I.1
Пощёчины в лицо судьбе даром не проходят. Отдача может быть такой, что восемь месяцев будешь приходить в себя, едва соображая, на каком ты свете. Впрочем, я сгущаю краски. Дик Окделл живее всех живых и косится на меня осуждающе, нарываясь в ответ на не менее упрямый взгляд. Потому что трудно переспорить Окделла, когда ты тоже Окделл, а встретить двойника — вообще к смерти, но я уже умер — так что обеспокоиться стоило бы этому придурку! Нет, вы представьте себе, какой колючий и сердитый. Мокрый воробей, безголосый к тому же, а всё равно наглец. Я без всякой жалости, громко и с немалой долей негодования, показушного лишь наполовину, до сих пор поражаюсь, неужели я тоже был таким тощим в свои шестнадцать? «Эй». Трудно не отвлечься на единственного возможного «собеседника» в полном смысле этого слова, и я его отвлекаю — от дурной дороги, превратившейся даже не в поток воды, а в илистую запруду, в которой лошадь вязнет по колено, а плащ и сапоги заляпаны коркой грязи чуть не доверху. Рассматривать себя со стороны беспристрастно не выходит. Нет, ну в самом деле, откуда на всём лице одни глаза, и те голодные? «Тварь закатная, на себя посмотри». Я мог бы ответить, что, строго говоря, только на себя и смотрю, как в кривое зеркало с разницей в три года и одну смерть между нами, но последнее обращение отбивает охоту к общению с таким типом, как немой язвительный и надутый Ричард Окделл. Знал бы кто, что мне придётся так несладко… Святой Алан, и это с самим собой. Расслабился, вот как это называется. Раньше за эти восемь месяцев в родном Надоре как он только меня ни звал, а «закатная тварь» так и осталась, прилипнув ко мне намертво. Мальчишка косится на меня со смесью подозрения и вины, чует, что его обзывательства будят во мне такие ненужные сейчас, болезненные для нас обоих воспоминания. «Прости». Временами он просто слышит мои мысли так же, как я ощущаю, что у него безнадёжно промок плащ, а ещё, стоит тому излишне качнуться в седле или повернуть голову, как с отвисших полей шляпы льётся добрый потоп на холку несчастного Баловника или же прямо Ричарду за шиворот. Морщимся мы одновременно и совершенно одинаково, что, должно быть, его слегка утешает. — Поводья держи. Коню будет спокойнее, — бросаю я, не оборачиваясь на всадника. И без того знаю, что тот облегчённо закатывает глаза, вздыхает и тут же озябло втягивает голову в плечи, желая спрятаться по самый нос. Отчего же, понимаю. Давлю в себе многомудрую усмешку. Разумеется, он замечает. «О нет». — Что такое? — мне, в отличие от моего же живого двойника, не препятствует говорить вслух проклятая немота. Другое дело, что только он меня и слышит. Всё справедливо. Просто до чудовищной степени нелепо, невероятно, смешно и так одиноко, что впору с ума сходить — но справедливо. «Такое чувство, что у меня появился старший брат», — недовольно-доверительным тоном поделился наблюдениями Окделл. — И-и-и ты меня ненавидишь? — полуутвердительно продолжил за ним я, забавляясь. Может, не всё всегда так погано и тоскливо. «Ещё хуже — старший брат-близнец». С запозданием я понимаю, что ждал чего-то подобного уже очень давно, и улыбка выходит ломаной, до того велико отпустившее меня напряжение. Ненавидеть себя самого тяжело. Сделанный «близнецом» вывод поразил меня ещё чуточку больше — говорю же, восемь месяцев, да какие-нибудь три недели назад он бы такого не сказал! Я всего лишь отражение всех реакций его тела, но даже так ловлю непонятную летучую радость, тихим напором согревающую в дождливый осенний день. В конце концов, в Лаик ехали вчетвером, если считать меня и не считать эскорта дяди Ларака. А оставалось нас уже двое вместо одного — это слегка обнадёживает, не так ли?2
