Третий год я зову — только эхо в ответ,
Обманул меня ветер, запутал твой след.
Только сталь твоих глаз не забыть никогда,
А в груди ледяная морская вода.
Мельница — Лента в волосах
1
Сырость пробирала до костей. Признаться, Вильфор еще никогда в жизни так не замерзал, как в стенах этой проклятой тюрьмы. Сидя на полу на тонкой циновке и обхватив себя руками за плечи, он чувствовал, как последние капли тепла покидают его тело, уступая место почти лихорадочной дрожи. Он не обратил внимание ни на тюремщика, принесшего кружку с водой и скудный, холодный ужин, ни на крыс, которые закопошились в углу, стоило им учуять запах еды. В камере было темно, и поначалу Вильфору показалось, что он ослеп. Когда глаза постепенно привыкли к темноте, он зажег свечу, и ее дрожащее мутное пламя осветило жалкую комнату, Вильфор понял, что предпочел бы и вовсе не видеть, где находится. Здесь была койка, стол, стул и небольшое, зарешеченное оконце под потолком, через которое днем пробивались крохи света — и больше ничего. Стены излучали мертвенный холод, с потолка глухо и мерно капала вода. Замок Иф громоздился на острых скалах, омываемый грозными волнами — темный, одинокий, жуткий. Волны неистово бились о камни, и ночью, отгоняя сон, Вильфор слушал их рев, в тайне мечтая, чтобы вода прорвалась сквозь преграду в виде скал и захлестнула замок. Все случилось так быстро: арест, позорный обыск в доме, судебное заседание приговор — и вот он здесь. Он почти не помнил заседания, мозг словно стер страшные воспоминания, которые возвращались теперь только в коротких кошмарах, но приговор, вынесенный судом, звучал в его голове до сих пор. Пятнадцать лет. Его обвиняли в пособничестве побегу сразу троих заключенных, среди которых был его незаконнорождённый сын. Ни один из сбежавших так и не был найден, они словно сквозь землю провалились, и расследование было закрыто, когда все поняли, что найти их не удастся. Вильфор надеялся, что Бенедетто удалось вовремя скрыться, и Эрмина подыщет ему подходящую работу. Больше он о Бенедетто не думал. В нем все еще жил страх за Валентину, которая осталась на другом конце Франции. Он так и не успел увидеть ее, только отправил по указанному графом адресу пару писем и получил ответное. Валентина писала в своем слегка наивном стиле.Дорогой отец!
Спешу успокоить тебя, я жива и здорова и нахожусь близ Гавра в загородном поместье с господином Максимилианом Моррелем. Ты видел его один раз, но не сомневайся, что он благородной души человек и с ним я обрету настоящее счастье. Мы хотим пожениться в ноябре, и я прошу тебя, отец, дать нам свое благословение.
Прости за то, что заставила тебя переживать. Так было нужно, и я благодарна графу за то, что он спас мне жизнь. Он рассказал мне все. Я не вправе осуждать тебя, но прошу быть к нему снисходительнее. Я знаю, что ты, возможно, никогда меня не поймешь, но лучшим разрешением ваших отношений может стать взаимное прощение. Я не осуждаю тебя, потому что знаю, что ты давно во всем раскаялся.
Надеюсь, мы скоро встретимся.
Любящая тебя дочь Валентина.
