No Paths Are Bound

Жизнь Фэн Синя так или иначе всегда определялась военной стратегией. Это был первый язык, который он освоил; его научил отец. Люди живут по трём основным моделям: нападение, защита и бегство. Когда он был молод, для него всё сводилось к нападению. Фэн Синь атаковал всё, что не понимал, чего боялся, что выводило его из себя. Он был готов защищать то, что любит, до последнего вздоха и никогда не отступал. Конечно, если не было такого приказа. С тех пор он совсем не изменился, хоть и желал этого с завидной регулярностью. А теперь он… В ту же минуту, как он возвращается во дворец, его вжимают в стену. Не думая, Фэн Синь тут же хватает нападающего за отвороты рубахи и резким движением переворачивает их в пространстве, прижимая к стене… только вот его притягивают ближе. …Теперь Фэн Синь обычно защищается. Только вот как защититься от того, кто знает тебя до мельчайшей трещинки в броне, до последней слабости? От кого-то, кому уже отдал ключ от городских ворот? Му Цин всегда пах знакомо, ощущался знакомо, даже в самый первый раз, когда всё должно было казаться чужим. А теперь, восемь столетий спустя, нет ничего более родного. — Этот твой облик… — бормочет Му Цин, намертво вцепившись в ткань у Фэн Синя на груди. Слова вырываются у него короткими украденными выдохами между поцелуями. — …Пиздец уродливый. Он говорил так о каждом облике, который Фэн Синь когда-либо носил, но его это не останавливало. В итоге они всё равно оказывались здесь. Разве что… С прошлого раза прошло много времени. Три столетия, если быть точным. И Му Цин впервые сам пошёл на контакт. Обычно он просто ведёт себя несносно, пока не спровоцирует Фэн Синя, а потом насмехается и дразнится, но теперь… Фэн Синь зарывается пальцами Му Цину в волосы и сжимает прямо как раньше. У Му Цина вырывается короткий стон. — …Нравится, когда держат? — шепчет он и тут же шипит, почувствовав, как ладони Му Цина упираются ему в грудь и отталкивают. — Просто проверял гипотезу, — безразлично тянет другой бог, скрещивая руки. — …Гипотезу? Му Цин не отвечает, только прислоняется к стене на минутку, чтобы успокоить дыхание. Прошло три столетия — три столетия избегания и тишины с их прошлой ссоры. Касательно них двоих существует устоявшееся предубеждение. Когда люди видят их споры, то лишь закатывают глаза: «Наньян и Сюаньчжэнь опять сцепились, тоже мне новости». Только вот никто из них не видел их настоящих ссор — лишь перебранки, ругань и несогласия. Когда они действительно ссорятся, потом остаются шрамы. Такие глубокие, что не заживают спустя три столетия. Му Цин три столетия не проводил бок о бок с Фэн Синем столько времени, сколько провёл за эти две последние вылазки. И там, в мире смертных, снова рядом с Се Лянем, споря по любому поводу о ничего не значащей ерунде… Сложно не вспоминать о том, как всё было между ними раньше, и Му Цин гадал… если они сделают это снова… будет ли всё по-прежнему. Ответит ли ему Фэн Синь, как всегда отвечал до этого? И — никто не удивлён — самый постоянный человек в жизни Му Цина ни капли не изменился. Он просто думал — всегда думает, в той или иной степени — что однажды Фэнь Синь с отвращением оттолкнёт его. Что рано или поздно презрение к Му Цину достигнет критической точки, и он больше не станет… Что эта будоражащая игра в кошки-мышки закончится, чем бы она ни была. Фэн Синь видит, что Му Цин собирается уйти, но ему есть что сказать. Не всё ему защищаться. — У меня тоже есть гипотеза. Му Цин останавливается, уже перешагнув через порог, и оборачивается к нему со скрещенными руками. — О, я весь внимание. — Она о твоем методе самосовершенствования. Другой бог замирает. — …И что с ним? — голос у Му Цина пресный, а плечи уже приподняты, будто он готовится к нападению. — Он требует чистоты тела и духа, — объясняет Фэн Синь, пристально его рассматривая. Они оба знают, что Му Цину удалось достичь лишь одного из двух. Разве стал бы «чистый духом» человек так реагировать на руку в волосах? Он бы скорее вежливо улыбнулся и принялся бы читать учения о благонравии. Так бы поступил Се Лянь — но не Му Цин. — И на что ты намекаешь? — тихо говорит бог. Взгляд у него острый. — Выкладывай уже. Отец Фэн Синя был солдатом, как и дед, и прадед до него. Он был выходцем из долгой династии потомственных телохранителей Сяньлэ, и во многом это единственное, что он усвоил. Атакуй, защищай. И когда он нападает, его целью практически всегда становится Му Цин. Сейчас он даже не собирается полноценно атаковать. Не хочет причинить вред… но это не значит, что не причинит. — За то время, что ты здесь, ты мог бы сотню раз выучить другой метод, — замечает Фэн Синь. — Но ты не стал. Глаза у Му Цина всегда были невозможно тёмными, полными глубины. Сейчас их будто заволокло туманом. — Большинство богов не