Первое из очевидных решений

Очень быстро я понял, чего именно от меня хочет гестапо. Подозрений. Подозрения обеспечивали им работу. Любой продавец должен быть заподозрен в продаже из под-полы контрабандного товара, любой радиолюбитель – в нелегальном вещании, и кто угодно – в распространении опасных слухов. Эта категория вмещала в себя самые разные, даже вполне безобидные, сплетни, анекдоты про сдохшую свинью, рассказы комиссованых о линии фронта, причем, чем абсурдней звучал этот опасный слух, тем большее внимание полиция уделяла борьбе с ним. Поначалу я думал, что подозрения должны быть правдивы или, по крайней мере, правдоподобны – а в противном случае гестапо проверит подозреваемого, придет к выводу о полном несоответствии обвинений действительности и отстанет. Так мне говорил здравый смысл. И я сочинял. Придумывая для гестапо как можно менее правдоподобные истории, я использовал всю свою изобретательность. Иногда их героями были реальные люди, иногда так называемые “неустановленные лица”, я придумывал им темные намерения и зловещую внешность. Правда, во всем я старался придерживаться определенной расплывчивости, неясности, чтобы меня ненароком не поймали на лжи. Меня не поймали. Они были очарованы – хотя поначалу и сомневались во мне. Более того, я, кажется, превзошел в рвении всех их добровольных агентов. Несколько месяцев, даже полгода, ничего не происходило. Это меня радовало – следователь охотно слушал мои сообщения, но никаких действий не предпринимал. Так мне начало казаться, что гестапо не придает большого внимания доносам своих негласных осведомителей, и я не смогу никого невольно ранить. В начале сорокового года я снова поехал к Древицу – в ту же моабитскую тюрьму, и опять как посетитель. Неизвестно, на что надеялся следователь, потому что здравости ума у него не прибавилось, он спрашивал меня про любимых рыб и рассказывал про покраску бесконечно больших фигур. Любимых рыб у меня не нашлось, а про фигуры я высказал мнение, что для них, должно быть, нужно бесконечное количество краски – он разозлился на меня, вовсе перестал со мной разговаривать и меня снова увели. Видеть, как у этого доброго интеллигента до крайности помутился рассудок, было очень больно. Потом я узнал, что он был освидетельствован психиатрами и признан хоть и нездоровым, но вменяемым. Для суда это стало основанием посчитать его особо опасным преступником и отправить в Плецензее, вместе с приговоренными к смертной казни. Спустя неделю после прибытия он заболел воспалением легких и умер – там же, в тюремной камере. Сразу после этой мрачной новости случилось то, чего я и сам должен был ожидать: мои выдумки попали в точку. Следователь позвонил мне: опять поздно вечером и попросил поучаствовать в следственном эксперименте: “Спасибо за ваши показания” – сказал он очень деловым тоном – “теперь вы должны помочь нам в проведении контрольной закупки” Слово “контрольная закупка” означало, что я должен приехать к своему знакомому управделами управления имущества почты и под наблюдением гестапо купить у него продуктовые карточки. Еще недавно я сам написал на него донос: скорее фантастический, чем реальный, там он печатал эти проклятые карточки на типографском станке прямо в городской квартире. А теперь все складывалось таким образом: во время получения денег он должен быть задержан, затем – обвинен в спекуляции, затем… Я и сам знал, что будет дальше. К моей чести, в первый раз я отказался наотрез. Мне сказали, что не ожидали от меня такого сопротивления. Я все еще отказывался. Мне пообещали денег. Наконец, мне намекнули, что в противном случае со своей работой я могу попрощаться. На этом мое короткое сопротивление сломалось. После завершения контрольной закупки я получил восемьдесят марок. Это были мои первые иудины деньги, а если у меня в руках иудины деньги, я – Иуда. Мне было стыдно торговаться с самим собой, но я не удержался и подумал, что это слишком маленькая цена. Только на этом горьком опыте я понял, что любые мои действия как негласного сотрудника нанесут кому-то вред. Больший, меньший вред – не важно, я провоцирую гестапо копаться в чужих подвалах и карманах и неизвестно, что они могут там найти. Мне оставалось только уговорить себя на компромисс. Я не смогу избежать вреда – но я должен компенсировать его насколько могу. В этой фразе не было христианской заповеди подставить правую щеку. Скорее, я должен был нанести им больший вред, чем нанесут они. В сорок втором году я покинул почту и оказался в министерстве вооружений в качестве советника отдела планирования. В вооружениях я не особенно понимаю, но ничего удивительного, потому что любой немецкий администратор взаимозаменяем с любым другим. Уже через двадцать дней я оказался в новом подведомственном