***
Что-то треснуло во мне, как тонкий лёд, покрывающий лужу. Сначала появились мелкие трещинки вокруг глаз, потом они резко пошли во все стороны и это уже не остановить. Мне вспомнились чьи-то слова. Забавно, что важные фразы мы запоминаем лучше, чем людей, которые их произносят. Юмор — это последняя линия сопротивления: пока мы смеёмся, мы живы; анекдоты, каламбуры и даже туалетные шутки — это бунт против безнадежности. Ноги бредут в сторону парка, будто без моего ведома. Сердце заходится, прыгает за грудиной так сильно, как бы делало это в парке аттракционов, если могло туда ходить без моего ведома. Красная нить капилляров в левом глазу ныла, от чего моргать было совсем невмоготу. Всю ночь, накануне, я не спал и смотрел стендапы. Стендапы от людей, которые на грани смерти или что-то в этом духе. Вы знали, что такие существуют? Вот и я нет. Мы договорились, что я не приеду в аэропорт. Юнги объяснил это тем, что длительный перелёт сделает из него мочалку, пожеванную и переваренную несколько раз, а он всё же предпочитает остаться в моей памяти тем же красавчиком, что и был. И ему абсолютно всё равно, что красавчик для меня — это та же пережеванная мочалка. Главное, что моя. Я пришёл на час раньше назначенного нами времени и стоял напротив памятника. Лицо его было размазано для меня и не имело никакого значения, как и мир вокруг. Казалось, что единственная сосредоточенность, которую может родить моё тело сейчас, адресовано только лишь Мин Юнги и больше никому. Я разучился фокусироваться и всё чаще простужался. Тело ныло каждый день, словно меня за ночь отбивали, как хорошенький кусок мяса. Делать я, конечно же, с этим ничего не мог и не хотел. И, если говорить откровенно, мне нравилось испытывать боль. Так я сублимировал то, что копилось на душе. Ветер перебирал мои пряди, словно желал собрать меня на свидание более тщательно, чем это сделали я и Тэхен, который помогал мне с мыслями и нарядом перед выходом. От такой наглости ёжусь, приглаживаю часть волос, которые всё-таки успел покрасить в стандартный рыжий цвет и немного успокаиваюсь, как-будто мой внешний вид теперь действительно можно назвать пригодным для свидания. Ветер, кстати, одобрительно вздымает часть листвы вверх и стихает. Парк походил на место встречи двух маньяков или маньяков и жертв: эдакий классический пейзаж для драматичного фильма, с густо насыщенным туманом по краям, пустынными дорожками и отсутствием большей части листвы на деревьях. Всё, как я люблю. Желтые листья безмолвно лежали на плитке и почти 80 процентов былой летней зелени теперь украшали пол, а не ветки, напоминая ковёр. Меня, по какой-то причине, это лишь улыбало. Возможно потому, что именно осень ассоциируется у меня с Юнги. Я долго всматриваюсь в листву и всё же решаюсь наступить в самую её гущу. Казалось, что так я смогу успокоиться и унять бешенное биение сердца. Но кто бы сомневался, что нет. Звук надломанных веток и иссушенных остатков былого сезона приятно растекается по округе. Я топчусь так довольно долго, пока забавные ощущения не выветриваются окончательно. Ранним утром в парке были только я и два собачника, которые уже шли в сторону проспекта. Я наблюдал за тем, как псы беззаботно резвятся в листве и мусоре, который ещё не успели убрать за ночь; их хвостики виляли в такт ходьбы, языки были высунуты наружу и болтались там, как кусок ненужной тряпки. Хотелось быть хоть на секунду такими же спокойными и беззаботным сегодня. Однако, я был натянут, как струна, и напряжение чувствовалось даже в пальцах ног. Я бы даже сказал, что вся моя тревога скопилась, почему-то, именно в ногах. Взгляд скользит по лавочкам в поиске других обитателей, но ни души. Лишь я, листья, и этот странный безликий памятник. Оставалось полчаса до встречи. Я не знал опоздает Юнги и придёт ли вообще — теперь могло произойти что угодно и как угодно. Единственное, чего я искренне желал сейчас — это просто увидеть его. Даже краешком глаза, даже издалека — не важно. Мне было бы этого достаточно для того, чтобы продолжать жить ещё 8, а то и больше месяцев. Памятник оставался безликим. Я стоял к нему лицом, чтобы не видеть, как Юнги войдет в парк. Так мне было морально легче. До сих пор я не знал, как он выглядит сейчас и неизвестность пугала куда больше. Собачий лай и шаги сменились чем-то другим. В парке вдруг стало совсем тихо. Листва не перемещается из стороны в сторону, светофоры в округе будто не работают, а я перестал дышать. Как минимум, на секунд 30. Тишина лопается в один миг. Звук мотора старенькой Хонды 90-х годов. Я знаю, как выглядит её салон и какой там запах. Он — чарующий. Так пахнет салон, который любят и надеются, что он прослужит ещё подольше. Дверца этой старушки закрывается. Заглушки встают на место — сигнализация работает до сих пор исправно. Хотя мне помнилось, что с ней были проблемы. Да, точно. Тишину нарушают спокойные шаги. Они не быстрые, почти неуловимые, но я то знаю, что они есть, мне не может казаться. Я нервно перебираю в кармане смятые фантики, надломанную упаковку жвачки и наконец достаю плеер, вставляю один наушник в ухо и включаю ту самую болезненную песню, которая царапала душу сильнее всего. Второй оставляю висеть на куртке. Надеюсь, что теперь это не плод моего воображения и этот наушник кто-нибудь да возьмёт. Шаги усиливаются и теперь слышу их даже с музыкой в одном ухе. Уголки губ сами собой поднимаются выше и кажется, что они вот-вот достанут до краешков глаз. Ноги пытаются сдвинуться с места, я делаю попытку развернуться, но не успеваю, потому что кто-то ледяной, как самый настоящий Айсберг, накрывает мою спину и плечи собой, обвивая руками моё не самое большое на свете тельце. Плечи мои приподнимаются, по коже бегут табуном мурашки, перемещаются там, словно у них война друг с другом. Я сглатываю ком, улыбаюсь, но нервная система кричит: «Никаких улыбок, товарищ Пак Чимин! Сейчас у нас будет нервный срыв! 1…2…3…». Слеза катится по «протоптанной» соленой дорожке и сползает внутрь куртки. Я дрожу, но не от холода. Черт знает от чего дрожу в первую очередь. От жизни такой, наверное. Кладу свои руки на его и немного