меняют избранный путь. Но Му Цин явно не из тех, кто равнодушен к физической близости, сколько бы он ни утверждал, что ничего не теряет. — Думаю, это из-за меня. Потому что без обетов у Му Цина не было бы предлога останавливать всё это снова и снова. Обычно Фэн Синь не давит. Му Цин отталкивает его, он ворчит, но позволяет ему уйти. Но… Они уже староваты для таких игр. Фэн Синь не тешит себя иллюзиями. Он знает, что в их отношениях нет места чему-то большему, что они так и останутся где-то между враждой и дружбой. Но… Разве не станет их жизнь проще, если они сбросят напряжение? Может, тогда у них получится двинуться дальше. Потому что между ними искрило уже восемь столетий, и разбираться с этим всё сложнее, может, стоит просто… Может, тогда он не будет возвращаться к Му Цину снова и снова. У Му Цина первая реакция — его единственная реакция — это ударить в больное. Он занят сейчас именно этим: прокручивает в голове сценарии, пытается найти тот, в котором сделает Фэн Синю достаточно больно, и тот оставит его в покое… Треск гремучей змеи. Предупреждение. Не подходи ближе. Не делай мне больно. Я нападу раньше, и будет только хуже. Но потом он кое-что вспоминает. Кое-что, что заставляет его остановиться. Когда-то Фу Яо пытался сказать принцу, что Му Цин не лишён сердца, и Се Лянь ответил «Я всегда это знал». Сначала Му Цин ему не поверил. Думал, что он пытался показаться щедрым и всепрощающим, но… «Мне кажется, иногда он так ревностно охраняет свои чувства, что другие люди… неправильно его понимают». Се Лянь был с ним искренен. И… если это правда… Му Цин не особенно храбрый. Ему не нравится бояться и чувствовать неуверенность, он избегает этого всеми силами. И он особенно не любит перемены, поэтому никогда не пытался изменить себя. Воспринимал любую возможность личностного роста как угрозу, но… В этот раз впервые он пробует другой подход, хоть изначально разница незаметна. — Если твоя гипотеза верна… ты задумывался тогда, зачем мне предлог, чтобы не спать с тобой? Фэн Синь замирает, брови сходятся у него на переносице от раздражения и (довольно трогательной) концентрации. Он не глуп, но чувства для него — слепая зона. — Я всегда думал, что из-за гордости, — признаёт Фэн Синь. Потому что это была его причина. И эти слова… немного задевают Му Цина, потому что нет. Он не из гордецов. Заносчивость и высокомерие создают видимость, но истинная гордость… Требует любви к себе. Для Фэн Синя лечь в одну постель значит признать, что его к Му Цину влечёт. Прогнуться. Но для Му Цина… он признал эту связь так рано, что теперь для него это очевидный факт. Он слишком хорошо знал, что чувствует. И как долго. — …Зачем, — Му Цин говорит тихо, и в его тоне нет чрезмерной резкости, с которой он обычно задаёт Фен Синю вопросы. — …Мне подставляться ради кого-то, кто меня ни в грош не ставит? Он уже пережил эту стадию отчаянной жажды, когда был молод. Фэн Синь мог тогда сделать с ним что угодно, и Му Цин бы принял это, потому что отчаянно хотел признания и привязанности, которым мог бы доверять. И если кто-то хотел его так — что ж, очень конкретное желание. Этому он смог бы поверить. Если бы не… «Ваше Высочество…» Так разбивается сердце. Ничего особенного. Все проходят через такую боль — только легче от этого не становится. Быть подростком, полюбить впервые, впервые так жадно кого-то хотеть — и услышать чужое имя, сказанное тебе в губы с нежностью и тоской. Пусть Му Цин по природе склонен разрушать себя, в нём нет сил проходить через это снова. Вот почему он ушел. Потому что знал, что когда Се Лянь вернётся — если он вернётся — Му Цин будет ненавидеть его за то, в чём принц совсем не виноват. Фэн Синь всё ещё пристально его разглядывает, всё ещё хмурится, пытаясь расшифровать его слова. — Я не… — Ты решил надавить сейчас, — Му Цин встречает его взгляд, и глаза у него тёмные и одинокие. — Только из-за последней пары недель. Потому что ты видел, как я помогаю принцу. Уж не знаю, чего ты себе надумал, но я не изменился. Спешу тебе напомнить, ты сам всегда считал меня плохим человеком. Му Цин первым готов признать, что таков он и есть. Но Му Цин знает, как Фэн Синь ведёт себя с теми, кого уважает и о ком заботится, и с Му Цином он ведёт себя иначе. Всегда. Пусть Му Цин всегда открыт для новых форм саморазрушения, он всё ещё трус. Ему не хватит смелости подпустить Фэн Синя ближе, глубже, так, чтобы снова было больно. — …Я не… — Фэн Синь сухо сглатывает, с трудом подбирая слова. — Ты не что? — …Я так не думаю, — бормочет бог, отводя взгляд. Лжец. Му Цин стискивает зубы, в горле встаёт комок. Лжец, лжец, лжец. — Ты правда думаешь, что я тебе поверю? — Зачем мне про это врать? Грудь сдавливает боль. Каждый вдох кажется наказанием. Потому что у Му Цина есть то, чего он хочет, и он хочет это