Горячие ночи (и дни) в Тейвате

Оставшуюся часть пути от поместья Камисато до города Еимия проделывает на его спине. Под лунным светом светлые, выбившиеся из замысловатой праздничной прически пряди щекочут Томе шею, пока она то что-то еле слышно напевает, то сонно уже посапывает у него над ухом. Для всех, кто так или иначе связан с комиссией Яширо последние дни были особенно хлопотными и суетными. Но вот праздник позади, и теперь есть немного времени и друг для друга. В усталой полудреме Еимия прижимается к его щеке мягкой, горячей щекой и зевает, крепко обхватив руками за шею. Руки непривычно и странно путаются в слоях ее длинного, парадного кимоно; Аяка-химэ сама тщательно и придирчиво выбирала в магазине госпожи Огуры подарок от клана Камисато для юной владелицы «Фейерверков Наганохары», и пусть после всех трудов, вложенных Еимией в организацию праздника, отблагодарить ее скромным даром было более чем сообразно приличиям, щедрый подарок слишком явно намекает — Аяке и Аято по душе та, кого выбрало его сердце. Хочется улыбаться во весь рот, когда он думает об этом. Тома перехватывает Еимию удобнее под бедра и идет вдоль поросшего цветами леса Тиндзю. Она теплая, мягкая, она пахнет порохом и немного конфетами, и даже сквозь все слои ткани ее упругие холмики грудей отчетливо он чувствует спиной. Это немного смущает, и заставляет думать о… О том, чего между ними еще не было. Но будет, когда-нибудь точно будет, когда он наберется смелости, и собственные мысли начинают немного смущать против воли. — Я как дурацкая капуста, — ворчит Еимия, когда он переносит ее через порог дома при магазине фейерверков. — Широко не ходи, рукой не взмахни, быстро не бегай. Знай ходи себе меленько, кланяйся да улыбайся… И как только госпожа Аяка выносит такое мучение! — Она привычная. Опустив ее на пол, Тома привычно уже разувается и бесшумно ступая по соломенным, чистым татами, сам достает для нее из шкафа свернутый на день футон. В бледно-красном украшенном золотистыми рыбками кимоно, подпоясанного широким, пышным оби с бантом на спине, она весь праздничный вечер держалась прямо, скованно и неловко. Устала, бедняжка. Но когда он говорит ей лечь спать и как следует отдохнуть, Еимия глядит на него жалобными глазами. — Столько узлов я сама не распутаю, — крутит она в покрытых маленькими шрамами от ожогов пальцах тонкий шнур оби-дзимэ, повязанный поверх широкого пояса оби. — Что же мне теперь, прямо в кимоно госпожи Аяки спать плюхаться? Узлов, поясов, самых разных подкладочек и слоев ткани и впрямь немало. Аяка и Люмин неплохо постарались, перед праздником обряжая ее точно куколку, из тех каким играют детишки из самых богатых семей. Привычная одежда ей ничуть не меньше к лицу — без обилия лишней ткани можно вдоволь наглядеться на длинные, загорелые ноги, на голое плечо с пестрыми рыбками на светлой коже; да и снимается, наверное, проще, но аккуратно и умело развязывая сложный узел оби-дзимэ, Тома успевает отметить какая изящная, нежная у нее шея. К соблазнительно обнаженному воротником местечку, где она плавным изгибом переходит в плечо, так и хочется прикоснуться губами. В груди становится жарко, пересыхает вдруг рот. Сосредоточившись на замысловатом, пышном узле оби, он распутывает его, методично разбирает на части — подушечка под узел оби-макура, шарфик оби-агэ, дощечка оби-ита. Все составные части пояса доводилось ему не раз видеть среди вещей Аяки-химэ, но своими руками снимать их с Еимии — медленно, неспешно, как будто освобождая от лент подарок, которым предстоит так же неспешно насладиться… К ее откровенному наряду Тома, пожалуй, привыкнуть успел… а вот это другое. Под оби еще один пояс — благодарение всему на свете простой, он удерживает заложенные складки на талии. Стоит его распустить и мягкая, шелковистая ткань спадает на соломенные татами, укрывая ее узкие ступни в трогательных белых носочках. И снова пояса, какие-то еще штуки и детали, почему всего так много… Или это его руки привычные и к оружию, и к домашней работе становятся неловкими и немного дрожат. А светлые волосы Еимии сладко пахнут конфетами, которыми она вечно подкармливает ребятню. Под верхним кимоно еще одно, бледно-розовое; оно мягко облегает ее округлые, упругие груди — не обнажая, а скорее намекая, обещая, невольно вынуждая Тому представить какие они на вид, и как туманится взгляд Еимии, если коснуться их грубыми, жесткими пальцами, а потом губами, и как будто вживую ощутить сладкий, чуточку терпкий от пороха вкус ее кожи на языке. Твердая тяжесть в паху тоже становится более чем реальной. — Ну чего ты, Тома? — легонько подталкивает его Еимия локтем в бок и в ее сонном голосе ему чудятся игривые искорки лукавства. — Немного осталось. Теперь перспектива уложить ее отдыхать и вернуться к холодной постели в поместье Камисато, кажется, просто мучением. Инстинкт, распаленный, мужской, подсказывает