запрокидываю голову назад, чтобы уткнуться рыжим затылком в знакомый подбородок. Выдыхаю пар и усталость, что скопилась за эти месяцы. С той стороны сыпется поцелуй, затем ещё один и так миллион раз. Всё моё темечко горит от поцелуев и от любви. Самый зацелованный и любимый рыжий затылок у меня. Он утыкается в него носом. По телу снова идёт сражение мурашек, но теперь они буквально везде, от чего щекотно даже. Я осторожно поворачиваюсь к нему лицом, с размазанными по всему лицу коричневыми тенями, распухшим от слёз носом и трясущейся губой (так и не смог научиться сдерживать её, когда рыдаю). Мне стыдно за себя, поэтому я не сразу поднимаю взгляд выше его грудной клетки. Лицо у меня такое, какое бы я не хотел сам видеть после долгой разлуки: потрепанное не одной бессонной ночью, распухшее и красное, а ещё осунувшееся, будто помимо сна, у меня ещё и еды не было пары недель до этого. На куртке болтается одинокий наушник, из которого доносятся отголоски песни, она почти подходит к концу. Юнги берёт второй наушник исхудавшей рукой и вставляет в правое ухо. Затем улыбается: мягко, ненавязчиво, как он любит делать, когда пытается скрыть боль, но я то знаю тебя, засранец. Я раздуваю ноздри, плачу, да так, что жидкость течёт изо всех отверстий на лице, разве что не из ушей. Лицо настолько красное, что на фоне серости улицы, я кажусь зрелым помидором с нестабильной психикой. Закрываю рот рукой, чтобы хоть что-то осталось внутри меня. — Ю-юнги, — сквозь ладонь, пытаюсь выговорить. — Ю-юююнги, — ещё протяжнее, чем первое слово. Руку опускаю, ибо скрывать уже было нечего. Да и не чужие мы люди всё-таки. Он, по привычке, кладёт обе ладони на мои горячие щеки и впервые, за уже полные 8 месяцев, я чувствую на себе жизнь. Словно его лёд — это мой стимул к чему-либо. — Ну вот, — проговаривает он, как для маленького ребёнка, не переставая улыбаться. — Я здесь, видишь? Я рядом. Я буду рядом с тобой. — П-приве-ет, Ю-юнги, — мои плечи дрыгаются от спазмов, слёзы льются рекой и даже не думают прекращаться. — К-как дела? — Какой же ты смешной у меня, Чимини, — Юнги прижимает меня к себе и я снова оказываюсь в родном месте. «Здесь стоило бы свить гнездо» — всплывает в голове давняя мысль, возникшая в аэропорту 8 месяцев назад. — Т-так как у-у тебя д-дела? — бубню ему в куртку, периодически заикаясь. — Сейчас замечательно, — мурлычет он и песня сменяется на новую. — Сейчас мне ужасно хорошо. — Ты не будешь умирать? — продолжаю вещать из того же места, будто спрашиваю не его, а куртку и свитшот под ней. — Не планировал, если честно. Он аккуратно снимает свой и мой наушники, убирает плеер в карман моей куртки и снова прижимает меня к себе. — Только через мой труп, — наконец отлепляю голову от его плеча и смотрю прямо в глаза. — Только попробуй мне. — Я там уже напробовался, — он широко улыбается, оголяет ряд белоснежных зубов, а затем целует в лоб. — Не знаю, как долго мне удастся держаться наплаву, но я планирую до этого прожить с тобой счастливую и долгую жизнь. На меньшее не рассчитывай, Пак Чимин. — И пожить у моря? — И пожить у моря, — он ещё раз чмокает меня в лоб и улыбается, только на этот раз с закрытым ртом. — И собаку завести? — Этого уже не обещаю, — он укладывается щекой на мою макушку и, кажется, закрывает глаза. — Э-э-э-ей, — обиженно тяну я, но совсем не придаю значения его словами. Плевать кого мы заведём, если честно. — Ты такой красивый, Чимини, — он продолжает «лежать» на моей голове. — Совсем не изменился. Жаль, что я так мало тебе об этом говорил перед отъездом. Я нервно сглатываю, потому что не придавать значения тому, как изменился ОН, я просто не мог. Мятный исхудал, хотя и до этого был вполне тощим парнем. Скулы были видны даже замыленными от слёз глазами. Руки теперь не просто холодные, а похожи на что-то внеземное или неживое. Они бледные и всё больше отдают синеватым оттенком. Даже в таком уличном освещении было понятно, что чувствует он себя неважно, если не сказать, что паршиво. — Ты… — начинаю осторожно, пытаясь подобрать слова, но, как и всегда, с Юнги этого делать не приходилось. — Похудел и выгляжу болезненно, — он убирает голову, а вот руки смыкает на моей талии ещё крепче. — Кровь неохотно гуляет по моему телу и, как оказалось, лекарства на это повлиять не могут. Вот такие у меня дела. — Тебе дали…ну… — Прогнозы? — он не дожидается ответа. — Никто не может спрогнозировать то, что не поддаётся никакой логике. Ровным счётом, как и метки. У некоторых их вообще нет, а у кого-то, как и у меня в детстве, они проявляются очень рано. — Как всё это отражается на твоем самочувствии? — Всегда по-разному. Бывают месяца, когда я ничего не ощущаю, кроме холодных рук. Иногда не могу встать с кровати от бессилия и головокружения. Стабильно, где-то раз в полгода, становится хуже, а затем налаживается, но, с каждым разом, тело в норму приходит всё труднее и труднее. Как видишь, в этот раз и больница не в силах это исправить. Но ты не переживай, Чимини. Пожалуйста, не переживай. Я поправлюсь, — произносит он бледными, как белый снег, губами, от чего верить в произнесенное можно было разве что слепому. Внезапно обнаруживаю вокруг нас множество людей. Жизнь кипит, а мы в ней как статичные фигурки, которым только и нужно, что банальной стабильности и спокойствия. Впрочем, всем этим людям вряд-ли необходимо что-то другое. — Не волнуйся, — он поглаживает мои свежеокрашенные волосы и не может скрыть свой детский интерес к ним. — Как же я по тебе скучал, Чимини, — зажимает одну прядь между большим и указательным пальцами, наклоняет голову и теперь улыбается ещё шире. — И я. На этот раз, это я крепко-накрепко обвиваю его за талию, вжимаюсь во всё его тело, словно хочу стать одним целом. А ведь я действительно этого желал. И вот теперь мне снова хочется жить.***