забрать. Пусть он никогда раньше так себя не вёл… Все люди такие. Он… Му Цин чувствует себя до предела натянутой жилой — вот-вот лопнет. Он устал, напуган и ему больно. — …Ты относишься ко мне так же, как в юности, — бормочет Му Цин, намеренно смотря в пол. — Будто я паршивый служка, который только и ждёт, когда подвернётся шанс обокрасть хозяина. И ты ожидаешь, что я поверю твоим словам? Что ты не считаешь меня плохим человеком? — …Обокрасть? — Фэн Синь запрокидывает голову и потирает переносицу. — Я никогда не обвинял тебя в краже, ни тогда, ни сейчас. Почему ты первым делом вспоминаешь именно это? — Тебе и не нужно было ничего говорить, — тихо говорит Му Цин, качая головой. — Ты ненавидел меня, всем это было ясно. — Му Цин, я… Это правда не так. — Сложно не потерять терпение, когда с твоей точки зрения ты борешься с глупым упрямством, но Фэн Синь пытается. — Прошло восемьсот лет. Ты правда хочешь услышать, что я не думаю, что ты украл коралловую серёжку? Он раздраженно взмахивает руками. — Хорошо, Му Цин: я не думаю, что ту блядскую серёжку украл ты! Даже если бы это был ты, его высочество не позволил бы тебя и пальцем тронуть. Прошло восемьсот лет, какое это имеет значение?! Ты просто чёртов параноик! — У меня были причины! — Это какие?! Потому что ты не отдал кусочек сусального золота для дворца один, сука, раз?! — стонет Фэн Синь. — Думаешь, мне есть до этого дело?! Конечно, Фэн Синь не поймёт: его положение при дворе никогда не было таким шатким. Но… Му Цин резко вскидывает на него взгляд. — Ты правда думаешь, что я хороший человек? — повторяет он, глядя на постепенно закипающего Фэн Синя. — Сколько раз ещё мне это повторить?! Му Цин не доверяет ему. Не верит. Но всё же даёт шанс. Один-единственный шанс доказать свои слова. — Тогда я кое-что скажу тебе, — шепчет Му Цин. Он прижимает к животу руки, пока не начинают болеть внутренности и ныть рёбра, но только так не видно, как его трясёт. — И если после этого ты сможешь повторить свои слова, глядя мне в глаза, когда мы снова окажемся в этой ситуации… Следует быть честным — они ведь окажутся. Потому что они всегда сюда возвращаются. — Я поверю тебе. Фэн Синь скрещивает руки, очевидно копируя позу Му Цина — но без издёвки, а будто готовясь принять удар. — Хорошо. Говори. — Золотой дворец тут ни при чём. Фэн Синь смотрит на него во все глаза и не понимает, к чему это он, потому что эти слова кажутся совершенно не связанными… Му Цин делает глубокий нервный вдох. Некоторые секреты так ужасны и ты хранил их так долго, что рассказать их — всё равно что содрать с себя кожу. — Я не из-за него был тогда таким параноиком. Он до смерти боялся потерять место при дворе. Того, что с ним случится, упади на него хоть тень подозрения. По любому поводу. Он боялся того, что сделают с ним. С его матерью. С его младшими сёстрами. Фэн Синь не сводит с него глаз: Му Цин весь побелел, и губы у него дрожат. Прошло восемь столетий — что теперь может настолько его беспокоить? Потому что в это мгновение Му Цин выглядит до ужаса напуганным. — Му Цин, что—? Фэн Синь перебрал десятки вариантов до того, как Му Цин открыл рот… — Я был убийцей. …И не угадал ни с одним. — Ты… — Фэн Синь молчит какое-то мгновение, пытаясь уложить эту мысль в голове. — Что? Когда они были подростками, Му Цин был ужасным параноиком, боялся любого пятна на репутации, даже чего-то настолько незначительного, как кража серёжки. И всё потому что…? — Уже тогда, когда меня взяли во дворец. Фэн Синь напрягается ещё больше, потому что… Тогда он ещё не знал Му Цина. А они встретились, когда им было по тринадцать лет. Как же тогда… как он мог…? — Это… Впервые в жизни Фэн Синь говорит с осторожностью, в его голосе ни следа злости или издёвки. Просто… неверие. — …Была самооборона? Потому какая ещё причина могла быть у ребёнка тех лет? Му Цин разрывает зрительный контакт, опускает голову. — …Нет, — хрипит он. — Не была. Есть разница между убийством и преднамеренным убийством. Фэн Синь и Му Цин оба сражались на войне. Он много раз видел, как Му Цин убивал. Но он сказал «убил человека» намеренно. Он специально подбирал слова. Му Цин чувствует тошноту, у него подгибаются колени. — Я перерезал этому человеку горло, пока он спал. Это была не самозащита. Это был выбор. Выбор, за который его могли казнить без суда и следствия. Или его мать, если бы она решила взять вину на себя. И Му Цин знает — это знание выгравировано у него на костях — что она бы пыталась. Она считала, что это её вина. — …Кто-нибудь ещё знал? — спрашивает Фэн Синь, потому что… Се Лянь не мог знать. Когда им было по тринадцать… принц был искренне убеждён, что самая жестокая пытка на свете — это когда заставляют есть овощи. — Мама, — бормочет Му Цин. Фэн Синь не удивлён: семья Му Цина была хоть и бедной, но сплочённой. Особенно