Искупление

Что ты видишь во взоре моем, В этом бледно-мерцающем взоре? Я в нем вижу глубокое море С потонувшим большим кораблем.

Н. Гумилев.

1

      Впервые он выкурил эту ароматную смесь, когда странствовал по Индии. Ее предложил ему один раджа, и Дантес, тогда еще не сильно искушенный, согласился, желая попробовать все.       Индия поражала своими контрастами, от блистающих в своем излишнем великолепии дворцов, в которых жили знатные вельможи, до грязных хижин, где обитали нищие из низших каст. Но одно объединяло и тех, и других — пристрастие к каннабису.       Пробыв в Индии пару месяцев, граф вернулся в Европу, но теперь его сопровождал резной ларец, в котором хранилась дюжина толстых, обернутых хрустящей бумагой каждая, сигар. Это можно было назвать сладкой привязанностью, которая помогала ему отвлечься от дел и забыть про существование остального мира, враждебного мира, мира, который однажды пытался убить его, но не смог. Воспоминания о четырнадцати годах, проведенные в заточении, затмить можно было только одним способом. И до сих пор он ни разу не подводил Дантеса.       Но сегодня все было иначе. Сегодня ему хотелось забыть человека.       Вильфор уехал три дня назад, и Дантес надеялся, что после его ухода он сможет наконец вздохнуть свободно. Все закончилось и закончилось неплохо, их короткое сотрудничество было успешным, если бы не одно «но». За этот небольшой промежуток времени они не раз перешли границы. Дантес пытался понять, с каких пор все пошло под откос, и он перестал видеть в Вильфоре врага, а стал видеть человека — умного, честного и не лишненного чувства юмора. Человека, который понимал его, видел насквозь и при этом не осуждал. Но чем больше он об этом думал, чем больше рылся в прошлом, когда он, ослепленный жаждой мести, продумывал мельчайшие детали своего грандиозного плана, тем больше запутывался в паутине собственных козней. Вильфор совершенно точно не мог стать ему близок, учитывая их прошлые отношения, но он стал, и теперь самой большой загадкой для Эдмона стала загадка собственной души.       Теперь же он окончательно убедился, что не только не может перестать думать о нем, но еще и продолжает прокручивать в голове все произошедшее, пытаясь представить, как все могло бы быть, не будь между ними многолетней вражды. Стыдно было сказать, сколько раз Эдмон грезил о том, как чувствовались бы его пальцы на шее, если бы Вильфор не хотел причинить ему боль, как звучал бы его голос без постоянной легкой надменности, каким бы был его мягкий взор, обращённый на Дантеса. О, он бы много отдал, чтобы вычеркнуть из памяти эти несколько последних дней, вытравить их, стереть, уничтожить! Но не мог.       Дошло до того, что засыпая, Эдмон видел только чужие серо-зелёные пронзительные глаза. Это было безумием, чистыми помешательством, доходившим до абсурда. И был только один способ абстрагироваться.       Он запретил Бертуччо беспокоить его, и, расположившись у себя в покоях, достал одну сигару и поджег ее, поднося к губам и делая затяжку. Дым проник в лёгкие и быстро затуманил разум. Но этого было недостаточно. Дантес приник к сигаре еще раз, на этот раз вдыхая глубже. Дрожь, прокатившаяся по всему телу, застыла где-то в макушке.       Напряжение сменилось уже привычной в таком состоянии расслабленностью, руки и ноги стали тяжелыми, как будто к ним привязали гири по пуду каждая, а голова, наоборот, стала легкой. Свет показался слишком ярким и навязчивым. Эдмон поднялся, ощущая, как пол покачивается под ним, будто палуба корабля в беспокойную погоду. Медленно, словно увязая в песке, он прошел к окну и грубо задернул шторы. Тело слушалось его значительно хуже, чем обычно, нужно было поскорее сесть куда-нибудь, чтобы не упасть. Но под руки, как назло, все время попадались какие-то посторонние предметы: то край шторы, то угол стола, то стена.       Скрип оконной створки резанул по ушам, в комнату ворвался ветер и зашуршал бумагами на столе.       — Почему ты еще жив? Ты должен был умереть в стенах форта Иф, — прошелестел далекий голос.       