Странная штука — смерть. Многие большую часть жизни проживают так, будто не замечают её вовсе. Другие настолько озадачены ею, что занимают очередь на посадку дерева для гробовой доски. Чем старше мы становимся, тем острее осознаем, что боимся мы вовсе не своей смерти, а того, что она заберёт кого-то из наших близких раньше нас. Вот так боялся и я, осторожно начиная каждый новый день. Сначала страх проявляется лишь в минуты слабости. Особенно по ночам, когда пытаешься уловить дыхание на соседней подушке. Затем он просачивается, как протекающий из конфорки газ, и днём, и утром, и даже когда ты сидишь в туалете. Он буквально раскладывает свои вещи у тебя спиной, намекая на то, что теперь тебе с ним жить до конца дней своих и это только твой выбор, дорогой. Половина туловища Тэхена торчала из-за двери шкафа. Вторая, что логично, была «внутри» него и сосредоточено перебирала содержимое. — Ну в этом я точно не поеду, — шатен вышвыривал одну вещь за другой и так уже долгие 20 минут. — Это всего лишь на одну ночь, — фырчит Чон, развалившись с планшетом на полу. За последний месяц он стал ещё шире и вот уже скоро не будет помещаться в камерных апартаментах Тэхена. Собственно, как и его одежда. — Возьми что-то тёплое и… всё. — Это тебе лишь бы тёплое носить! — орёт Ким, а я ухмыляюсь. Забавно, что они могли ругаться только из-за чрезмерной заботы Чона, да и только. — Мне нужно сфоткаться, а потом ещё поплавать, а потом… Что там перечислял Тэ я уже и не вспомню, да и не было в этом необходимости. Он всегда находил тысячу и одну причину, чтобы попререкаться с Гуком. Тот, кстати, довольно стоически всё выдерживал. — Чим, ну скажи ему! — Тэхен выглядывает из шкафа своей «второй» половиной и недовольно дует губы. — Какие мне подштанники! Я что, похож на деда? — Иногда да, — хохочет Гук и тут же получает вешалкой по лбу. — Ай! — Нечего меня булить! — Да кто тебя булит? — Гук трёт лоб двумя руками. — Больно же. Блин! — Ещё сильнее по башке дам, если будешь мне запрещать брать вещи! — Да не запрещал я тебе ничего! — Гук встаёт с места и вот уже Тэ в его руках. Он берёт Кима и перемещает того из шкафа прямиком в кресло, за одно движение. Тэхен, в этот момент, похож на вытянутую трубочку для коктейля, если бы у неё была кудрявая шевелюра. — Посиди тут и остынь. Я пока соберу своё. Они меняются местами. Теперь Гук запихивает свои малочисленные вещи в чемодан, оставляя там пространство для «фантазии» своего соула. — Может вы всё-таки поедете с нами, Чим? — Ким размякает, становится похож на подпеченную булочку и совсем не бубнит, будто до этого это был не он, а какой-то подкидыш. — Что там с Юнги может случиться? Это же просто термальные источники! — Он слишком слаб для поездок, Тэ. Меня раздражали эти вопросы и ещё больше раздражал себя я сам. Точнее то, что крутилось у меня в голове, как назойливая реклама. «Он умрёт. Он вот-вот умрёт. Я должен оберегать его от всего на свете или он умрёт.» — Тебе не кажется, что это — уже слишком? — Тэхен знал, что ходит по тонкому льду и что этот вопрос мог бы стать точкой в наших отношениях сейчас, но всё же задавал его. — Ты носишься с ним, как курица с яйцом. Я… конечно всё понимаю, ему действительно несладко, но зачем ты делаешь из него немощного? — Повтори, что ты сейчас сказал. — Эй, Чим, — Гук показывается из шкафа. — Хватит тебе. — Повтори говорю. — Ты сам делаешь из него инвалида! Да, я повторю это ещё сто раз, чтобы до тебя дошло, дурень! — Тэхен вспархивает с кресла. — Да какого черта ты решил, что ему жить осталось два понедельника?! Может быть он до старости протянет, а может и нет — кто знает? Ровным счётом, точно так же, как и ты. Ты можешь сдохнуть завтра под забором, а может вообще… Гуки, да скажи ему! — Он прав, Чимин. Но вы оба перегибаете палку, — Чон напряг все мышцы в теле и теперь его руки выглядели почти так же, как руки Крэнга. — Поехали с нами. Тебе нужно выдохнуть. — Вы оба ничерта не понимаете, — почти не размыкая рта, отвечаю. — Ты обозлился на весь мир, Чим. А если так подумать, то всем несладко. Нам очень жаль и… Картинка становится на стоп. Я не хочу дослушивать. В моем мире теперь только белый шум и пустота. Я так устал объяснять одно и тоже, день за днём. Да и был ли смысл? — Никто не виноват! — раздаётся словно в вакууме и быстро стихает, разбиваясь о мою преграду между миром и душой. От окна веет холодом. Он точечно бьёт мне в плечо и более никуда не расползается по телу. Я хмурюсь и, зачем-то, сжимаю челюсть сильнее, будто это даст мне почувствовать себя в реальности снова. — Как хочешь. К черту, — Тэ запрыгивает на кресло обратно. — Плевать! — Никто не сомневался, что тебе плевать, — по какой-то причине, хотелось, чтобы Тэхен разозлился ещё сильнее. — Мне?! — шатен раздувает ноздри, я получаю молниеносную реакцию, от которой не просто неприятно, а, более того — горько и противно. — Да я блять с тобой с самого начала, дурень! Пытаюсь твою дебильную голову в порядок привезти! — Тэ, не злись, — Гук ретируется к соулу, что-то говорит ему, а мне теперь ещё противнее. — Пойми Чимина… — К черту этого Чимина! — орёт Ким, как бы он делал, когда перепил. — К черту такого друга! Ему моя помощь не нужна! Я снова ловил себя на мысли, что мне хотелось ощущать чужую злость. Не важно: Тэ это или Гук — эффект одинаковый. Это было омерзительно. Я был весь словно в липкой пленке. Хотелось помыться. Не просто промыть до скрежета кожу, а отдраить душу, которая, каким-то образом, вся обросла пылью и сажей. — Ясно, — клещами достаю из себя слова. — Значит избавлю тебя от «такого» друга. Прощай. — Да катись! Давай! В очередной раз забей болт на нас всех! — У вас и без меня жизнь продолжится, — натягиваю куртку, шапку и стараюсь смотреть исключительно в пол. Паркет всё ещё оставался паркетом. Очень стабильный паркет, в отличии от меня. Быть может, я завидовал Тэ? Его вытянутому счастливому билету в виде Чона? Завидовал их беспечности. Завидовал тому, как Ким и на секунду не задумывается, что может всё это потерять. Когда он злится, кричит на Гука, даёт ему по башке вешалкой — разве он думает, что завтра этого самого Гука может не стать? Я завидовал этой легкости во всем. Жить жизнь сегодня, не заботясь о том, что завтра не наступит. Даже матёрого, как этот платяной шкаф, Гука может не стать. Или Ким Тэхена, с его вечно кудрявой, взбалмошной головой и мыслями внутри, как самый идиотский коктейль, намешанный в баре на пляже Ибицы. Завтра может просто не наступить. Слабость порождает зависть. Зависть порождает злобу. Я злился от собственной уязвимости. Я не мог признать, что я — слаб; я не властен над собой и ситуацией, а признать в себе это — ровно сказать всем «помогите мне, я без вас ничего не смогу». Ухожу не попрощавшись, оставляя за собой поганое настроение на пару дней вперёд.***
