Горячие ночи (и дни) в Тейвате

Когда он заходит в каюту по привычке бесшумно и тихо, Бэй Доу крепко спит. У постели чаша с недопитым вином и пустой кувшин, дорогая, замысловатая шпилька вместе с легким одеялом небрежно сброшена на пол — видно, прощального пира на берегу ей вчера показалось мало. Проспала, кажется, и отплытие — впрочем, Кадзухе иной раз кажется, что Алькор сам поднял бы паруса и сам лег на курс из гавани, только чтоб ее сон не тревожить. И это правильно. Капитан Бэй Доу невероятно красива, когда в жару спит вот так, нагишом — впору стихи слагать, но странное дело — в такие моменты стихи у него ну никак не складываются. Разметав во сне руки и ноги, приоткрыв пересохший от вина рот она крепко спит, небрежно прикрыв смятой простыней лишь полные, мягкие груди; длинные волосы цвета спелых плодов каштана рассыпались по подушке блестящей, удивительно мягкой для ее непокорного, грозного нрава волной. Обожженная солнцем, ветром и солью кожа кажется особенно смуглой на белых, чистых простынях, и, конечно же, Кадзуха не может — да и не хочет — сдержаться. Кончиками незабинтованных чутких пальцев легко, невесомо, словно легчайшее дуновение ветра касается загорелой скулы рядом с чуть сползшей повязкой, отводит за ухо щекотно лезущую в глаз прядь. Яркие, резко очерченные губы Бэй Доу едва заметно напрягаются в сонной, безотчетной полуулыбке. Для его чуткого слуха дышит она все равно так же мерно и тихо — не просыпается. Улыбнувшись, он так же невесомо касается губами ее щеки там, где только что были пальцы. Бэй Доу пахнет морской солью, чуть-чуть вином и высохшим на солнце корабельным деревом — и еще чем-то мягким, удивительно теплым, только ей одной, кажется, свойственным. Смуглая щека с едва заметным росчерком старого шрама, висок, краешек ярких, обветренных губ, темная линия брови — прикосновения его губ не будят Бэй Доу, но во сне она немного ворочается, запрокидывает голову, нарочно или нет подставляя лицо под осторожные, нежные поцелуи. Это его маленький, драгоценный секрет — даже если королева морей, победительница Хай Шаня, и выглядит как та, кто без сочувствия, без прелюдий и колебаний просто возьмет свое, опустошит досуха, за ночь оставив твои несчастные чресла раздробленными словно камень в каменоломне… И да, иногда она и такой бывает. Но втайне Бэй Доу нравится, когда ее любят нежно. Много-много поцелуев по всему расписанному шрамами как повестью ее жизни телу; много прикосновений, нежных, долгих, ласковых и неспешных, словно тягучий мед, мягкие, нежные слова шепотом на ухо… В такие моменты в ней словно просыпается что-то от той маленькой, всем чужой девочки из бедной рыбацкой деревни, что выживала ворованными фруктами из чужих садов да пойманной в хороший день рыбой. Приносившая якобы с собой беду и несчастье — до ласки она, кажется, так и осталось не меньше голодна. И всякий раз глядя на ее почти незаметные уже шрамы — не те, которые героические, а давние-давние, застарелые как бывает у детей, которых бьют словно взрослых, Кадзуха пытается вообразить себе — каким же крепким, сильным и нежным должно быть сердце, чтоб не возненавидеть и не озлобиться… И не может, как не может и толком сложить о Бэй Доу достойные ее стихи — зато может долго и нежно ее целовать как ей хочется. Лицо, смуглое, подрагивающее от невнятного, разнеженного бормотания горло, маленькое розовое ухо в густой, темной копне волос — Бэй Доу вздыхает почти незаметно, прерывисто. Но для его слуха достаточно, чтоб убедиться — он все делает хорошо. Кончиком языка он легко касается ее уха, небольно прикусывает и тянет мочку — не ту что с массивной, тяжелой серьгой. Что-то почти беззвучно шепчет ей, нежное и ласкающее — едва ли Бэй Доу и правда разбирает слова во сне, но оттенки как будто улавливает. Сонная улыбка становится шире, ярче. Слегка потянувшись, она заводит руки за голову, нарочно или нет, делая так что скромный угол простыни сползает с ее мягких, полных грудей с уже твердыми словно обкатанная морем галька сосками. Грудь Бэй Доу достойна стихов не меньше всего остального — упругие, пышные округлости; на ощупь они как самый нежный и теплый шелк из Ли Юэ, они настолько чувствительные до ласки, что как-то увлекшись этим неописуемым, не вмещающимся в ладони совершенством, он случайно заставил суровую королеву морей рассыпаться на постели ослепительными фейерверками… Со стихами снова как-то не получается — все мысли сосредотачиваются совсем, совсем на ином. Склонившись над ней, Кадзуха мягко касается ее сосков губами, огрубевшими, мозолистыми как у всех моряков ладонями. Он перекатывает их между пальцами, вбирает ртом, с наслаждением