Дантес завертел головой в поисках источника звука. Однако он по-прежнему был в комнате один.       Очертания окружающих предметов мебели размывались и плыли, осколки света закружились, становясь похожими на картины из волшебного фонаря. Он хотел сесть хотя бы на стул, но оглядевшись, не обнаружил его на своем месте. Комната преобразилась, став меньше и темнее. Эдмон обхватил себя руками за плечи, подняв глаза: вместо белого потолка он обнаружил каменную кладку, кое-где проеденную плесенью. Окно исчезло, дверь тоже — на ее месте теперь зиял небольшой проход, заделанный решеткой с толстыми, шириной с запястье Дантеса, прутьями.       — Я выжил, потому что должен был отомстить, — промямлил он, мотая головой, чтобы рассеять галлюцинацию, — я должен был жить во имя…       — Мести? — глумливо подсказал ему голос, — Ты перешел черту! Месть — удел грешников! Тебе уготовано место в аду!       — Я был рукой правосудия! Никто, кроме меня, не восстановил бы справедливость…       — Так закончи это дело! Остался еще один человек, который должен быть наказан!       — Кто?.. — лихорадочно зашептал Дантес. Ему казалось, что мозг в черепной коробке плавится под действием высокой температуры. — Покажи его мне.       — Это ты!       «Нет, нет, нет», — набатом стучало в мозгу. Как раненый зверь Эдмон дернулся в одну сторону, в другую — камера вдруг сжалась вокруг него, и ему физически стало трудно дышать. Он упал боком на стол, на ходу сбивая какие-то предметы.       — Эдмон Дантес — опаснейший преступник, и теперь это стало правдой! — внезапно прозвучал над ухом голос Вильфора.       — Нет, нет, только не ты… — Эдмон уже не знал, кто это говорит — он сам или голос в его голове.       Вдруг комната закружилась и начала заваливаться назад. Ему казалось, что он парит в пустоте несколько секунд, а может, и минут, а потом он почувствовал удар, и все погрузилось в блаженную тьму.

2

      Погрязши в домашних делах, Вильфор не заметил, как пролетели два дня. На третий ему принесли корреспонденцию, и, рассматривая ее как обычно вскользь, он заметил среди писем конверт с гербовой печатью.       Его вызывали в суд.       Собравшись с силами и дав себе обещание быть честным в тех аспектах, где мог, и как можно дольше не сдавать позиции, он отправился в здание суда, как на Голгофу.       Он пару минут простоял у входа в кабинет королевского прокурора, которого назначили чуть больше недели назад. Отрепетировав возможный разговор, пока ехал сюда, он даже сейчас понимал, что не готов к нему. Вильфор был почти уверен, что дело пойдет о беспорядке на площади и о его возможной причастности к нему.       Однако прокурор ограничился несколькими незначащими вопросами, впрочем, и Вильфор все равно чувствовал себя под его пристальным и цепким взглядом, как кролик перед удавом. Когда он выходил от прокурора, до его ушей долетели обрывки разговора. Он остановился за дверью, прислушиваясь.       Оказалось, что на следующий день после сорванной показательной казни начали расследование, но оно быстро зашло в тупик. Тот, кому бы был выгоден побег троих так и не был найден. Жандармы привели четверых мальчишек, которые слонялись по улицам и предположительно были в день казни на площади, но почти сразу выяснилось, что они, как и сотни других невольных свидетелей яркого перфоманса, не имели к нему непосредственного отношения.       Тогда решено было пойти от обратного, и взяться за дела осужденных по-отдельности, но вот беда, папки с их делами были настолько тонки, а концы побега так умело спрятаны, что ни на этот, ни на следующий день о них не удалось узнать ничего больше того, что и так было известно.       Что было решено делать дальше, Вильфору узнать так и не удалось — за дверью послышались шаги, и он, отступив назад и спрятавшись за колонну, чудом избежал разоблачения.       Вильфор призывал все свое самообладание, чтобы не поддаваться эмоциям, но под конец дня уже не находил себе места от смятения. Он чувствовал, как над ним стремительно сгущались тучи. Все знали, что он связан с Бенедетто. Не было ни единой причины не подозревать его.       