министерству имперском исследовательском совете. Там я получил странную должность административного директора. Уволился из почты я добровольно – хотя только отчасти, мои отношения и с начальством и с коллегами пришли в крайне напряженное состояние. Стоило мне остаться и я бы наверняка со всеми переругался. Не могу сказать, что там меня начали подозревать в стукачестве, но я и сам боялся разоблачения. На моей тайной переписке это не сказалось, у меня все еще оставались знакомые на почте и я решил поначалу вообще ничего не писать про смену работы, пока не сориентируюсь на новом месте. В гестапо смену должности тоже одобрили – все время после того, как я попал к ним в рабство, мне приходилось получать их одобрения на все свои действия: даже на поездку в Румынию. Это порядком меня огорчало, но зато после многолетних танцев под их дудку я начал пользоваться у них доверием – вершиной этого доверия стал разговор на лодке в Тиргартенев в июле сорок второго года: как и почти каждый берлинец я проводил там самые лучшие дни, занимаясь бесцельной греблей под палящим солнцем. Именно за этим занятием меня застал следователь – я рассчитался за лодку на берегу и уже было хотел залезать в нее, когда обнаружил, что там уже сидит давно знакомый мне рыжий. Я уже приготовился страдать, но он меня порядком удивил. – Исследовательский совет организует международную конференцию, вам нужно будет в ней поучаствовать. Про конференцию я уже знал, однако, желанием записываться в ряды участников не горел. – Зачем? – Там будет третий секретарь японского посольства. Его зовут Сатоши Ямада. Запомните? С ним надо поговорить. – Извините, не запомню. – Ничего, я еще повторю. Тем более представитель японского министерства иностранных дел там будет один. К вам будет приставлен куратор. Но он будет только наблюдать, действовать вы будете по заранее подготовленному плану Мне показалось, что меня опять забыли спросить, поэтому спросил я сам: – Что с ним не так? Что мне надо будет делать? Он отмахнулся. – У нас есть определенные подозрения. Ситуация будет поставлена так, что он предложит вам сотрудничество. Вы должны согласиться План показался мне довольно ненадежным. – Вы не боитесь дипломатического скандала? Все-таки, Япония… Я неуверенно запнулся. По моему мнению, Япония была дружественной страной только формально – в отличие от марионеточной Румынии или Франции. Для меня отказ японцев выдавать шпиона Зорге Германии только подтвердил, что они не особенно к нам расположены. – Скандала не будет. Мы не собираемся его арестовывать Это был вот уже который раз, когда я слышал от них, что “они никого не собираются арестовывать” – у меня было такое чувство, что гестапо путало себя с ветеринарным контролем. Никакого доверия к таким заявлениям у меня не было и я подумывал уклониться – сейчас или потом, внезапно сказавшись больным. – Контрразведывательные мероприятия не самые простые, поэтому если вы не уверены в себе, то вам… Я прервал его – слово “контрразведка” он сказал совершенно зря, потому что меня осенило и уже через пять секунд я придумал свой план действий – Я уверен, естественно, я согласен. Просто мне не хватает конкретных объяснений. – Это будет. Вам все объяснят детально. Мы условились на встрече через три дня на очередной конспиративной квартире. Когда я туда явился, то знакомого следователя не обнаружил – вместо него по квартире широкими шагами расхаживал высокий и тонкий мужчина в погонах унтерштурмфюрера СС. Правда, объяснялся он ровно тем же казенным языком, что и следователь, и это сразу вернуло меня в привычную обстановку. По его словам, провокация должна произойти в этой самой квартире. По легенде – моей квартире, за несколько дней до конференции я должен буду сюда въехать. С японцем я встречусь во время официальной части, потом будет фуршет, там мне нужно будет задавать ему как можно больше вопросов про Японию, говорить, что через мои руки проходит очень много важных и особо секретных документов, но я в них не разбираюсь и “иметь вид дурачка”, как это сформулировал унтерштурмфюрер. После этого японец должен каким-то образом проникнуться ко мне доверием и записать меня в ценные источники. Далее мне нужно было пригласить его к себе на квартиру, там выслушать предложение передать ему некие документы ради научных целей и согласиться. Дальше этого в планы меня не посвящали. У меня оставалось множество вопросов, но я предусмотрительно их не задавал. Что будет, если я не вызову у него доверия, он не пойдет ко мне домой, не предложит сотрудничества – было неясно. Но в ненадежности плана меня успокаивало то, что даже если он рухнет – я скорей всего не пострадаю. Конференция была назначена на конец июля, и я ждал ее с большим нетерпением. В назначенную дату я плохо