Первое из очевидных решений

В понедельник я снова вернулся в свой кабинет, но несколько другим человеком, чем был на прошлых выходных. Куда делся Древиц, никто не обсуждал, вернее, все разговоры на эту тему одинаково прозрачно намекали, что он “сами знаете где” и “сами знаете почему попал под раздачу”, потом все они непременно сползали на тему Польши. Мнения были очень путанные, было сложно понять, то ли поляков давно было пора перерезать, то ли их никто резать не собирался. Я слушал с отвращением и старался не влезать, каждая сплетня оказывалась для меня слишком близкой к сердцу. На третий день, пока я стоял у зарплатной кассы, до меня донесся обрывок разговора. – Так с этим все ясно, что он продался за доллары. – А так всегда бывает. Шесть лет не разевал рот, получал от нашей страны все что хотел, а теперь стал против. Я обмер, кровь отлила у меня от сердца и я подумал, что все про меня все знают и сейчас расколют, молотком, как грецкий орех. Голова всмятку, осколки черепа на пол, я живо представил это зрелище и мне стоило усилий сохранять спокойствие и дослушать: оказалась, речь шла про одного актера, конечно, мне не стоило принимать это на свой счет. Поиск предателей среди людей искусства вообще был среди министерстких работников любимой темой; то-ли от зависти, то-ли от недостатка ума им хотелось верить, что все талантливые артисты и писатели в глубине души подлецы и идиоты. Всю неделю я ждал нового визита рыжего, однако, его не было. Это начинало действовать мне на нервы, если от мои нервов еще что-то оставалось: иллюзиями о том, что он от меня отвяжется я не страдал, но я хотел знать с определенностью, когда и при каких обстоятельствах мне снова придется прислуживать гестапо. В своей одинокой квартире я был не совсем один. Стоило мне ненадолго отвлечься, каждый раз из углов появлялись глаза и смотрели на меня. Это было мимолетно, ни разу я не видел чей-то материализовавшийся глаз наяву, но постоянно чувствовал их напряженное внимание. Возможно, Древиц заразил меня своим безумием. Так я думал – хотя мне неизвестно, здоров он был или нет. Хотелось бы верить, что он просто хороший актер. С другой стороны для здорового человека оказаться в царстве помутившихся рассудком еще тяжелее чем в тюрьме. Моя записная книжка и шифроблокнот, отобранный при обыске, остались у следователя. И все же, это было временное неудобство: адрес почтового отделения слишком надолго врезался в мою голову. Страх не давал мне туда пойти: если я туда появлюсь – меня будут снова поджидать. Или не будут? Я плохо представлял, что именно и в какой мере про меня было известно гестапо: следователь ничего определенного не сказал, а я был не в том положении, чтобы спрашивать. Но силу их агентов я старался не переоценивать, днями напролет я убеждал себя в одном и том же: у них нет никаких шансов заглянуть в мою голову, следить за каждым моим шагом; пока я сам не скомпрометирую себя, они ничего не узнают. На время это слегка успокаивало, я пытался думать какие в полиции обычно работают дураки и пьяницы, а потом меня снова настигали воспоминания о сумрачной ночи на конспиративной квартире и я опять пугался. Я не считал политическую полицию всемогущей и бесконечно умной организацией. Кроме того, я придерживаюсь этого же мнения до сих пор – государственный аппарат вообще не способен произвести на свет ничего блестяще эффективного, в том числе он не может сделать наказание неотвратимым. Это удел господа бога. Но мнение, даже обоснованное самыми непреклонными фактами, обязательно уступает опыту – я столкнулся с ними нос к носу, я был пойман! Можно сколько угодно уговаривать зайца с веревкой вокруг шеи, что не попасться в силки было легко – заяц вам не поверит. Через две недели я все-таки встретился с рыжим: никакой таинственности визита в этот раз не было, вместе с почтой мне вручили повестку и поздно вечером в четверг я зашагал в ресторан “Сова”. Как я позже понял, это было одно из облюбованных полицией мест – кроме него я знал блошиный рынок в Фриденау и плешку между статуями Гете и Шиллера в Тиргартене: примерно половина посетителей оттуда носили в дальнем кармане полицейский значок. И меня поражало, насколько это общеизвестно и насколько это ничего не меняет. Еще до того как рыжий подсел за мой угловой столик я все решил. Я должен был совершить сделку – и выйти из нее без убытков. Наш разговор начался с его бодрой тирады – я молча слушал, пока пил горькую жижу вместо кофе: уже тогда в ресторанах подешевле кофе стали заменять смесью ячменя и желудей. – Ну что, готовы помочь родине? Вы понимайте, нет, вы должны понимать, что от вас нужно немного работы, а польза от этого будет серьезная. Можно сказать, мы от вас почти ничего не просим, разве что самую малость. Вы не сотрудник полиции, в суть нашей работы можете не закапываться, просто пишите нам о том, что видите – честно, придумывать не стоит. Вы заранее готовите записи для нас, я их смотрю и задаю вопросы, в этом вся