Письмо всегда находилось при нем, и размывшиеся чернильные строчки, написанные аккуратным почерком, были заучены Вильфором наизусть. Он написал дочери, что приедет к свадьбе, но выполнить свое обещание уже не мог. Одно успокаивало его: по крайней мере, Валентина была в безопасности, и он уже смирился с тем, что господин Максимилиан Моррель любит ее и позаботится о ней. Однако был еще один человек, из-за которого Вильфор не мог уснуть ночами. Эдмон Дантес. Про него не было известно ровным счетом ничего, а между тем, именно неизвестность сводила Вильфора с ума и толкала на самые страшные подозрения. Эдмона могли арестовать и бросить в соседнюю камеру, и Вильфор никогда бы об этом не узнал. И то, что он хотел тогда сказать Эдмону, но не успел, он теперь говорил безмолвным и безучастным стенам. В том, в чем хотел признаться, он признавался образу, встающему перед ним каждый раз, стоило ему закрыть глаза. О, как он корил судьбу за то, что она не дала ему озвучить свои чувства раньше! Все могло бы быть иначе, знай он, что они взаимны, знай наверняка, а не мучаясь догадками, которые дарили ему воспоминания о чужих красноречивых взглядах и прикосновениях. Никогда еще он не обращался к Богу так часто, как за последний месяц. Он молил Всевышнего о том, чтобы два дорогих ему человека оказались в безопасности и прожили счастливую и спокойную жизнь. Будучи, во-первых, верующим, а во-вторых, рациональным человеком, Вильфор даже в самые темные времена, не помышлял о самоубийстве. Но когда тишина, нарушаемая только редким стуком капель о пол, сомкнулась над его головой, когда темнота и холод окружили его, пробрались под кожу и поселились под сердцем, он впервые задумался о том, чтобы свести счеты с жизнью, и только мысли о том, что однажды он все же сможет обнять Валентину и увидеть (хотя бы увидеть!) Эдмона Дантеса помогали ему держаться. Сутки тянулись одни за другими. Он отмечал дни, процарапывая на стене косые черты. Прошло уже больше двух месяцев с тех пор, как он оказался здесь, и сегодняшний день ничем не отличался от других. Лязгнул ключ в замочной скважине, дверь со скрипом отворилась. По привычке ожидая тюремщика, который должен был в это время принести ужин, он даже не повернул головы в сторону двери, продолжая сверлить взглядом потолок. Но дверь со скрипом закрылась, а шаги смолкли у входа, и на некоторое время воцарилась тишина. Вильфор поднял голову. У порога неподвижно стояла высокая фигура в чёрном. Казалось, человек, скрываясь под тенью широкополой шляпы, внимательно рассматривает его. — Кто вы? — спросил Вильфор, слегка приподнимаясь на жестком матрасе. — Меня зовут отец Эдмунд, — прозвучал глухой, как будто-то бы измененный голос. На миг Вильфору показалось, что он знает его, но только на миг. Он снова опустился на койку, скрестив руки за головой и безразлично уставившись вверх. — Зачем вы пришли? — Чтобы ты мог исповедаться мне, — ответил отец Эдмунд. Вильфор цинично усмехнулся. Этого священника прислали к нему, чтобы он мог поведать ему о всех своих грехах, как же! А потом раскаяться в них. Прямо как перед смертью. — Ночи не хватит, чтобы я мог перечислить свои грехи, — отрезал он. Однако отец Эдмунд не смутился. — В нашем распоряжении целая вечность. Вильфор рассмеялся и тут же зашелся хриплым кашлем, чувствуя, что в груди встаёт ком. У него было столько времени, чтобы поговорить с Богом… не для того, чтобы сейчас он исповедовался перед этим не пойми откуда взявшимся священником. — Я не буду этого делать, — наконец выдавил он, — я не хочу. Отец Эдмунд еле заметно качнул головой. Вильфору почудилось, что он услышал тихую усмешку. — Хорошо. Раскаиваешься ли ты в содеянном? — спросил священник. Тут Вильфора объял бессильный гнев. Как был жесток Всевышний, раз заставлял его раз за разом переживать одно и то же! Сколько раз он молил Его о спасении души, сколько раз клялся в том, что больше не совершит