь добраться до внутренностей, до мускулов, что, кажется, неспособны расслабиться, заставляя Скалла желать вскочить и метаться по комнате вновь и вновь, словно он заводная игрушка или тигр, запертый в клетке.              Он мог бы уйти отсюда, он хотел бы уйти — но он не может, потому что сил совершенно нет, ноги словно желе, они звенят, гудят, и чешутся, чешутся, чешутся. И он чешется, он засовывает пальцы внутрь, он хрипит, когда чувствует, как кожа расходится под его рукой, он может чувствовать вены, главную артерию, несущую кислород к его мозгу. Пальцы его покрыты кровью, они скользкие и липкие, алая жидкость заливает лакированный пол, а Скалл просто не может прекратить, он продолжает чесаться пока фиолетовое пламя бьется на его коже в бессмысленной агонии, пытаясь закрыть его раны, срастить кожу, но он продолжает, он пытается, он ковыряется в собственной плоти.              Скалл чувствует под пальцами трахею, — он хрипит, он булькает, когда воздух в его легких прорывается наружу, звуки, которые он издает, похожи на испорченный чайник, жалкое сипение, неслышное за кричащими голосами, что расположились внутри его головы.              Они кричат, они говорят, они не затыкаются, и он задыхается, он хочет вытащить их наружу, Скалл хочет сбежать, он хочет не видеть, он хочет чтоб этот раздражающий зуд наконец-то прекратился, чтоб он оставил его в покое. Он не может слышать ничего, он не видит ничего, словно он ослеп, словно в его голове настолько тесно из-за голосов, что они распирают изнутри его череп, давят на глазные яблоки, и у него темнеет перед глазами.              Они внутри, они внутри его, они шелестят и шуршат, они ковыряются пальцами в его теле, они суют свои грязные немытые руки в его мысли, смеются и кричат неразборчивые, но злые проклятия. Они там — Скалл отчаянно пытается достать их наружу, кровь льется из его ран, и он хочет, он хочет видеть в этой крови черные пятна, он хочет увидеть гниль, он гниет изнутри, его легкие покрылись зелеными пятнами плесени, в его желудке поселились червяки. Они в его крови, он знает, он пытается их вытащить, он хочет видеть, как они все уходят, он хочет сбежать, он хочет освободиться от них.              Но у него ничего не получится.              Никогда ничего не получится.              Как бы он не пытался.              Никто не может сбежать от самого себя.