после того, как умер отец. — …и Король. Но это… Фэн Синь поражен настолько, что не может выдавить ни слова. Он не думает, что Му Цин врёт, но… Как мог Король после этого позволить Му Цину оставаться рядом с Се Лянем? И… почему он вообще привёл во дворец убийцу?.. Это— У Фэн Синя что-то обрывается в животе, а в костях правой руки вспыхивает фантомная боль. Неприятное призрачное воспоминание. Возможно, Король покрывал кого-то, какую-то важную шишку из правящей верхушки. Он делал так раньше, и не раз, что подразумевает… В истории Му Цина остались белые пятна, потому что отец Се Ляня не стал бы защищать его просто так. — …Какие были обстоятельства? — спрашивает он, пристально следя за Му Цином. Волосы скрывают выражение его лица. — Я не буду об этом рассказывать, — голос у него охрипший, как после долгого крика. Фэн Синь хмурит брови, не понимает, злится: — Тогда зачем было говорить мне? — Ты хотел, чтобы я поверил тебе. Что ты не считаешь меня плохим человеком? — бормочет Му Цин, вскидывая подбородок. В нём ничего не осталось, кроме голой бравады: бледный, дрожащий, с запавшими тёмными глазами, но — сердце Фэн Синя болезненно сжимается — даже сейчас он пытается язвить: — Ты знаешь меня больше восьмисот лет. Подумай, что ты чувствовал ко мне всё это время, и реши, были ли у меня достойные причины. Он разворачивается так резко, что волосы ударяют Фэн Синя по лицу. — Тогда в следующий раз… может быть, я поверю тебе. Он делает вид, что гордо уходит прочь, вскинув подбородок, но на деле он просто сбегает. К тому моменту, как к Фэн Синю возвращается дар речи… Он остаётся один в коридоре своего дворца. Му Цин уже исчез. Признаться было ужасно страшно, и Му Цин… плохо справляется со страхом. Он добирается до своего дворца, игнорирует всех младших богов и слуг, идёт напрямую в свои покои, запирает двери и делает то же, что раньше, когда был маленьким. Он прячется под столом. Притягивает колени к груди, обнимает себя руками, успокаивает себя этим знакомым маленьким пространством, пока не останавливаются судорожные выдохи. Прошло так много времени, но стоило подумать… Просто сказать эти слова было всё равно что вскрыть давно заживший старый шрам. Он никогда не говорил никому правду. Никогда не давал кому-то шанс принять его несмотря на неё. Значит, ни у кого не было шанса его отвергнуть. Возможно, это карма. Это действительно должна быть дрянная идиотская карма — потому что в конечном итоге он пожалеет, что рассказал Фэн Синю.

***

Сожаление — сложное чувство. Его крошечный росток со временем подобно плющу обвивает всю твою сущность, прорастает в трещинах, забирается все глубже. Сожаление — многоликое чувство. Оно может прятаться под маской надежды или желания. Но иногда сожаление — лишь одна сторона медали, и вторая… Это отмщение. Если Хэ Сюань и научился чему-то за прошедшие века… — О-о боги!.. — задыхается она, крепче вцепившись в его волосы; её дрожащие бёдра сжимают ему голову, а пятки впиваются в мышцы плеч. Он ухмыляется и крепче перехватывает её ноги. …Хэ Сюань научился ценить иронию. — Здесь, — шепчет он и склоняет голову, чтобы оставить цепочку коротких укусов на мягкой коже внутренней стороны её бедра. — Тебе придётся выражаться конкретнее. Она открывает рот, но из её губ успевает вырывается только вскрик: его язык снова накрыл её там, не переставая двигаться. Сегодня был длинный день, Хэ Сюань успел нагулять аппетит, и перед сном он хочет простого удовольствия — утолить этот голод. — М-Мин-сюн! — задыхается Ши Цинсюань, глаза у неё расфокусированы, руки так крепко сжаты у него в волосах, что ногти царапают скальп. — Я!.. Я—! Его язык проникает внутрь, и она пищит и отчаяннее перебирает ногами (он чувствует спиной её пятки), выгибается, цепляется свободной рукой за подушки… И он ухмыляется. Миленько. — Я н-не могу! — всхлипывает она, уткнувшись носом в собственную руку, продолжая подаваться бёдрами навстречу его рту. — Я—! Капризничает, будто ребёнок. В уголках её глаз вскипают слёзы, а пальцы ног поджимаются каждый раз, когда язык проворачивается внутри. — Я правда… правда не могу! С тех пор, как они начали таким заниматься, Хэ Сюань взял её во всех обликах, во всех возможных комбинациях. Во всех своих формах. Кроме настоящей, конечно же. И в каждом из обличий она была желанной. В порыве щедрости он мог бы даже сказать, что Ши Цинсюань была красивой в любом виде. Но это был долгий день, и он не чувствует в себе снисхождения. Он готов терпеть её только так. Ему нравятся её мягкие бедра — когда они сжимаются вокруг его. Он наслаждается изгибами её тонкой талии — когда сминает их ладонями. Он помнит, как вздрагивает её грудь, когда она задыхается от удовольствия. Но больше всего ему нравится видеть, как слёзы смывают её макияж. Смазанная помада, потёкшая