— Ты видел когда-нибудь подсолнухи? — спрашивает Мин, уплетая онигири за обе щеки. — Не-а, — я делал тоже самое, но с куда меньшим энтузиазмом. Аппетита не было от слова «ПИЗДЕЦ ЕГО НЕТ УЖЕ НЕДЕЛЮ». — А что такое? — Ты же знал, что они тянутся к солнцу, как и все растения? — Ну… предполагал, — дожевываю второй кусок, который уже встал поперек горла. — Так в чём дело? — Когда подсолнухи не могут найти солнце на небе, они поворачиваются к друг другу. Представляешь? Он ел и улыбался. Улыбался и ел. Будто ничего с Мин Юнги и не происходило. Будто все мы должны игнорировать тот факт, что он потерял 18 килограмм веса за последний год. Ел и улыбался. Улыбался и ел. — Тебя это не веселит? — мятный заканчивает с онигири и распаковывает второй. — Они такие вкусные, Чимин! — Когда ты перестанешь работать? — вдруг спрашиваю и перестаю бороться с едой, откладываю всё обратно в контейнер. — Ты скоро машинку в руки не возьмешь. — В каком смысле? — он выгибает бровь и смотрит на меня так, будто я сказал несусветную чушь. — Я не собирался бросать работу. С чего бы? Вздыхаю. В полуподвальном помещении пахло сыростью. Лампа под потолком качалась из стороны в сторону, вгоняла в транс. Эскизы на стенах всё чаще встречались незаконченными. Честно говоря, сразу и не поймешь, есть ли тут хоть один полноценный рисунок теперь. — Ты говорил с Тэхеном? — мятный первый нарушает тишину. — Нет конечно. Я сидел на кушетке, болтал ногами туда-сюда и смотрел в одну точку. Точка эта, конечно же, не менялась от этого. — Чимин, — Юнги встаёт со стула, придерживаясь одной рукой за край стола, подходит ко мне вплотную и между нами снова расстояния не больше двух пальцев, — прекрати это. Я даже не спрашиваю «Что именно?». Мой мозг обо всем прекрасно знал и всё прекрасно понимал. Опускаю голову вниз. Смотрю на свои раскрытые вверх ладони, которые я почему-то держал в таком положении частенько. Пальцы совсем крошечные, как у ребёнка. Мама всегда говорила, что это моё напоминание о детстве. Не нужно этого стыдиться. Холодные пальцы касаются моего подбородка. Он приподнимает его вверх так, чтобы наши взгляды соединились. Проводит большим пальцем по центру подбородка и замирает. Взгляд у него нечитаемый, ощущение, что он смотрел глубже, чем я могу представить. — Прекрати, — тихо, но куда более увереннее, произносит он. — Прекрати это, Чимин. У меня мороз по коже. Хочется выпрямить спину, сказать: «Да, сэр! Есть, сэр!» и извиниться за соплежуйство. Но кроме полуоткрытого рта, ничего во мне не изменилось внешне. — От того, что ты не веришь в меня, мне только хуже. Как ты этого понять не можешь? — он хмурится. Брови почти смыкаются на переносице. — Соберись сейчас же, либо уходи. Смотреть на твои страдания я не намерен. Я слегка отклоняюсь назад, приподнимаю брови вверх и ещё с минуту смотрю на него, как баран на новые ворота. — Что?.. — тихо щебечу я, превращаясь в какой-то сгусток страха и удивления. — То, — коротко отвечает он. Лицо его приобретает угловатость. Скулы становятся острее ножа, линия подбородка вытягивается, а на шее проступает набухшая вена. Глаза вытягиваются по горизонтали, становятся лисьими, зрачки, как угольки, от тотальной черноты их спасает отблеск света от потолочной лампы. — Хочешь я скажу всё, что думаю сейчас? — он садится рядом. Я прекрасно знаю, что Юнги и не собирался ждать от меня одобрения. Он всегда говорил то, что думает. Правда не всегда вовремя. — Ты можешь страдать, игнорировать друзей, даже меня запереть дома и чахнуть там, пока не придёт время. Но одного я тебе никогда не позволю, — он складывает руки в замок, опираясь на свои колени. — Я не позволю тебе ставить крест на своей жизни. Ты услышал меня? — Угу. — Нет, Чимин. «Угу» ты можешь говорить кому-то другому. Я хочу, чтобы мы с тобой выяснили сейчас всё раз и навсегда. Что ты планируешь делать и как долго мне придётся наблюдать за твоим разрушением? Только скажи и я уйду, если для тебя это невыносимо. Поверь, я смогу перебраться далеко за пределы страны и ты даже знать не будешь жив я или нет. Я просто хочу, чтобы ты был счастлив. Мы были счастливы. — Всё настолько плохо? — Из 10 баллов на 2, — коротко отвечает Мин. — Что вдруг произошло с тобой? Ты за этот месяц так сильно изменился. Я… я конечно предполагал, что нам будет тяжело, но… — У меня была надежда, — перебиваю. — Надежда была, Юнги. — В каком смысле? Задираю рукав свитера и показываю тату. — Помнишь, когда ты сделал её? Тут были красные точки. — Помню конечно, — мятный проводит указательным пальцем по запястью, а затем переводит взгляд на меня. — Ты думал, что это — вторая метка? Тебя так впечатлило моё предположение? — Да! И… точки эти были… они были тут! Они перемещались! — Да, всё верно, — кивает он и улыбается. — Но… Чимини. Я просто хотел тебе понравится, вот и выпалил чушь, которая была тогда для красного словца. Да и ты как-то перестал про них говорить. Я подумал, что это банальная аллергическая реакция — не более. — Ты знаешь, у меня есть ощущение, что когда ты уехал… они перестали двигаться. Они скрылись, ушли — не важно как называть. Будто их что-то спугнуло. Я думал, что с твоим приездом всё «наладится». Может нам просто нужно быть вместе, рядом и всё-такое… — тараторю взахлёб. — Но… нет. Он часто моргает, смотрит то на запястье, то на вторую руку. Он не верил ни в какие вторые метки, но пытался скрыть это за каменным выражением лица, чтобы дать мне время на принятие всего пиздеца. — У меня была надежда, — почти сиплю. — Мне было бы достаточно схватиться за неё, чтобы не сойти с ума, а теперь. За что я теперь смогу удержаться? Я ведь… Боже! Да я ведь не слепой, Юнги! Ты говоришь собраться, а сам не замечаешь слона в комнате. — Это ты про меня? — он улыбается, а я вдруг подмечаю, что теперь мы будто поменялись ролями. Раньше я шутил несмешные шутки. — Если слоном можно назвать палку от швабры, — язвлю. — Прости. Я не хотел… Чёрт… — Всё я замечаю, Чимини, — он приобнимает меня за плечи. — Но у меня есть идея. — Какая ещё идея? — с подозрением спрашиваю я. — Раз тебе нужно за что-то держаться, то давай это организуем, — он встаёт с кушетки, снова опираясь одной рукой о поверхность дольше, чем положено здоровому человеку. — Иди-ка сюда. — Что ты придумал? — Раз уж у нас нет с тобой общей метки, — он достаёт краски, раскладывает колпачки и прочую атрибутику на столе, не обращая внимания на мой растерянный вид, — давай сделаем её сами. Какой у тебя любимый цвет? Лёд трещит по швам. Всё пространство надламывается, от стен и потолка отваливаются осколки. Даже фигура Юнги для меня разваливается на части. — Красный, — тихонько произношу я ему в спину и покорно сажусь на табурет. — Мой любимый цвет — красный.***