спал, проснулся от нервов, долго укладывал волосы перед зеркалом и перелистывал книжку по прикладной психологии: книжка не отличалась полезными советами и мне пришлось бросить ее и надеяться только на себя. В два часа дня я приехал в институт Макса Планка и слегка опоздал началу конференции: за круглым столом уже сидели делегаты. Я скромно занял свое место в углу – доклад у меня был не первой очереди и я успел исподтишка рассмотреть заседателей. За столом было четверо японцев: вопреки моим ожиданиям они оказались непохожи друг на друга – кроме нужного мне дипломата в делегацию попали два физика и финдиректор химической фабрики: к каждому из трех прилагался переводчик. Среди всех Сатоши Ямада оказался самым невзрачным, не докладывал и все время просто рассматривал свои подготовленные записи и делал в них какие-то пометки. Едва официальная часть кончилась, я поспешил за ним. Мне повезло, потому что к нему еще не успел пристать кто-то другой: после формальных любезностей, которые в моей голове представлялись соблюдением дипломатического этикета, я задал единственный созревший вопрос. – Вы единственный знали немецкий, но единственный ничего не сказали. Он скромно улыбнулся. – Я ведь не участник совместных проектов, и не ученый. Мне нечего добавить к предмету обсуждения. – Так ведь воля министерства иностранных дел и всему этому не суждено сбыться В этой фразе скрывалась намеренная ошибка – этот прием я знал давно и он всегда работал. Он с большой готовностью стал рассказывать мне про роль министерства иностранных дел, что оно должно содействовать, но никак не запрещать; пока я прикидывался дурачком. Потом тема разговора съехала на научные вопросы, в которых он разбирался не лучше моего, но усиленно старался этого не выдавать, потом на философию, на иезуитов... Как и просило меня гестапо, я усиленно намекал на свою осведомленность. Это сработало – когда я пригласил его продолжить разговор у себя дома на следующий день, он с радостью согласился. Он пришел поздно вечером и принес мне в подарок электробритву – для меня это казалось очень странным, но потом подумал, что она, наверное, должна демонстрировать удобство японских технологий. Мы сели за кофейный столик и снова начали ту же самую светскую беседу о новых научных достижениях, о ценах, о кошках – он настаивал на том, что любовь к кошкам очень явный признак стойкого и самостоятельного характера, потому что кошки не терпят к себе лишнего внимания. И все, ни о чем другом! Много раз я пытался перевести тему на свою работу, но ничего. Он ничего не спрашивал и тем более не предлагал. Я почувствовал себя в безвыходной ситуации и уже начинал думать, что или уже обо всем догадался или вообще никакой не шпион. Меня грызли сомнения, я все больше терялся и терял нить разговора. Сатоши смотрел на меня с нарастающем сочувствием, пока не спросил прямо: – Вы что-то хотите мне сказать? – Нет-нет. Просто задумался. Тут меня осенило, я взял со стола листок и быстро начеркал карандашом послание. Догадался он до моих намерений или нет, это должно было избавить меня от мук бесполезной трескотни: “Меня подослало гестапо, чтобы я вас провоцировал, я не знаю, что делать. Попробуйте уйти” Он прочитал, не выказывая никакого удивления, перевернул листок и написал мне ответ – “я уже догадался – приходите 8 авг до 12 на Ауф дем Грат 50” Я кивнул и спешно убрал листок в карман: мне казалось, обыскивать меня не будут. Он поднялся и вежливо откланялся. – Я думаю, вы очень утомились. Не могу больше обременять вас своим присутствием. Звоните мне девяносто восемь - девяносто пять, буду рад еще раз повидаться. Мы попрощались и как только он покинул квартиру, ко мне тут же зашел хмурый гестаповец, почему-то в пальто и в шляпе, и задернул шторы. Уверенность в том, что меня не будут обыскивать, стала меня покидать. Но на хмурой роже гестаповца вдруг просияла улыбка, он похлопал меня по плечу и торжествующе сказал. – Вы очень неплохо справились! Конечно, с первого раза не вышло, но есть смысл назначать следующую встречу. По совету моих ”кураторов” я позвонил ему через несколько дней и мы назначили следующую встречу на середину августа – он сказался слишком занятым, но я понимал, или по крайней мере надеялся, что между нами должна произойти еще одна встреча. Обрадованный своей новой перспективой, я написал сообщение своему контрагенту, где, наконец, сообщил, что сменил место работы и попросил совета, как мне поступать с японцем. До назначенного восьмого августа оставалось еще полторы недели и я был уверен, что успею получить ответ – обычно они приходили быстро. Утром шестого числа я его получил. “С учетом всех обстоятельств, к сожалению, мы не можем больше продолжать сотрудничество. Статус акционера “Рёгл” сохраняется за вами.”