подводка — ни следа былого лоска, она выглядит почти что сломленной. От одного вида напряжение и жажда вспыхивают в его теле, будто он хищник, нацелившийся на ярёмную вену. — Е-если не остановишься, я скоро —! — И что? Их глаза встречаются; стоит ей взглянуть на его лицо там, между её… внизу… Она заливается краской и ёрзает. Его руки удерживают её талию в стальной хватке. — Сейчас я могу заставить тебя кончить столько раз, сколько захочу, — тянет он, а потом проводит языком снова, не разрывая зрительный контакт. — О-ох—! — Так что… —руки Хэ Сюаня скользят с талии вниз по бёдрам и перехватывают её там, сжимают до сладких стонов и синяков. — Начинай. Он возвращается к ней, будто ныряет с головой, вылизывает с такой жадностью, что её трясёт, и она зарывается пальцами ему в волосы. К счастью, во дворце Мин-сюна нет снующих слуг и младших небожителей. — М-МИН-СЮН! Она может кричать сколько душе угодно, пока её тело сотрясают судороги, а сердце грохочет в груди в такт с пульсацией между ног, и… Хэ Сюань пожирает её оргазм, как ненасытное чудовище. Проглатывает каждый вздох, каждый крик, всхлип и стон без остатка. Он поднимается дорожкой поцелуев вверх по её телу, когда она ещё не перестала дрожать, покусывая и облизывая возле пупка, под каждым ребром, у груди, сминает, целует, удерживает её на краю своим языком и зубами. И она говорит это имя, снова и снова. Мин-сюн, Мин-сюн, Мин-сюн. Не его имя. Никогда не его имя. Она умеет только повторять ложь, которую скормили ей другие. — Мин—! Ши Цинсюань замолкает с удивлённым стоном, когда рука накрывает её горло и сжимает. Он смотрит на неё сверху вниз, и в глазах у него бурлит тьма. Ши Цинсюань знает его как Повелителя Земли, но ей всегда казалось, что этот титул не подходит ему по-настоящему. Что-то в нём всегда напоминало ей о глубокой воде, за которой она наблюдала в детстве по ночам из окна. Черной, беспокойной, опасной — но завораживающей. Что-то есть манящее и загадочное в ночном море, в том, как оно безупречно сливается на горизонте с небесной тьмой. Море кажется тебе тогда самым большим на свете, и ты не знаешь, что ждёт тебя в глубине. Не то чтобы она когда-либо пыталась узнать. Иронично: Бог Воды буквально приходится ей братом, но Ши Цинсюань не особо умеет плавать. Когда Хэ Сюань смотрит в её глаза, он видит совсем другое. Все оттенки зелени — яркие, сочные и солнечные. Такого цвета могло бы быть тепло, или лето, или лес. Они полны надежды. Полны хороших воспоминаний, веры, обещаний будущего. Всё это — то, чем Хэ Сюань не может быть. Всё это у него украли. Ши Цинсюань тяжело дышит, обхватывает его запястье, и её взгляд становится вопросительным. — М-Мин—? Она всегда тугая, когда оргазм вот-вот накроет её — и теперь, когда сразу два пальца врываются внутрь, её глаза закатываются от удовольствия и наполненности. Он разводит пальцы, растягивая её изнутри. Хэ Сюань неотрывно смотрит на неё, впитывает каждый цунь её тела. В полутьме зрачок затопил всю радужку. Её горло под ладонью кажется совсем маленьким. Её бедра дрожат, пока она пытается насадиться глубже на его пальцы. Ши Цинсюань не очень крупный для мужчины, но в женском теле она ещё меньше. Беззащитная, она подаётся навстречу его руке, глаза у неё полуприкрыты. Он может сломать её прямо сейчас. Это будет настолько легко, что даже глупо. И она позволит ему, она будет пить удовольствие из его рук, пока не захлебнётся. Она до последнего не поймет, что её настигло. Вместо этого Хэ Сюань добавляет третий палец, смотрит, как в беззвучном стоне распахиваются её губы, расширяются её глаза. Это всё не было частью плана. Хэ Сюань сомневается, что кто-то поверит теперь его словам: в сложившихся обстоятельствах он совсем не похож на жертву. Но если отбросить в сторону всё наносное… Он — изголодавшийся человек, склонный потакать своим страстям, а она… Она его хотела. Всё началось с быстрых взглядов украдкой и прикосновений, задерживающихся чуть дольше положенного. С поддразниваний, которые настолько очевидно были заигрываниями, что даже стыдно (пусть маленький идиот и считал себя мастером тонких намёков). И Хэ Сюань, он… Он хотел её. И не смог пресечь это на корню. Когда эти глаза снова фокусируются на нём, они кажутся такими открытыми, такими доверчивыми. В моменты вроде этого ему так легко почти забыть о том, что у него нет сердца. Что оно умерло столетия назад и — как иронично — ради неё. На какой-то миг Ши Цинсюань кажется, что в устремлённом на неё взгляде вспыхивает золото, что эти глаза жгут её неестественным светом. Но стоит ей моргнуть (слёзы скатываются из уголков глаз)… Пальцы выскальзывают из неё, заставляя всхлипнуть от чувства пустоты. Но ненадолго: он уже заменил их на то, чего она действительно хотела, и Ши Цинсюань изгибается под ним красивой