работа. Он был в решительно хорошем настроении духа и как будто полупьяный, хлопал себя по ляжкам, подмигивал мне и тряс за плечи – у меня это вызывало странную смесь отвращения и облегчения, но я как мог сохранял нормальность в лице. – Что именно мне надо будет делать? – Вот вы сначала скажите, вы сами хотите с нами работать? Вопрос прозвучал издевательски. Если бы я хотел работать в гестапо, то пришел бы к ним в отдел кадров. – Я хочу и я готов. Он наклонился ко мне и принялся сверлить своими маленькими глазками. – Почему? Мне очень хотелось сказать правду, но пришлось ответить иначе. – Идет война. Может быть я и сам не особенно честный человек, но есть люди куда хуже меня. Естественно, я готов сообщать о них в полицию. Кажется, мой ответ его полностью удовлетворил. – Что же, дарю вам эту книжечку, это часть уголовного кодекса и три других декрета – обязательно ознакомьтесь, это преступления, с которыми мы работаем и о которых вам надо сообщать. Он извлек откуда-то из складок безразмерного костюма брошюрку толщиной с лист картона и вручил мне. Уголовный кодекс я читал – после того, как попал к ним. Часть про преступления против государства меня волновала больше всего: сотрудничество с врагом в условиях военного положения, разглашение государственной тайны, государственный переворот… Впрочем, об этом не стоило и мечтать. – Но вы и сами должны думать головой. Если кто-то очень доверчиво относится к слухам, может быть, настроен против армии, против фюрера, даже если он не пошел на преступление, сообщите нам. Мы просто проконтролируем такого человека, чтобы он не натворил дел. Мы в конце-концов не палачи. Я подумал, что это верно. Палач мучает уже приговоренных, эти – всех подряд. – Можете придумать себе оперативный псевдоним Предложение меня удивило – мне казалось, их выбирают как-то случайно, по крайней мере не так просто. – Запишите "дважды-два" С недоумением он уставился на меня. Если без этого к его внешности я бы мог привыкнуть, то когда он так пялился, я чувствовал себя в одном вольере с гориллой. – Четыре? – Да нет же, дважды-два. Он кивнул, видимо, до сих пор удивляясь моему псевдониму и посмотрел на часы: наша встреча, видимо, кончалась и он поспешил распрощаться и подал мне руку – а я взял и пожал. Чего уж тут. – Я буду с вами связываться время от времени. Если что-то срочное звоните и просите переключить на внутренний 312. И записывайте все, что видите, чтобы было что сказать потом. Мы разошлись и ровно в тот момент, в сентябре 39 года я начал стучать в гестапо – так называл это я сам, официальный язык вместо этого придумал термин “негласное сотрудничество”. Их речь вообще заметно отличалась от речи нормального человека и даже от пораженной штампами речи чиновника: вместо “сейчас” они говорили “в настоящее время”, они не говорили, а информировали, они “проявляли бдительность”, что бы это ни значило. Отказаться я не мог – тогда бы мне пришлось поступиться своей свободой. Но я должен был попробовать их обмануть. Как можно меньше помочь и как можно больше навредить. Первым делом мне надо было восстановить связь со своим другом. Морально это было сложно, хотя я и не сомневался, что попался на другом. Я шел в почтовое отделение в полной настороженности, как будто из-за любого угла меня может поджидать пуля. Двести раз, наверное, перед этим я повторил, что я не трус, да и вообще – бояться мне нечего. В руках у меня был заготовленный конверт с пустяковой жалобой на налоговый департамент, для прикрытия. Уже стоя в отделении я быстро написал своей связной записку, передал в руки вместе с письмом и на дрожащих ногах ушел. Записка была следующего содержания: "Меня обыскали, отобрали блокнот, за мной следят, пришлите новый незаметно. Приду сюда же через десять дней." Через день ничего не произошло – никто не приехал ни за мной, ни ко мне. И через неделю. На утро девятого дня мне позвонили из бюро находок и попросили забрать забытый пиджак. Намек я понял – когда я приехал во вполне настоящее бюро находок, мне выдали незнакомый синий пиджак, а в его кармане оказалась моя собственная визитка с телефоном и новый блокнот. Интересно придумано. Я дождался новой встречи со следователем – и все еще ничего не происходило, ни о каких моих делах он вообще не спрашивал, его больше интересовало, кто из моих коллег слишком боится попасть в армию или недостаточно ретиво повторяет передачу Ганса Фриче. Следователь умудрился изложить мне теорию о степени неблагонадежности – видимо, авторскую. Наименее неблагонадежными считались люди, абсолютно доверяющие государству и выражающие это открыто, чуть менее – те, кто доверял государству, но не спешил об этом рассказывать. Очень неблагонадежными следователь посчитал тех, кто государству не доверял и всем об этом говорил. Наконец, самыми неблагонадежными были те, кто не доверял государству, но скрывал это. Когда я слушал этот бред, мой мистический страх постепенно растворился. Никакие глаза на меня не смотрели.