Я не мог подумать, что кого-то, кроме преподавателей и бедолаг-студентов, может интересовать сомнительный концерт в колледже искусств в начале ноября. Организация мероприятия задержалась почти на полмесяца, но мне это было только на руку, так как и я, и моё тело, слишком сильно были уверены в том, что балет — не моё. — Всё будет хорошо, господин Пак, — девушка, чьё лицо было слишком неприметным для меня, снова подбадривает, но легче не становилось. — Ничего не бойтесь, мои голубушки. «Голубушками» она звала нас крайне редко и это означало лишь то, что сама она сейчас сквозь землю провалится от страха и нервов. Я был с ней солидарен и на то были свои причины. Возможно танцевать у меня получалось неплохо, однако тело спасибо за это не говорило. Оно ныло, не слушалось, и для того, чтобы сделать нужный кульбит, приходилось напрягать не просто мышцы, а, кажется, ещё и ангела-хранителя, который меня буквально тащил на своём горбу по всему залу. — П-с-с. Ты как? — Юнги показывается только лишь частью лица, скрываясь за занавесками. За кулисы проходить было строго запрещено и он это прекрасно знал. — Как ты… — забываю, что не так важно, какими лазейками этот мятноволосый сюда забрался. — Страшно. Ноги опять болят. Не могу даже сидеть. — Блинский, — цокает Мин и я вижу морщинку меж его бровей. — Может тебе их размять? — Ты издеваешься? — шепотом спрашиваю я, озираясь по сторонам. Преподаватель всё ещё был где-то здесь, а я чувствовал себя в игре, где цель — это максимально долго не вылезать из кустов. Юнги закатывает глаза и одергивает штору в сторону. Всем он представляется, как ассистент Пак Чимина и его горячо любимый поклонник. Он кланяется всем подряд, улыбается, прикладывает руку к груди и снова наклоняется, будто тут ему представление устроили. — Ты чего творишь?! — шикаю я, но с места сдвинуться не могу. Ноги и вправду не слушались, будто пригвоздили их к полу. — Тебе нужен массаж, — мятный садится на одно колено и я порядком смущаюсь, так как выглядел Юнги настолько решительно, что добрая половина группы вряд-ли подумали, что он мне тут не предложение делает. — Вытягивай давай. Вытягивай говорю. — Нет! — повышаю тон, а потом вжимаю голову в плечи, забывая напрочь, что он тут находится не должен и я, соответственно, соучастник минипреступления. — Да ну тебя. — Ага, — ухмыляется Мин, поправляет сначала очки, чтобы те не сползли ниже нужного, и принимается разминать икры. Становится чуточку легче. Я с облегчением выдыхаю и запрокидываю голову назад, пока не понимаю, что позади меня стоит преподаватель, со скрещенными на груди руками. Выглядит это всё, как самая банальная сцена из фильма. В который раз это происходит в моей жизни? — И как это понимать, господа? — она вздымает одну бровь вверх, вытягивает губы вперёд и так, почему-то, очень сильно смахивает на утку. — Вы кто вообще? — Ассистент Пак Чимина. Очень приятно, — он жмёт её руку (к слову, мадам эта не сильно противилась), а затем снова садится на одно колено передо мной. — Меня зовут Мин Юнги. — Какой ещё ассистент? — бровь её опускается, а губы почти принимают нормальную форму. Всё её тело берёт паузу, потому что устоять перед харизмой Юнги пока никто не сумел. Я в том числе. — Самый лучший, — уточняет Тёмный, не поднимая головы. Говорит он это так, будто всем это известно, кроме неё одной. — У него очень болят ноги, госпожа… — Канг, — произносит она за него и снова приподнимает бровь вверх. Кажется она думала, что Юнги её же ученик и не знать её имени он просто не мог. — Почему Чимин сам не скажет о том, что у него болят ноги? — этот вопрос она адресовывает мне, а не ему, хоть и смотрит на Юнги в этот момент. Тот, конечно же, головы не поднимает. — Потому что он слишком сильно боится показаться слабым, госпожа Канг, — он расправляет плечи, ловко встаёт с колена и выдыхает, делая вид, что уж очень утомился или я его доконал. — Вот так-то лучше. Да, Чимин? — Ага, — я улыбаюсь, хотя ничерта лучше и не стало. Просто расстраивать эту мятную конфету лучше не стоило. — Мне лучше. — Ну и славно, — преподаватель тактично уходит в сторону, как-будто сжалилась над нами. Да и что она могла противопоставить Юнги? Холодный взгляд? У этого парня всё тело было морозным куском льда, так что… — Ты ей платишь за занятия? — спрашивает Мин, слегка наклоняясь ко мне так, чтобы слышал это только я и стена за мной. — Ты, если быть точнее, — продолжаю улыбаться. В самом деле, последние занятия оплачивал именно он. — Да уж, — тянет Юнги. И делает старческое «пу-пу-пу».— Напомни мне, чтобы мы поменяли тебе преподавателя. — Да ну тебя, — второй раз за вечер, произношу вслух, но от этого только смешнее. — Ну всё. Мне пора. Встаю, хватаюсь за спинку стула. Движения делаю неуклюже, куда медленнее, чем тот же Мин Юнги. Он смотрит на меня вопросительно и с подозрением. На лице буквально написан вопрос: «Что с тобой творится?». А мне, в ответ, хочется тоже без слов сказать: «Да черт его знает! Я бы рад найти этому причину». Я уже и не вспомню, когда последний раз так сильно и часто болел. Почти весь этот год меня то сваливала с ног простуда, то аллергия, то диарея (уж простите за подробности), а последний месяц так вообще — отнимаются ноги. Думалось мне, что это проклятие рода. Или просто моё личное проклятье. — Удачи! — Юнги убегает, а я так и стою, рассматривая трепыхающуюся занавеску, что осталась после него. Канг смиряет меня странным взглядом. Она будто сочувствовала мне, но не со всей силы, если так вообще можно выразиться. 