дугой, захлебываясь в стонах. Он отпускает её горло, резко втягивает воздух. Упирается руками в постель по обе стороны её головы и толкается внутрь. Глубже, глубже, глубже. Пока она не чувствует приятную пустоту в мыслях; она обхватывает его руками за шею и ногами за бёдра, скрестив лодыжки. Его рот прижимается к её щеке, не целует, нет… но с удовольствием пьёт её слёзы. И всё же она умоляет: — М… Мин-сюн… Следует жесткий толчок, и из её горла вырывается короткий всхлип. Руки вокруг его шеи начинают дрожать. — П…поцелуй меня, — шепчет она, и слёзы начинают катиться быстрее. Но Хэ Сюань не беспокоится. — П-пожалуйста? Ей нравится, когда он заставляет её плакать. И всё же иногда он позволяет ей эту вольность и целует — глубоко и медленно. Она теснее обнимает его за шею, и он покусывает её губы, пока она не начинает улыбаться, не открывается ему ещё, и он проверяет: — Всё в порядке? Не потому, что его заботит ответ, а потому что так бы поступил Мин И. Мин И из тех, кто скрывает за резкостью привязанность и тепло. Не важно; он губами чувствует, как улыбка становится шире. — В поря-я-дке, — стонет она и в подтверждение своих слов толкается навстречу особенно сильно, отчего уголки его губ против воли приподнимаются. Он снова склоняется к её щекам. — Плакса… — шепчет он, резче толкаясь внутрь. Слизывая слёзы, когда они начинают течь всё быстрее. — В-вредина!.. — всхлипывает она, продолжая вставлять между стонами все оскорбления подряд. Говорит, что он злой. Что он не знает пощады. Что он самый жестокий мучитель. Не замолкает, хоть он заставляет её сорваться с края снова и снова, не останавливается, пока оргазмы не сливаются для неё в одну долгую волну. Но всё в порядке, потому что она любит его злым, а он любит её плачущей. Под конец она отключается у него на груди, совершенно измотанная, и её дыхание щекочет Хэ Сюаню горло; он обнимает её одной рукой и смотрит в потолок. Может, он перестарался. Вполне возможно, он перестарался, но… «Я разберусь с тобой позже» Скорее всего совсем скоро ему аукнутся его прегрешения. И если уж Хэ Сюаню придётся справляться с последствиями, что ж… Он крепче прижимает её к себе с нечитаемым выражением на лице. Ши Цинсюань шумная. Временами чересчур шумная. Но… её присутствия хватает, чтобы в его голове воцарилась тишина. Ему нужна эта тишина, потому иногда его разум становится невыносимо громким. Как сейчас. И к тому моменту, как шторм уляжется, уже будет слишком поздно.

***

Пэй Мин не мог описать словами, как он рад, что вознёсся бездетным. Если смотреть на вещи трезво, скорее всего дети у него были — но ему повезло, и он их не знал. Потому что возиться с детьми… Ух, лучше даже не начинать. — Слушай, — он проводит рукой по лицу. Обычно он бы отмахнулся и посмеялся, но эта миссия у Пэя тринадцатая за месяц, и он только что получил на редкость неприятные новости из Небесной Столицы. — Когда я говорю тебе не соваться, ты не суёшься. Бог Войны Запада смотрит на него в упор без малейшего проблеска понимания. Он явно не видит никакой проблемы. — Вы сказали не путаться под ногами, Мин Гуан. Думаю, это разные вещи. Пэй улыбается, но брови у него подёргиваются. — И ты перестал путаться под ногами? Цюань Ичжэнь моргает. — Нет. Хуже всего то, что Цюань Ичжэнь даже не ребёнок, он просто настолько… эксцентричный, что у Пэй Мина нет для него другого слова. Он испробовал всё, чтобы заставить Цюань Ичжэня вести себя прилично, пока они на задании: угрозы, вежливые просьбы, манипуляции чувством вины… Он даже дал парочку обещаний, которые не собирался выполнять. Абсолютно безрезультатно. — Оглядись, — улыбка Пэя настолько натянутая, что больше похожа на гримасу; он хватает Цюань Ичжэня за одежду. — И скажи, где мы. Младший бог подчиняется в почти комичной манере и начинает карикатурно медленно вертеть головой, без малейших эмоций разглядывая окружение. Потом он поднимает взгляд на Пэй Мина и отвечает: — Цинхэ. — Очень наблюдательно, — шипит Пэй. И хуже всего знаете что? Цюань Ичжэнь выглядит немного польщённым похвалой, совершенно не заметив очевидного сарказма. — Спасибо. Пэй хочет убить себя. Нет. Он хочет убить Цюань Ичжэня, а потом себя. Убийственный суицид — отличный способ уйти из жизни. — Чья это территория? — Ваша. — Чья это миссия? — Ваша. — Кто старший бог? — Вы. — Значит, это ты понимаешь. Обычно Пэй Мин — весельчак и добродушный парень, склонный плыть по течению. Ши Уду и Лин Вэнь терпеть не могут эту его черту. Но прямо сейчас он вымотан. Он был вымотан уже десятилетие назад, а с тех пор задания лились на него потоком, и с каждым разом были всё сложнее. И Цюань Ичжэнь здесь не столько помощь в бою, сколько дополнительная головная боль. — Послушал ли ты меня хоть один раз за всю эту чёртову миссию? Цюань Ичжень смотрит на него большими янтарными