ощущая вкус ее тела на языке — один, потом второй; легонько дует на влажную от слюны кожу — Бэй Доу сонно вздрагивает, ворочается. Немного прогибается в спине. Дыхание становится сбивающимся, немного уже тяжелым. Колени она немного разводит в стороны — осознанно или нет, но это сложно воспринять иначе как приглашение, а легкий привкус ее тела на языке заставляет Кадзуху чувствовать еще более сильный голод. С любопытством он легко проводит кончиками пальцев по внутренней стороны ее бедра, кружит у колена, вновь поднимается выше, следуя выпуклому, рваному шраму на ее коже. Эти шрамы — целая повесть ее жизни, и Бэй Доу никогда не стыдится их и носит с гордостью. Их бы вызолотить, как делают в Инадзуме с надтреснутой, поврежденной керамикой — ведь каждый сделал ее только еще сильнее прежнего. Или сложить стихи, но пока что Кадзуха лишь невесомо проводит пальцами между ее слегка разведенных бедер, и этого достаточно чтоб почувствовать ее влагу и жар. В паху уже болезненно тянет даже в свободных хакама, но ему хочется еще чуть-чуть посмотреть на Бэй Доу в уютном дурмане сна — разнежившуюся, мягкую, безотчетно желающую… Прежде чем коснуться ее по-настоящему он тщательно облизывает пальцы, делая их влажными — жизнь моряка сделала его руки еще более грубыми чем были у самурая. А последнее что бы ему хотелось — случайно и по небрежности причинить Бэй Доу боль. Влага и жар ее тела окутывают, когда он осторожно проникает в нее двумя пальцами, заодно большим безошибочно находя то самое чувствительное местечко, прикосновения к которому доставляет ей больше всего удовольствия. На мгновение вспоминается их первый раз — для него вообще первый; это было до странного легко и естественно как дышать — он всегда был достаточно наблюдательным, достаточно чутким чтоб ее понять, понять, предсказать само ее тело, ее удовольствие словно штормовую грозу. Сначала медленно, но понемногу быстрее, Кадзуха проникает в нее пальцами — два, потом три, потому что ей надо еще; ее влаги становится все больше. Звуки из тихих, еле слышных, становятся все более мокрыми, бесстыдными, хлюпающими. Спящая или нет, Бэй Доу подается бедрами навстречу. Ее внутренние мышцы едва заметно начинают сжиматься — это похоже на признаки еще далекой, невидной грозы, которые Кадзухе отлично знакомы. Наконец, она рывком вскидывает бедра, комкает в пальцах и так измятую простынь — на смуглой коже проступает испарина, щеки горят румянцем. Пересохшие, яркие губы приоткрываются. — Кадзуха… — выдыхает Бэй Доу, тесно сжимаясь на его пальцах, и растягивает его имя на долгий стон, и это заставляет Кадзуху испытать что-то вроде облегчения. В глубине души он все еще опасается в такие моменты услышать имя, но не свое. Крепкие, смуглые руки Бэй Доу обвиваются вокруг его шеи привычно и естественно, она притягивает его к себе, сонно, жадно целует в губы как всякий раз, когда они просыпаются здесь, в ее каюте Алькора. Никогда, ни с кем он не чувствовал себя таким свободным и так… так дома одновременно. — Кадзуха? — вдруг снова повторяет она уже осознанно, и открывает глаз. — Да, капитан. — Думала, в этот раз ты предпочел остаться в Ли Юэ, — неловко хмурится она, отводит в сторону обычно прямой как лезвие меча взгляд. — И даже успела распить бочонок отличного вина за твое благополучие и здоровье как всегда и говорила… В этот раз плавание Алькора будет долгим. — Поэтому разве мог я его пропустить. К тому же, я сказал тебе, что успею вернуться, — с невозмутимым видом Кадзуха подносит к губам блестящие от ее влаги пальцы. Наслаждаясь тем как едва заметно краснеют ее щеки, вбирает их ртом, вылизывает, наслаждаясь терпко-солоноватым вкусом. Ее кожа едва заметно влажная от пота и пахнет морской солью, вином и чуть-чуть высохшим на солнце деревом… Целый мир лежит впереди перед рассекающим морские волны корабельным носом — разве можно представить себе хоть один шанс отказаться от этого. Бэй Доу на вкус как море, но вряд ли он напишет стихи об этом. Бэй Доу тоже по-своему… мир. — Разве я когда требовала твоих обещаний, бесстыжий мальчишка? — наконец, смеется она запрокинув к деревянному потолку голову. Кадзуха смеется вместе с ней. Каштановые блестящие волосы волной растекаются по ее смуглым обнаженным плечам, ее хрипловатый, теплый, низкий смех как вино на вкус — густой, терпкий, и возможно когда-нибудь он напишет достойные ее стихи, но пока лишь сжимает ее теплые, смуглые щеки в ладонях и искренне в поцелуй улыбается, ощущая как ее губы охотно, жарко, нежно раскрываются в ответ. Да, Бэй Доу никогда не требовала, никогда, ничего не просила. Именно поэтому он всякий раз будет возвращаться. К ней.