Нужно было решать, как быть дальше, но он не мог думать ни о ком, кроме как об Эдмоне Дантесе и о том, что тот станет вторым подозреваемым. Допустить это, а следом и арест графа, было равносильно предательству после того, как тот согласился ему помочь. Да и сама мысль о том, что Дантеса снова могут бросить в заключение, и снова по его вине, приводила Вильфора в ужас.       Именно поэтому уже через полчаса он приказал приготовить экипаж и немедля поехал в сторону Елисейских полей.       Пройдя в прихожую, Вильфор осведомился, дома ли граф, и пока Батистен, уже порядком привыкший к Вильфору, вежливо предлагал ему взять пальто и подождать на первом этаже, его прервал вышедший навстречу Бертуччо.       — Граф должен быть у себя, — хмуро сообщил слуга, — Он просил не беспокоить его.       — Это срочно, — Вильфор двинулся было в комнаты, но Бертуччо преградил ему путь.       — Скажите, и я передам ему.       — Именем закона, — Вильфор поморщится, потому что с каждым днем эти слова относились к нему все меньше и меньше, — я требую вас отойти. — И видя, что слуга не двигается с места, а времени у него с каждым часом все меньше и меньше, Вильфор сказал, понизив голос, – Не пропустишь и будешь жалеть об этом всю оставшуюся жизнь.       Что-то в его тоне заставило Бертуччо насупиться и отступить.        Вильфор взлетел по ступенькам и знакомым уже путем прошел к комнате Дантеса. Он постучал, но за дверью стояла тишина. Он дернул ручку — дверь была заперта.       — Граф? — позвал он, — Вы там? — интуиция показывала ему, что он был прав, — Я должен сказать вам кое-что конфиденциально. Это не займет много времени.       Ответом послужило молчание. Вильфор хотел было развернуться и пойти искать Бертуччо, чтобы требовать у него ключ, как вдруг ему показалось, что за дверью еле слышно глухо застонали. Прокурор прислушался, но снова воцарилась тишина.       — Эдмон, с вами все хорошо? Откройте или, клянусь, я выбью дверь!       Дверь была тяжелая и никак не поддавалась. Чувствуя себя чрезвычайно нелепо, словно вламывался в чужой дом без спроса, Вильфор толкнул дверь, но безуспешно: он явно погорячился, когда обещал выбить ее. Он снова налег на нее плечом, толкнул раз, другой, и наконец дверь поддалась и распахнулась, и Вильфор влетел в комнату, видя лежащего навзничь графа. Держась за плечо, он опустился рядом с Эдмоном, укладывая его голову себе на колени и проверяя пульс на шее. Он молил Небо о том, чтобы Дантес оказался жив, он раскаивался во всех своих грехах, умолял Бога быть снисходительным, боясь только одного: что не успел, не спас.       — Очнитесь, — он убрал с чужого лица волосы, только сейчас замечая, что лоб Дантеса был рассечен от удара. Почти нежно он коснулся острой скулы Эдмона пальцами, — очнитесь, я прошу вас…       Эдмон бродил в темноте, и уже не мог сказать, где именно находится. От тюремной сырости и запаха земли, который изредка щекотал ноздри, ему становилось нехорошо, но сколько бы он не вглядывался, темнота не пропускала ни капли света. В один момент ему показалось, что его кто-то зовет — голос то приближался, то отдалялся и был смутно знако́м. Наконец Дантес различил слова. Превозмогая головную боль, он открыл глаза и с трудом различил черты лица Вильфора.       — …мон. Эдмон. Вы в порядке? Ну слава богу. Я боялся, что вы застрелитесь, или чем там еще занимаются богатые скучающие люди?       Эдмон выдавил слабую улыбку. Его сердце затопила благодарность, в этот момент он любил Вильфора, любил по-настоящему, забыв о том, кем они были друг для друга раньше.       — Это не похоже на вас — так волноваться обо мне, — с трудом проговорил он.       — А вы, видно, очень хорошо знаете, что на меня похоже? — иронично поинтересовался Вильфор, — Что здесь произошло?       — Ничего особенного.       — У вас разбита голова.       — Пустяки.       Вильфор многозначительно поджал губы. Дантес сел, держась за его руку.       — Где Бертуччо? — ослабевшим голосом спросил он.       — Я отослал его.       — Вы отослали моего слугу? И он вас послушался?       — Возможно, я был немного груб. Я могу позвать его, если вы хотите его видеть.       — Не стоит, — граф прикоснулся ко лбу, ощущая на пальцах липкую теплую влагу и тут же с брезгливостью отдергивая руку, — Только, ради бога, дайте какую-нибудь тряпку. Я не выношу вида крови.       Вильфор осторожно поднял его лицо за подбородок.       — Одной тряпки здесь будет маловато.       — Черт с ним. Просто замотайте чем-нибудь, и я буду вам благодарен, — в его голосе послышалась закипающая истерика.       Взглядом, которым его одарил Вильфор, можно было при желании сжечь Париж.       — Вы всегда такой? — спросил он. Это моментально остудило пыл Дантеса. Ему даже показалось, что боль притупилась, и глядя в светлые глаза Вильфора, выражающие беспокойство пополам с раздражением, ему захотелось провалиться сквозь землю.       — Какой?       — Беспросветный идиот.       Вильфор исчез так быстро, что он и глазом не успел моргнуть, и вернулся через пару минут с чистым куском ткани, рулоном бинта, миской воды и раздобытой Бертуччо в закромах дома ароматной мазью во флаконе. За ним в комнату виновато заглянул и сам Бертуччо, и был тут же снова спроважен усталым кивком Монте-Кристо.       Чувствуя, как вспыхивают щеки, Дантес не мог не отметить, как бережно Вильфор касался его, стараясь не причинить боль, когда делал перевязку. У него были удивительно ласковые руки (он никогда не занимался тяжелой работой: ясное дело, сидя в суде и перебирая кипы дел, не натрешь мозолей на пальцах), но Эдмон ни за что не поверил бы, что сейчас он не был особенно осторожен. Более того, ему казалось, что Вильфор делает это нарочно. Неторопливые, чётко выверенные прикосновения теплых пальцев сводили его с ума, и если бы еще не до конца прошедшая головная боль, он бы, вероятно, натворил глупостей.       — И давно вы заделались в сестры милосердия? — стараясь скрыть улыбку, так и просящуюся на лицо, небрежно полюбопытствовал Дантес, когда Вильфор закончил, отложив окровавленную тряпку в сторону и вытирая рукавом пот со лба.       — Со вчерашнего дня, — буркнул тот. Ему было немного стыдно за проявленную нежность, поэтому, неловко хлопнув графа по плечу, он быстро поднялся на ноги. — Я принесу что-нибудь выпить. Постарайтесь за это время больше ничего не сломать.       Закутавшись в одеяло, Эдмон взял со стола стакан воды, заботливо принесенный Бертуччо, и залпом осушил его.       Вильфор присел напротив, пододвинув стул так, что почти соприкасался с графом коленями. В глубине его проницательных глаз притаилось подозрение. От него не укрылись медленные, как будто бы заторможенные движения Дантеса и его раскрасневшиеся, но при этом совершенно сухие глаза.       — С каких пор это с вами? — наконец спросил он.       — Вы даже не представляете, как давно, — с наигранным простодушием ответил Эдмон, — Да я и сам не помню, когда это началось. Я путаю сон с реальностью, а реальность со сном.       Вильфор откинулся на спинку стула, задумчиво сдвинув брови, и не спешил нарушать молчание. Не выдержав, граф сдался:       — С приемом наркотиков это усугубляется. И… выливается в галлюцинации.       Вильфор вздохнул и неодобрительно покачал головой, и Дантес усмехнулся одними уголками губ:       — Считаете меня сумасшедшим?       — Не больше, чем себя самого. Но вы убиваете себя.       Граф нервно усмехнулся. Разве Вильфор мог волноваться о нем? Разве это было возможно, пусть даже Эдмон желал этого больше всего на свете?       — Я рад, что вы пришли. Но я боюсь, что все это опять является плодом моего больного воображения. Откуда мне знать, что и сейчас вы мне не снитесь?       Вильфор как-то странно взглянул на него, а потом просто сказал:       — Поверьте, сейчас я вам не снюсь.       И Дантес до отчаяния хотел в это верить.       — Почему вы вернулись? — спросил он, хотя того, что Вильфор просто пришел, уже было достаточно.       — Я хотел сказать это вам лично, посылать письмо было слишком ненадежно. Бегство Бенедетто расследуется, расследование, должно быть, коснется и вас, как коснулось меня. Меня уже вызывали на допрос. Рано или поздно следствие выйдет на кого-то из нас. Вас вполне могли видеть в моей компании. И вот что я хочу вам сказать: в чем бы вас ни обвиняли — отрицайте все. Пока нет прямых доказательств которые могли бы привести их к нам.       — Я не узнаю́ вас, черт возьми! — улыбнулся Дантес. — Поверьте, теперь мало кто сможет доставить мне неудобство жалким обвинением.       — Да, — ответил улыбкой Вильфор, — но осторожность никогда не будет лишней.       Дантес покачал головой. Он хранил в памяти день их первой встречи слишком хорошо: Марсель, теплый морской ветер, оставляющий на языке соль, заходящее солнце, а потом двое жандармов, душный кабинет королевского прокурора и молодой Вильфор, тогда еще прокурорский помощник, в один миг безжалостным жестом лишивший Дантеса свободы и будущего. Странно, но он помнил, как Вильфор понравился ему тогда. На миг молодому Эдмону даже показалось, что они стали кем-то вроде сообщников, таким Вильфор был участливым, так доверительно он попросил его никому не говорить о сожженном письме.       Как это было давно, и как свежо Эдмон помнил все до мельчайших подробностей. Помнил ярость, объявшую его в замке Иф, когда вместе с аббатом Фариа они восстановили события и пришли к тому, что его заключение стало не только злым совпадением обстоятельств, но и настоящим заговором. Все могло бы быть иначе! Тысячу раз он прокручивал в голове эту сцену. Теперь же он сравнивал ее с тем, что произошло между ними совсем недавно на балконе — они просто поменялись местами. Он знал, что Вильфор хотел сказать ему совсем другое, и в толк не мог взять, почему не сказал? Ведь они оба знали — тот, в кого превратился Эдмон Дантес, был далек от человека. Настолько страдающая и обезображенная жаждой мести душа может извратиться, что потом сколько не пытайся починить ее — все зря.       Сейчас же он не мог уместить в одно слово все то, что чувствовал к человеку, о котором так много думал в последнее время, к которому пылал ненавистью, с которым потом работал бок о бок, и которого так быстро полюбил. Вильфор изменил его жизнь уже дважды, первый раз намеренно, а второй — невольно.       — Послушайте, господин де Вильфор, что вы собираетесь делать дальше, когда все закончится? — очнувшись от размышлений, поинтересовался Дантес.       — Вернусь в Марсель или уеду в Гавр на пару месяцев.       — Можете остановиться у меня в… да где угодно. Я планировал остаться в Париже еще на пару недель, а потом… весь мир открыт, а я побывал только в некоторых его уголках. — Эдмон закусил губу, тщательно рассчитывая долю небрежности в следующей фразе, но та все равно прозвучала так, будто он больше всего на свете рассчитывал на положительный ответ Вильфора, — Не хотите со мной?       Вильфор долго не отвечал, рассеянно поглаживая пальцами расшитую обивку дивана, и на какой-то миг Эдмону даже показалось, что он согласится, но…       — Это не для меня. Такая жизнь — не про меня, — наконец с сожалением вздохнул он.       — Тогда что про вас?       — Валентина обещала навестить меня в конце сентября. Возможно, меня восстановят в должности. Я должен работать. Только работа спасает, — Вильфор устало покачал головой.       — Я слышал, что не только она. Должен быть еще способ.       — Наркотики? Это ваш способ? Тогда нам точно не по пути.       Дантес поморщился. В какой-то мере ему до сих пор было стыдно за проявленную слабость, но он не слышал в чужом голосе осуждения, только вежливый, но твердый отказ.       — Нет. Теперь, когда вы здесь — нет.       Вильфор удивленно вскинулся, и мягкость интонации, с которой был задан следующий вопрос, потрясла Эдмона.       — Тогда что же вы предлагаете?       — Море. Оно лечит.       — Значит, морская прогулка? — улыбнулся Вильфор.       — Почему бы и нет? Вам бы не помешал свежий воздух. Или хотите рефлексировать, запершись в комнате?       — Запираться в комнате — это ваш конек, — вставил шпильку Вильфор и, подумав мгновение, серьёзно сказал, — я бы на вашем месте предпочел кабинет.       