глазами с искренностью такой незамутненной, что она граничит с непроходимой тупостью. — Нет. Само задание казалось сначала простым и ничем не выделяющимся: в этой области завёлся свирепый призрак, нападающий на молодых женщин, да так, что не остаётся ни тела, ни следов. Цзюнь У обеспокоила возросшая активность сильных призраков: по какой-то причине он убеждён, что гора Тунлу снова открывается. Причём совсем скоро. И по его плану нет более логичного кандидата на роль истребителя сильной нечисти, чем Пэй Мин. Будто бы это как-то гарантирует, что следующий Князь Демонов не будет очень уж сильным. Пэй не понимает этот план, потому что Цзюнь У не просил его разобраться с этим вопросом, когда появились Хэ Сюань и Хуа Чэн. Единственное объяснение: Цзюнь У готов мириться с парочкой демонов, но три Непревзойдённых — это уже слишком. А что ещё хуже… Не все призраки, которых Цзюнь У послал его устранить, были жестокими или враждебными к людям. В таких случаях Пэй Мин чувствовал себя скорее мясником, чем защитником простых смертных. Ни в одной из миссий даже не мелькнуло имя Зелёного Демона, несмотря на все разрушения, которые он учинил. С каждым новым поручением Пэй Мин всё больше и больше опасается увидеть в свитке имя свирепого призрака Жэнь Суна. Он обожает хорошие драки, и десять лет назад с удовольствием сразился бы с Хуа Чэном. Но теперь? Мысль кажется скорее утомительной. В любом случае, в этот раз дело оказалось даже не в призраке, по крайней мере не в том, от которого ждали беды. Наследил в итоге местный клан заклинателей — тех самых, с саблями, у которых основателем был мясник. Дело в том, что они использовали тёмную ци животных и чудовищ, чтобы управлять своими саблями, а когда владелец такой сабли умирал, этой энергии некуда было деваться. В результате таким путём уже сформировалось несколько невероятно жестоких духов оружия. Причём избавиться от них (что само по себе сложное задание с гарантированными потерями) — это только полбеды. Ведь клан существовал полторы сотни лет, а значит, оставил после себя… Сотни могил. Сотни проклятых сабель. В конечном итоге Мин Гуану и нынешнему главе клана удалось найти временное решение: они запечатали оставшиеся сабли в каменном замке вместе с трупами их владельцев. Так духи не смогут выбраться, но… Загнать их всех туда было той ещё грязной работёнкой. Ещё и опасной в придачу. Заклинательские кланы умылись в крови, многие умерли, и даже Цюань Ичжэня потрепало, потому что этот малолетний идиот с шилом в заднице не слушает, что ему говорят— Хмм, он отошел от темы. В общем, теперь они стоят здесь и из первых рядов наблюдают истинную трагедию: Того Самого Призрака. Призрака, на которого изначально пала вина, когда убийства только начались; он всегда жил в лесу, и все считали его безвредным, но после череды смертей он стал самым очевидным подозреваемым. Просто потому что этот призрак был старым. Настолько старым, что его история исчислялась веками. Так уж совпало, что гробницу для сабель взялись строить именно в этом лесу. И в процессе… Заклинатели напали на совершенно безвредного, невиновного призрака — и теперь ему остаётся только медленно рассеиваться. В одиночестве. Будто раненое животное, которое не добили и оставили умирать. Глава клана переводит взгляд с одного бога на другого и, решив, что их спор подошел к концу, склоняется перед Пэем в вежливом поклоне: — Прошу прощения за поведение моих людей. Я должен был лучше их контролировать. Пэй устало вздыхает. Клан Не — честные и прямолинейные заклинатели, пусть и следуют не совсем традиционному пути. Их лидер, Не Фэн, не исключение. — Они заклинатели. Посчитав призрака опасным, они напали. Не за что извиняться, — ворчит он, качая головой. И всё же сложно не жалеть бедное существо. — …Идите уже, — вздыхает бог, убирая прилипшие ко лбу пряди. — Соберите выживших, отпразднуйте победу. Мы скоро убудем на Небеса. Спустя минуту глава секты кивает и склоняется в глубоком поклоне. Когда он уходит, в лесу остаются только Мин Гуан и Цюань Ичжэнь: присматривать за постепенно рассеивающимся духом. Он куда древнее, чем Пэй изначально предполагал. Речь идёт не о столетиях, нет. Этот призрак старше него самого. Пэй подозревает… Он может быть даже старше Цзюнь У. — …Мой друг, как тебя зовут? — шепчет он, разглядывая с жалостью угасающую тварь. Старик трясёт головой. Морщины изуродовали лицо до неузнаваемости, от глаз остались только тёмные провалы, скальп покрывали пятна и клочки редких белых волос. — Звать меня Дэн Шихун, — шелестит призрак. — И я тебе не друг. Он медленно переводит взгляд на Цюань Ичжэня, и в его глазах мелькает что-то, что Пэй Мин не узнаёт. — Юноша… — булькает он. — Ты ведь воин? Бог Войны Запада пожимает плечами и кивает. — А что? — …Подойди, — шепчет призрак. — У меня есть