взять двумя руками за ворот тряпки, в которые она все еще замотана, разодрать с треском, распороть… Упрямо Тома стискивает зубы и пытается продолжать, соблюдая все въевшиеся глубоко на подкорку правила. Кажется, парадные одежды как и другие традиции Инадзумы воплощают собой страдание. Белое нижнее кимоно соблазнительно обнажает ложбинку между грудей и когда Еимия как нарочно поворачивается особенно неудачным — удачным? — образом, оно сползает с плеча, и это много меньше чем открывает ее одежда обычно, но вид маленькой татуировки над ее утянутой бинтами грудью, на которую смотрит любой прохожий в любой же день, на которую он сам глядел столько дней спокойно, сейчас заставляет его дрожать. И Тома все же ломается. — Во имя всех архонтов, — с сдавленным стоном прижимается он губами к тонкой вязи татуировки на ее коже, обводит ее кончиком языка, и кожа Еимии сладко пахнет конфетами и терпко — порохом, дурманя его окончательно. Руки сами собой распускают ее бинты, освобождая чудесно теплые, упругие мячики грудей; там где бинты врезались в незагорелую кожу, остались вдавленные, неровные отпечатки-линии, которые он вылизывает, целует до умопомрачения, пока ладошки Еимии цепко не впиваются ему в плечи. — Прости, — шепчет Тома охрипшим голосом. — Это все кимоно… Смех Еимии искрится как разноцветные огоньки ее фейерверков, когда она тянет Тому к своим губам, сжав его горящие щеки в ладонях. — Глупый, глупый мой, хороший, — довольно прикрыв глаза, повторяет она между смехом и жадными, жаркими поцелуями. Изысканные, дорогие ткани всех кимоно Еимии цветными шелковистыми лужицами растекаются по соломенным татами — прохладные, нежные прикосновения их к обнаженной коже похожи на настоящее наслаждение. — Ну же, — требует Еимия, ловкими пальцами избавляя его от одежды. — не тяни, мой хороший. Давай скорее. Раскинувшись на дорогих кимоно, загорелая, жаркая, громкая, она впивается руками в разбросанные по полу ткани, сама в них путается. Скомкав прохладную, скользкую ткань в кулаке, Тома проводит ей по ее животу, по груди, по твердым, торчащим соскам, и у Еимии вырывается стон, больше похожий на умоляющее поскуливание. Кое-как спиной привалившись к стене, он садится — мгновение спустя Еимия оказывается сверху, сама направляет его член в себя — во влажную, горячую тесноту, и перед глазами у Томы и впрямь взрываются фейерверки. Горячими губами она целует его губы, шею, плечи — всюду куда натыкается, оставляя на коже жар. Еимия щедрая на стоны, на близость, на ласку. Наверное, только сейчас он понимает как скучал по живому теплу, как давно и отчаянно в нем нуждался. Ее упругие, мягкие груди прижимаются к его груди близко, вся она невозможно близко, когда он жадно обнимает ее, и несчастный лоскут ткани, зажатый между их телами быстро становится горячим и влажным от пота и от слюны, когда он сквозь него ласкает ее маленькие, твердые соски языком. Запрокинув голову, Еимия стонет громче, сжимает его в себе — в ответ Тома стискивает ее в объятиях со всей силы, врезается бедрами сильнее и глубже, и наконец, по всему ее горячему, сильному телу огненными всполохами проходит судороги наслаждения, сильные пальцы впиваются ему в плечи. Перед глазами все плывет так что сдержаться едва возможно. Он едва не прокусывает вкровь губу. — Сейчас, — обещает Еимия тихо и весело, соскользнув с него, когда ее огненная буря внутри, похоже, слегка затихает. — Сейчас, мой хороший. Горячей рукой с огрубевшими от стрел и работы подушечками пальцев находит его влажный, твердый член, ласкает короткими, торопливыми движениями. Почти сразу Тома дергается, охает, широко раскрыв глаза. Белесые капли и полосы семени остаются не только на разбросанных кимоно, но и на ее загорелых, смуглых пальцах. Без смущения Еимия слизывает их кончиком языка и широко улыбается. Уши у Томы вспыхивают еще сильней, а ей хоть бы что. Такая она теплая, щедрая, искренняя… Во всем теле словно косточки не осталось, между ними влажно и липко, но у него просто нет сил встать и помочь Еимии привести себя в порядок. Все на что их хватает — перевалиться на заботливо расстеленный им для нее футон. Смущенный немного, разнежившийся, счастливый, он прижимает ее к себе крепко-крепко. — Отец если и вернется сегодня, то под самое утро, — смеется Еимия и щекотно и жарко целует его в щеку и кончик носа. — Успеем еще и сна ухватить чуток. Краем глаза Тома снова замечает белесые разводы на дорогой ткани ее кимоно и с неловкостью вздыхает — что ж, сам испачкал, сам после все приведет в порядок. Приоткрыв один глаз, Еимия обжигает его веселым, искристым взглядом. — Хочешь нацепить на меня парадное кимоно снова? По щекам Томы разливается обжигающий жар, но рядом с Еимией так легко забыть про все правила и приличия разом. И на сердце легко-легко почему-то. Радостно. — Скорее я хочу его с тебя снять, — признается он ей совершенно искренне. — И не раз.