50 на 50. Звучит музыка. Я до конца не знал, как много народу сможет набиться в не самый большой актовый зал. Оказалось, что все сидения были заняты, а часть людей толпилась на входе и по краями кресел. Выглядели все они как-то комично. Что им тут нужно? Неужто полгорода хотят посмотреть на балет? — Больше, чем обычно, — мычит кто-то из моих партнеров по танцам, намекая на количество народа в зале. Я стараюсь дышать «по квадрату», чтобы успокоиться и не думать о ногах. Это помогает, но, как оказалось, ненадолго. Большую часть танца я двигался уверенно и открыто. Знаете, когда всё настолько гладко, что подозрительно. Примерно такие мысли были у меня в голове: «Может вот сейчас? Или вот здесь? Да ёп твою мать, Чимин, просто танцуй!». Партии для меня были выделены не самые трудные. Оно и понятно — я ведь совсем «зелёный» для этого. Я то и дело пропадал за кулисами, а позже возвращался, с невозмутимым лицом, как учили на занятиях. И вот, почти на последнем акте, если быть точнее, на последних 5 минутах танца, мою лодыжку сводит адской судорогой. Это не та судорога, что застаёт вас в 4 утра лежа в кровати, когда вы недобрали нужной порции кальция на завтрак. Это молниеносная реакция организма, которая сковывает движение напрочь: ты не можешь стонать, ты не можешь вымолвить и слова — ты просто принадлежишь боли или она тебе. Я стоял в ступоре, у самого края светлой полосы, что разделяла освещенную часть сцены и её тёмные «закоулки». За мной начинала скапливаться «пробка». Ребята переглядывались, пожимали плечами, пытались «намекнуть», что меня там все ждут вообще-то, но я не мог пошевелиться. Если говорить проще — меня парализовало к чертям собачьим. Мне никогда не было настолько страшно. И этот страх был липким настолько, что цеплялся к телу, к мыслям, в особенности. Я старался думать о милых котятах, о сонном Юнги, о маме и её вкусный пирожках — о чём угодно, лишь бы не накручивать себя сильнее. Однако, спустя почти минуту или больше, я смог идти и даже продолжил танцевать. Ритм, само собой, сбился, музыка начала играть заново. Благо никто из зрителей не заметил казуса. Так мне хотелось думать, по крайней мере. Мне было ужасно стыдно и ужасно страшно одновременно. Дальше помню только гул и мыльные картинки перед глазами. Кто-то расспрашивал меня про случившееся, кто-то смирял надменным взглядом, будто это я выбрал стоять и страдать от адской боли, кто-то, а именно госпожа Канг, молча положила руку мне на плечо и тяжело вздохнула. Что это могло значить, я так и не понял, да и не хотел. — Ну вот! А ты боялся! — Юнги светился от счастья и свет его отражался от стен и от меня. Почему-то впитать его энергетику мне не удавалось. — Ну ты чего такой кислый, Чимини? — он держит меня за плечи, а я долго не моргаю и смотрю ему на нос. — Чимин? — М? — «просыпаюсь». — Да, всё прошло хорошо. — Мне показалось или в конце что-то произошло? — он всё ещё держался за меня, как-будто мои плечи говорили за меня больше, чем рот. — Что-то случилось? — Да мне просто ногу свело, — улыбаюсь дежурно, но, кажется, Юнги всё прекрасно понимает и сейчас начнёт поднимать полстраны на уши. — Ну давай. Подойди к нему, — слышу где-то за спиной знакомый голос. — Или подходишь ты, или это делаю — выбирай, — ещё более настойчивый и громкий диалог позади меня. — Так, Тэ… — Я сам! — кричит гулко Ким, а меня накрывает холодный пот. — П-привет, Чимин. Тэхен делает два шага и, как по стойке, становится напротив меня. Юнги даёт ему место для манёвра и «переходит» на мою сторону. Теперь мы оба смотрели на Тэхена и Гука, будто стояли на разных берегах реки. Его руки вытянуты вдоль туловища, прижаты к нему, как чему-то сакральному, а спина настолько ровная, что я вдруг вспоминаю, что он всегда сутулился. — Привет. Луплю глаза то на Тэ, то на довольного Гука рядом с ним, то на толпу. Мы стояли в проходе и вполне могли бы стать жертвами очередей. Ох уж эти люди искусства. Только в очереди ты понимаешь насколько они «окультуренные». — Вот… — тянет он. — Ты… ну… хорошо станцевал! Мы… э… с Гуком случайно увидели афишу… ну и там… — Ага. Случайно, — шепотом произносит Гук и делает лицо «верь ему больше, Чимин. как же». Тэ шикает на Чона, хмурится, тот разводит руками, но по-прежнему улыбается и по-прежнему стоически «держит оборону». Я бы дал Гуку огромнейшую медаль за терпение, ей богу. — В-вот… — Ким глупо чешет затылок, потупляет взгляд, потом рассматривает потолок, а я так и не смог вымолвить и слова ему в ответ. — Ну… пока тогда. — И всё что-ли? — спрашивает не то Тэхена, не то меня Чонгук. Его буквально рвёт от негодования: глаза округленные, рот приоткрыт, а руки чуть ли не сжаты в кулаки. — Серьёзно? — Юнги, кажется, поддерживал Гука. — Вы обалдели? — Кто обалдел?! — спрашиваем хором я и Тэхен, и краснеем от этого так же вместе. — Да вы, блин, — ухмыляется Юнги. — Так. Хватит с меня. Мятный пихает нас с Тэ-тэ в спину так, чтобы мы подошли к друг другу лицом вплотную. Наши лбы соприкасаются и мы оба молчим, как рыбы. — Повторяем за мной, — начинает Юнги учительским тоном. — Прошу прощения, Тэхен, — он делает паузу и тыкает меня под лопатку. — Прошу прощения, Тэхен, — буркаю я, рассматривая носки собственных ботинок. — Погромче, пожалуйста, — продолжает мой мучитель. — Прошу прощения, Тэхен! — Да не ори ты, — гыгыкает тот, но, видимо, Юнги тоже даёт ему тычок под лопатку и он смолкает. — А теперь твоя очередь, Тэ, — он снова делает паузу, но кудрявый сам ничего не произносит. — Прошу прощения, Чимин, — проговаривает Юнги. — Прш прщ… — мямлит без гласных Тэ, стискивая зубы. — Давай-ка нормально, — на этот раз, учителем становится Гук и тыкает своего соула куда-то ниже спины. — Зачем в булку то?! — пищит Ким, убирает голову от моего лба на пару секунд, но потом снова возвращается. — Прошу прощения, Чимин. — Вот так-то лучше, — Юнги улыбается, перестаёт держать нас «под контролем» и теперь мы стоим друг перед другом в совершенно нормальном виде. Разве что лбы у нас красные. — Прости меня, Чимини, — первым начинает ныть Тэхен, но я подхватываю быстро и мы улюлюкаем в унисон. — Н-е-е-ет, это ты меня про-о-сти-и-и, — я вою куда сильнее и набрасываюсь на друга с объятьями. Зарываюсь в его коричневое пальто, кудри и аромат бергамота, который мне не был известен до этого момента. Он сжимает мне ребра, я почти пищу от боли, но переставать обниматься мы и не думаем. — Вот теперь идеально, — заключает Гук. — Согласен, — кивает Мин. Кажется, что даже вечно враждующие Чон Чонгук и Мин Юнги теперь не были таковыми.***