кое-что для твоего императора. Призрак поднимает одну трясущуюся руку чтобы поманить юного бога ближе. Пальцы у него такие кривые и изуродованные, что сложно представить, что когда-то это была кисть живого человека. — Он захочет мой подарок, я уверен. Цюань Ичжэнь вдёргивает брови, но ему достаточно любопытно, и он шагает ближе. Дэн Шихун улыбается. Его глаза вспыхивают, и в то же мгновение Пэй понимает… Это ошибка. — Цюань Ичжэнь! — рявкает он. — НАЗАД! Но маленький идиот и тут не изменил себе и не сдвинулся с места. У Пэй Мина остался только один выбор: схватить его за шкирку и дёрнуть прочь. Но чтобы это сделать… Глухой стук. Пэй Мин морщится, когда бок взрывается болью, и бросает взгляд вниз. Между рёбер у него торчит кинжал с необычной рукоятью: на ней высечен затейливый узор, а вокруг навершия обвилась позолоченная змея. — …Мин Гуан, — Дэн Шихун улыбается шире, обнажая ряды острых зубов. — Я хорошо тебя помню. Боль отвлекает — достаточно, чтобы он стиснул зубы — но, когда Цюань Ичжэнь торопится на помощь, Пэй не глядя отталкивает его. — Ты уже достаточно постарался, — рычит он и оборачивается к призраку. Тот выглядит довольным. — Я всегда гадал, как это возможно: ты утопаешь в крови, а всё же честен… — Дэн Шихун улыбается. — Закрыл собой юношу, не колеблясь. Утопаешь в крови. Взгляд Пэя вспыхивает, затем становится тяжёлым. — Чего ты добивался? Вместо ответа призрак только дёргает плечом; сквозь его тело уже начал просвечивать лес. — Сколько детей умерло из-за тебя, м? В лице у Пэй Мина ничего не меняется, он давно научился стоицизму, но вот глаза… В них промелькнула боль. Удар пришёлся в старую воспалённую рану, и это был меткий удар. — Подозреваю, ты тоже убийца, — спокойным голосом отвечает он. — Иначе ты бы не продержался так долго. Дэн Шихун тонко улыбается и опирается головой о ствол дерева позади него. — Да, — вздыхает он. — Но я не убивал людей. Эта… честь принадлежит тебе, мой друг. Пэй приседает на корточки рядом с призраком, упирается локтями в колени. Призрак следит за ним, но лицо у него жуткое и неподвижное. — Ты говорил, что мы не друзья. Призрак коротко и хрипло смеётся. — Нет, нет… надо же, так и сказал… — Очень медленно его плывущий взгляд вновь возвращается к Пэй Мину, и он добавляет: — …Думаешь, надо было целиться в горло? Было бы… символично. Глаза Генерала сначала сужаются, потом распахиваются от узнавания. — …Вот оно что, — голос звучит устало и безжизненно. — Ты из Юйши? Дэн Шихун качает головой, на дне его глаз плещется веселье. — Я жил задолго до Юйши. Но я наблюдал за тобой, Мин Гуан. Я видел, что ты сделал. Лицо бога войны наконец искажает стыд. Что он сделал. Он… — …И что, — тихо говорит Пэй, разглядывая призрака. Не тот обычный улыбчивый Пэй, которого знает большинство. Весёлый и дружелюбный любитель развлечений, легкомысленный и безвредный. Нет, теперь на свет показалась другая его сторона — та, которую за последние несколько веков видел лишь один человек (никогда намеренно, лишь в моменты слабости, когда желание быть понятым брало верх). Один человек, который его понимал. — Что ты пытался сделать? Убить бога напоследок? Оставить след в истории? Призрак качает головой, и его сморщенное лицо выражает глубокое удовлетворение. — Я уже оставил свой след, мальчик, — шелестит он, кивая в сторону Пэй Мина. Нет… В сторону кинжала, всё ещё торчащего у бога между рёбер. — Я лишь хотел бы… — его голос начинает двоиться и пропадать, будто далёкое эхо. На него смотрит лицо солдата, потрёпанного и уставшего от сражений. Солдата, которого преследуют призраки прошлого. Достойный прощальный вид для духа вроде него, думает Дэн Шихун, его глаза вспыхивают последний раз. — …Посмотреть в лицо Цзюнь У, когда он его увидит… И вот так просто дух рассеивается. — … — Пэй Мин поднимается на ноги, выдёргивает из своей груди кинжал, поморщившись, и затыкает его за пояс. — Пойдём. — …Это я виноват, — мямлит Цюань Ичжэнь. В кои-то веки он осознал последствия своей глупости. Пэй бросает на него усталый взгляд и отмахивается. — Да, — соглашается он. — Но никто не пострадал. В конечном итоге, для бога его уровня такая рана — ничто. Ему хочется только поскорее вернуться домой, к своему вину, своей кровати и единственному человеку, которого он бы хотел в ней видеть, но… Он останавливается и вытирает что-то в уголке губ. Когда он отводит пальцы… Они испачканы кровью. Когда Пэй Мин переводит взгляд вниз, он ожидает увидеть зажившую рану — всё это время он направлял в неё духовные силы. Но она всё ещё кровит. — …Мин Гуан? Генерал спотыкается. — …Что за? — бормочет он, зажимая рукой рану на боку, чтобы замедлить кровотечение. Она… Она не заживает. Пэй переводит подозрительный взгляд на кинжал, покоящийся у его бедра, и щурится. …Что это вообще за кинжал такой?