преступления. И вот этот отец Эдмунд явился к нему, чтобы снова напомнить, как он был грешен и сколько зла совершил. Следующие слова сорвались раньше, чем он смог обдумать их. — Я раскаиваюсь лишь в том, что не смог сказать одному человеку, как много он для меня значит. Я больше не увижу его, а значит, — Вильфор почувствовал, как задыхается, но все равно продолжил, — значит, я обречен раскаиваться в этом вечно. Да будет так. А теперь уходите. Я больше не хочу с вами говорить. Священник молчал и не двигался с места. Вильфор отвернулся. Ему хотелось одного: чтобы тот ушёл и оставил его один на один с его горем. — Я пришел, чтобы ты мог уйти со мной, — вдруг тихо промолвил знакомый голос, и Вильфор вскочил, все ещё боясь поверить в то, что это происходило с ним наяву. Человек перед ним стоял все так же неподвижно, но теперь Вильфор понял, что всё: и рост, и ширина плеч, и наклон головы — всё это было ему знакомо. — Эдмон? — прошептал он пересохшими от волнения губами. Священник откинул капюшон и снял шляпу. Это и правда был Эдмон Дантес. Все еще не веря, Вильфор бросился к нему, хватая за плечи и вглядываясь в глубокие сверкающие глаза. О, он помнил эти черты до мельчайших деталей, воскрешая их в памяти каждый день, проведенный здесь. Эдмон смотрел в исхудавшее, но такое родное лицо, и не смея больше сопротивляться порыву, прислонился лбом ко лбу Вильфора, обхватив его лицо ладонями. — Во сне и наяву, — прошептал он, — я не мог перестать думать о тебе. Все это время я искал способ прийти к тебе, и вот я здесь. Прости же меня, потому что я давно тебя простил. Вильфор взял его руки и по очереди прижался губами к запястьям, а потом заключил Эдмона в объятия, чувствуя заполошный стук его сердца. — Я прощаю тебя, Эдмон Дантес.2
Двое неслышно прошли мимо заснувшего тюремщика, обошли троих стерегущих вход солдат, тоже уснувших крепким сном под действием снотворного. Ночь подходила к концу и на горизонте брезжил рассвет. От каменных утесов, по пояс погруженных в море, по воде расходилась рябь. Соленый ветер ударил в лицо, растрепал волосы и пробрался под одежду. Вильфор поплотнее закутался в предложенный графом плащ, в последний раз оборачиваясь и кидая взгляд на застывший между громадных скал за́мок Иф. — Ты спасаешь меня второй раз, — прошептал он, сжав ладонь Эдмона. — Я бы предпочел, чтобы мне больше не приходилось этого делать, — загадочно улыбнулся Эдмон, помогая Вильофру забраться в лодку. — У меня хорошие новости. Ты еще помнишь того, из-за кого оказался здесь? Вильфор нахмурился. Он и думать забыл про Бенедетто, но сейчас, когда Эдмон напомнил ему, в душе бывшего королевского прокурора вспыхнуло что-то похожее на жалость. — Бенедетто? Что с ним? — Я устроил его на работу в Марселе. — Только не говори, что ты еще и платил ему! Ты же не хотел больше иметь с ним дел! — воскликнул Вильфор. — Времена меняются, — философски заявил Дантес, — и потом, кто, если не я? Заметьте, господин Вильфор, обязательство есть обязательство, а между тем, вы были не в состоянии исполнить данное обещание последние пару месяцев. У Бенедетто же есть все шансы встать на правильный путь. Вильфор легко рассмеялся, покачав головой. Он не переставал удивляться тому, насколько Эдмон был великодушным и добрым человеком, пусть и старался не заявлять об этом в открытую. — Куда мы направимся? — спросил он. — Я не прочь покинуть Францию на пару лет, тем более, что теперь наши портреты украшают каждое отделение жандармерии. Тебе ни с кем не нужно попрощаться? — Валентина. Она выходит замуж за Морреля. Если ничего не изменилось, то на следующей неделе. Думаю, они будут не против, если мы заглянем к ним на день-два. — Значит, сначала отправляемся в Нормандию. Хоть на чужой свадьбе погуляю, — мечтательно протянул Дантес, налегая на весла. Лодка тихо отчалила от берега и поплыла в сторону мыса, за которым покачивалась на волнах прекрасная двухмачтовая яхта.