Юнги становилось лучше. Весь ноябрь он активно набирал вес и вот уже он — румяный пирожочек, а я выгляжу, как полудохлая рыба. Полудохлая рыба с рыжими волосами, если уточнить. Наш быт строился самым простым образом: каждый делал то, что мог и никто ни от кого ничего не требовал. Поэтому, спустя некоторое время, нас коснулся вопрос, который затрагивает, кажется, любую пару. — Мне лень, — бесхитростно и по-простецки, произносит мятный, закидывая ногу на ногу. — И мне, — я лежал кверху пузом и не мог дышать. То ли от боли, то ли от того, что переел. — Но ведь кто-то должен это сделать, Юнги. — Да-а… — тянет он. Я знаю, что Юнги не собирался сдаваться. В самую последнюю очередь он хотел бы мыть посуду. Даже пылесосил он с большим рвением, чем вот это. — Но я ведь болею. — Ах ты, жучьё! — я почти подпрыгиваю с места, но потом ойкаю. — Долбанная поясница. — Опять?.. Я разваливался на части. Это было даже забавно, потому что Юнги был — вампиром, с кожей, как полиэтиленовый пакет, а я, как он говорил сам, скелетоном в парике. Вот такая вот у нас парочка. Новый день приносил мне новые проблемы. Кости ныли, причём с такой силой, что я был готов выплюнуть через рот весь свой скелет и заменить его металлическим каркасом, лишь бы только внутри там всё успокоилось хоть на секунду. — Значит посуду буду мыть я? — Юнги смотрел на меня щенячьими глазами, пытался шутить, но самому было не до смеха. Ноябрь скоропостижно подошёл к концу. На носу был самый ожидаемый месяц года и я не помню, ровным счётом, ни одного дня, чтобы тело не давало о себе знать. Точнее, не давало знать о боли, природу которой мы так и не выяснили. — Чимини, — произносит Юнги вкрадчиво и аккуратно, будто ступая по тонкому льду. — Как ты себя чувствуешь? — Паршиво. Я всегда говорил о боли с улыбкой. Теперь я прекрасно понимал Юнги и его желание обезопасить пространство вокруг себя. Мне, почему-то, было неловко. Знаете, будто ты на вечеринке один единственный, кто голосует против настолки и все пялятся на тебя, как на дебила. — Зато честно, — он тяжело выдыхает. — Как-то странно это всё. Странно — это мягко сказано. Нет. Это вообще не отражает действительности. Мы поменялись местами и это пора бы признать. Произошло всё слишком плавно и незаметно, чтобы кто-то из нас двоих смог уловить период, когда всё началось. Мне казалось, что подобные изменения были ещё до того, как Юнги уезжал лечиться, просто степень масштабности явно отличалась от того, что творилось сейчас. Может дело в чувствах? Чем их больше, тем сильнее «эффект»? — И как мы всё это будем объяснять? — Кому? — спрашивает Мин и усаживается в позу лотоса. — Себе. Что с нами не так? Или с миром. Или с теми, кто пишет на небе законы. А может и со всеми вместе взятыми. Но вопрос остаётся открытым, как форточка в летнюю ночь. Тёмный рассматривал гирлянды, висящие на стене напротив. Кажется, что его комната сейчас выглядела точно так же, какой я застал её впервые. Даже бонсай жил себе и не тужил, в отличии от нас. — У меня есть только одно предположение, — начинает мятный, кладёт руку на моё бедро и я подмечаю, что больше не дрыгаюсь от этих прикосновений. Холод стал не таким «жгучим», его можно было спокойно терпеть. — Может быть, мы теперь делим одну участь на двоих? — Я отдуваюсь за смерть твоего соула? Звучит, конечно, грубо, но думалось мне так. Я не знал Нану. Да и мог бы? Восьмилетняя девчушка, которой выпала не самая счастливая судьба на свете. Но, простите, а причём тут я? Да, я люблю от головы до пят этот мятный комок рядом. Да, мне всегда хотелось стать одним целым с ним. Но какого чёрта?! Эй, вы! Небеса или кто там на них сидит… что с вами не так? Ноги снова скручивает судорогой. Вечерами это проявлялось куда сильнее. — Таблетку? — Мин игнорирует вопрос и тянется к тумбочке. Вижу, как его лицо меняется в миг. — Ты же знаешь, что толку не будет, — показываю рукой, чтобы он не тратил время. — Лучше скажи мне, что ты думаешь по этому поводу, — приходилось постоянно мять ноги, чтобы те утихомирились хоть ненадолго. — Я уже сказал. Ничего «умнее» мне не приходит в голову, Чимин. Да и толку от этих предположений? — Мин убирает мою руку с ноги и начинает массировать сам: аккуратно и нежно, как я любил. Я киваю, но вслух ничего не произношу. Лишь скукоживаюсь в пледе посильнее, натягивая его по самый нос. Моё тело будто располовинело: ноги оставались вне пледа, а верхняя часть туловища была закрыта им почти до макушки. — Знаешь, — свет гирлянд отражается в его зрачках. — Мне сейчас очень захотелось кое-что сделать. — Чего? — губы погружены в недра пледа, поэтому ответ мой почти не слышится. — Чего? — повторяю второй раз, вытаскивая всё лицо из-под пледа. — Собирайся. — Куда? Юнги стягивает с меня плед и тот будто обнажает тело. Не деле же, я был в пижамных штанах и футболке — самый базовый домашний набор, что можно себе представить. — Потом узнаешь, — он протягивает руку, обтянутую белоснежной кожей, и улыбается так, будто мы впервые видим друг друга. Что мне остаётся делать? Я ведь обычный человек, а обычные люди никогда не устоят перед харизмой Мин Юнги.***