Пару секунд Эдмон вглядывался в его лицо, пытаясь понять, шутит ли Вильфор, а потом они дружно рассмеялись.       — Вы не такой педант, каким кажетесь.       — Если вам кажется, впору перекреститься, господин Дантес. Не нужно вешать на людей ярлыки.       — Ну один-то можно повесить: после всего я все еще неплохой капитан. И у меня есть прекрасная яхта, — он хитро сощурился, — Неужели вы не соблазнились?       Вильфор подавил смешок и отвернулся, скрывая внезапно возникший на щеках легкий румянец. Все это было заманчиво, и любая открывающаяся перспектива побыть в обществе графа вызывала в нем странное возбуждение.       — Чтобы я соблазнился, нужно стараться лучше.       Это было сказано так откровенно, что сначала Эдмон подумал, будто ослышался. С трудом сохраняя нейтральное выражение лица, он на автомате расстегнул пару верхних пуговиц на рубашке, чувствуя окатившую тело волну жара, и спросил уже прямо:       — Может, тогда зайдёте на днях? Я велю приготовить ваши любимые эклеры.       Вильфор сощурился.       — А вы знаете подход. Будь я какой-нибудь мадемуазель, пожалуй, попался бы уже на морскую прогулку.       Тщательно подбирая следующие слова, Эдмон пытался увидеть в глазах напротив несерьёзность, но читал там только искреннюю заинтересованность.       — Но вы не мадемуазель, а значит?..       С легкой улыбкой Вильфор подался ближе, и сердце Эдмона пропустило удар после слов, которые были сказаны таким бархатным и многообещающим шепотом.       — Значит, придётся соглашаться на эклеры.       То, что произошло следом, заставило Дантеса еще раз увериться в том, что судьба всегда сравнивает счет, если за нее это не сделали сами люди. Только на этот раз расплачивались своим мнимым счастьем они оба.       Дверь распахнулась, на пороге стоял комиссар и двое солдат. Обеспокоенный Бертуччо высунулся из-за их спин, виновато разводя руками. Граф еле заметно кивнул ему, взглядом показывая, что не сердится. Но сколько бы он ни старался казаться холодным и безучастным, сердце любого человека дрогнет, когда над тем, кого он полюбил, вдруг нависает опасность.       — Господа, среди вас есть господин де Вильфор? — спросил комиссар.       — Это я, — невозмутимо отозвался бывший королевский прокурор.       — Вы арестованы по подозрению в укрытии преступника Бенедетто. Прошу вас пройти с нами.       — Я сейчас выйду, дайте мне минуту, — спокойно ответил Вильфор, глядя при этом в глаза Дантеса. Когда комиссар и солдаты вышли, чтобы ждать за дверью, бесстрастная маска слетела с его лица.       — Что ж, — сдержанно сказал он, но по его резко побледневшему лицу Эдмон мог только догадываться, чего стоило ему сохранять хоть каплю самообладания. — Вероятно, это последняя наша встреча. Мне жаль, что я никак не смог отблагодарить вас за то, что вы для меня сделали.       Если бы взбушевавшийся в этот момент в душе́ Эдмона океан мог выплеснуться наружу, он затопил бы весь Париж до самых крыш и флюгеров, превратив его в новую Венецию. Но граф умел сохранять лицо, и ничем не выдал своих чувств. Он коснулся пальцами повязки на голове.       — А как же это? Этого больше, чем достаточно.       Дальше случилось то, о чем Эдмон вспоминал после со странным головокружением. Вильфор аккуратно перехватил его руку и прижался горячими губами к тыльной стороне ладони. Это не было похоже на поцелуй дамской руки кавалером и уж никак не могло быть насмешкой, потому что серьёзный взгляд, которым Вильфор прожег его, когда не спеша отстранился, запомнился Эдмону надолго. Это было чем-то большим… признанием? Вверением себя в чужие руки? Или, может, клятвой в вечной преданности? Эдмон знал только, что никогда прежде не испытывал такого сильного желания не отпускать того, кто должен был уйти.       — Можете считать, что это вам приснилось, — отстранившись, охрипшим от волнения голосом прошептал Вильфор, — а мне нужно идти. Бертуччо о вас позаботится.       Он поднялся и вышел, спустя минуту от ворот отъехал экипаж, а Эдмон остался сидеть в том же положении, не замечая, что его бьет крупная дрожь.