Уже на рассвете мы были в Пусане. Не знаю, как и каким образом старая Хонда 90-х годов смогла почти сутки везти нас туда, но она справилась, чему я был очень рад. Море бушевало, чайки галдели над её волнами и пытались поймать рыбу. Видимо у них это называется бизнес-ланч. — Уже +8 градусов, — почти кричит Юнги, прорываясь сквозь ветер. — Но по ощущениям… — По ощущением, меня сейчас сдует, — кричу я в ответ и от этого крика становится так смешно, что я просто начинаю орать во всё горло. — А-а-а-а-А, — в рот залетает воздух, я кашляю, но забавлять меня это не перестаёт. — А-а-а-а, — повторяет за мной Мин, прерывается на смех, а затем снова кричит, только погромче. — А-а-а-а-а-а-а-а-а-а--а-а-а. Вокруг никого. Только два дурачка на диком пляже, что орут друг напротив друга. У них теперь одно на двоих общее «А-а-а-а-а-а». — Почему ты меня сюда привёз? — продолжаю кричать, ибо ветер пытался переорать нас двоих. — Я НЕ СЛЫШУ! — Юнги стоял в метре, но, кажется, будто его тут вообще не было. — ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ? — ТЕПЕРЬ ДА! — ОТЛИЧНО! Мы оба лыбимся. Именно лыбимся, а не улыбаемся, потому что назвать эту ломанную полудугу улыбкой — рот не повернется. Наши куртки барахтались позади нас, словно мы два супергероя, которые приехали спасти Пусан от невесть чего. — Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! — кричит Юнги и очень смешно показывает на пальцах всю любовь, что вложил в эти слова: там были и сердечки, и палочки, и какие-то загогулины, которые он понимает только один. — ОЧЕНЬ! Его мятная шевелюра разлетелась по макушке, от чего теперь он мне напоминал очень помятого, но жизнерадостного ежа. Юнги было к лицу море, а морю очень шёл вот такой вот мятный и мятый Юнги. Я смеялся, прикрывал рот рукой, будто чего-то стесняюсь, но на деле, я старался не задохнуться от собственных чувств внутри. — Я ТЕБЯ ТОЖЕ ЛЮБЛЮ! — кричу ему вдогонку. Юнги бегал по песку, изображал самолёт, распластывая руки параллельно земле; он кружил рядом, жужжал, как пчела, а потом показывал мне пальцем на маяк, который стоял недалеко от того места, где мы припарковали машину. Махина-маяк, ярко-красного цвета, контрастировал с миром. На него было приятно смотреть. Хотелось каждый вечер приходить сюда, брать пару пледов, садится на песок, и смотреть на ярко-красный маяк, не думая ни о чём. Вот так хотелось жить. Я бегал за Юнги. Спотыкался, даже падал, впечатывая ладони в холодный песок, но боль чувствовалась куда меньше, чем за последний месяц. Мы пытались переорать и ветер, и друг друга, и ту боль, что зависла внутри, как гильотина над жертвой. Он кидал песок и тот уносило по ветру, ровно в противоположную сторону, пока очередная горсть не прилетела ему же в лицо, словно сама природа играла с нами. Я задыхался от смеха и снова от чувств. Как же я любил Мин Юнги и как же любил просто жить. — ДОГОНЯЙ! — орёт мятный, топчется на месте специально, чтобы я успевал, и то и дело оглядывается через плечо. — ДАВАЙ ЖЕ, ДЕДУЛЯ! ВПЕРЁД! Я специально кривил лицо, будто сейчас упаду от усталости, но, по факту, так и было. Силы быстро покидали моё тело и радоваться оставалось недолго. Смотря на море в городе Пусан, мне думалось, что я больше не увижу его теплым летом или яркой весной. Как-будто кто-то один из нас должен выжить. И я хочу, чтобы мятный остался здесь и нёс память обо мне. Он умеет это делать, в отличии от меня. — Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ПАК ЧИМИН! — Юнги делает сальто, расставляет руки и ноги на самое большое расстояние друг от друга. — ПУСАН! СЛЫШИШЬ? Я ЛЮБЛЮ ПАК ЧИМИНА! — Закройте варежки! — орёт какой-то смурной дед, что появился тут слишком внезапно. — Разорались мне тоже… беспечные глупцы… — хромая он прошагал мимо нас, а мне в момент сделалось так тоскливо на душе, что и не передать словами. Беспечные глупцы. Вот как нас стоило бы называть. Я так долго гнался за беспечностью и свободой, что совсем потерял её из виду, когда она стала маячить на горизонте. Отодвигаю ворот свитера вниз. Там, на груди, в районе солнечного сплетения, набита моя метка. Такая же, как у Юнги. Быть может, судьба не дала нам шанса быть соулмейтами, но мы сделали это сами. — НА МЕТКУ СМОТРИШЬ? — мятный подбирается ко мне, целует в щеку и отодвигает свой черный свитшот вниз так, чтобы было видно, что под ним. Я бил ему тату сам, собственными руками. Солнечное сплетение — это не то место, куда может добраться даже самый рукастый мастер, чтобы набить себе тату самостоятельно. Выбор был невелик: либо я, либо любой другой татуировщик в городе. Но Юнги наотрез отказался подпускать хоть кого-то к себе кроме меня. Я бил его метку сам, как и он мою. Мне кажется, что именно такие вещи нужно называть метками. Не то, что судьба выписывает тебе, как просроченный чек за парковку, а то, что ты выбираешь душой, сердцем, и даже левой пяткой. Я хочу сказать, что солумейты — это нечто большее, чем просто нашедшие друг друга в большом мире люди. Соулмейты те, кто делят боль и радость пополам. Мне теперь известно, что такое соулмейт на самом деле. Вместо бабочек, птиц, драконов и ещё чего угодно, что можно было бы предположить в виде метки, которая олицетворяет связь двух душ, мы набили смайлики: простые, состоящие из двух точек и полудуги. Наши груди были оголены и смайлики смотрели на море, а море на них. — Как думаешь, — начинаю я, прекращая сражаться с ветром. Я не слишком надеялся, что Юнги услышит меня, но кричать об этом не хотелось, — мы увидим море не таким холодным? — Приедем ли мы сюда весной или летом? — Юнги прекрасно слышал и кажется тоже хотел перейти с крика на обычный тон. — Приеду ли я. Он поворачивает голову в мою сторону, смотрит на каждую деталь лица отдельно, задерживается особенно долго на глазах, губах и щеках. Проходят долгие минуты, прежде чем он ответит мне честно. — Я хотел бы. Потому что… — он переводит взгляд на бушующее море и чаек, которые продолжали сражаться за еду. — Потому что мне одному не нужно море. Мне ничего этого не нужно. Он обвивает мою талию, притягивает к себе, облокачивается виском о мой висок и мерно дышит. Я знал, что он, на самом деле, тихонечко плачет, прикусывая губу. А он, наверняка, знал, что я плачу с ним в унисон, и губы мои идут ходуном, как и подбородок, который я так и не научился контролировать в такие моменты. У нас была какая-то странная стабильность и мы друг у друга. Этого хватало с головой, чтобы продолжать жить. И мы жили.