Осень 397 года круга Скал выдалась хмурой и слякотной. Всё повторяется, даже колея на дороге, куда угодил копытом каждый конь на пути, исключая Умника. Заслуживающий своё имя жеребец был молодцом, а вот всадник его, мой двоюродный дед, граф Ларак или просто дядя Эйвон казался промокшим даже больше, чем можно представить. Я старался не отсвечивать, шёл рядом по бездорожью и не любил, когда Рик сверлил меня взглядом, что для остальных значило: герцог Окделл опять на пустое место уставился, будто привидение увидел. О том, что всё так и есть, преданным слугам семьи знать не стоит. Кстати, почему «Рик»? Хах, ну, может быть, и расскажу. От непрошеных мыслей всё равно муторно, но я с методичностью полкового штаб-лекаря, извлекающего пулю заодно с осколками кости из раны, продолжаю вспоминать. Доведись мне действительно вести свой рассказ о том, с чего начинается жизнь после смерти, я бы умолчал о многом. Не рассказывают о таком. Можно ещё пойти на откровенность и говорить то ли взахлёб, то ли скупо и веско роняя слова, как любил, как ненавидел, убил, презирал, боролся или молил о смерти — но как рассказывать о пустоте? Дидерих не склонен был находить слова для животной скуки, отторжения и страха. Всё дело в том, что его герои были живыми, а я нет? Или ему и присниться не могло, что стало со мной? Всё начиналось заново. Стоял Надор. Герцог Окделл не хотел отправляться в Лаик. Даже если и не в точности так, то осознать, что вся пролетевшая жизнь была одним дурным сном, не получалось. Но пробуждение вышло эффектным. Наверное, потому что тянуло на отдельный кошмар.II.1
Талиг. Надор. 397 год К. С., 20-й день Весенних Ветров От Ренквахи до Надора неспешным обозным шагом — пять дней. Помнится, тело отца привезли в закрытом гробу, и только матушка его опознала, лично и только тогда сдав оборону мятежного замка. Дик ещё не сознавал, что не только не хочет, но и не в состоянии кому-то и слова сказать. Лишь в родовом склепе семьи Окделл спустя месяц, на церемонии погребения он впервые услышал шепотки о проклятии, а вскоре всплыло и название из пересудов о прежних далёких временах — «наложённая печать». Кто должен что-то наложить, запечатлеть или запечатать и вообще зачем, Дикон не слушал. Он смотрел на каменное изваяние, каких в этом давящем низостью сводов помещении было много, и впервые фигуры рыцарей не казались ему сколько-нибудь чудесными. Он хотел вопить от ужаса, не в силах смотреть на лицо отца — безошибочно угадывавшееся в чертах воина, прилегшего в полном облачении отдохнуть будто перед битвой. Он не помнил слёз сестёр за своими собственными, и возможно, это был первый задавленный крик не по доброй воле, не из строгого воспитания герцогини Окделл, не от возложенных ожиданий как на наследника Скал. Рыдания были немыми. Позже Ричард узнал секрет правдоподобия каменной маски, и пустующее место в ряду таких же надгробий стало ему сниться. Дышать сейчас конкретно нечем, не разжать челюстей, не открыть глаз — наползшая на лицо рукой душегуба масса стремительно окаменевает, тяжелея и противоестественно нагреваясь, так что кошмар сбывается, и Дик не может понять, как. Как он допустил свою смерть так рано? Ах да, бредовая драка с закатной тварью. Все эти мысли приходят позже, сейчас есть только рывок на грани угасания сознания, будто с лица сняли кожу. В церквях не бьют посуду, но звук поразительно схож. Ричард чуть не свалился со своего каменного ложа на пол, где уже белели жуткие осколки. Грудь ходила ходуном, и он свесился через край старой алтарной плиты — какое кощунство — а перед глазами всё плыло от срывающихся слёз. Он был жив. — Поздравляю, мы только что разбили первую в истории «предсмертную» маску, — произнесли прямо где-то над ним, и Дик вырубился даже со знакомо горевшими от недостачи воздуха лёгкими.2
Если вздумаете бить по сусалам закатную тварь, могу посоветовать одно: врежьте от души, если душу эту вот-вот отдадут на суд Лабиринта. Нет, видимо, меня всё-таки сожрали. Я тупо смотрел сквозь собственные пальцы на тело, лежащее в полутёмных покоях нашей домовой церкви. Если это был я, то кто из нас пустая оболочка без души? Не успел шагнуть навстречу, как почувствовал нечто ужасное. Справа возникла знакомая фигура и, пройдя прямо сквозь меня, направилась к алтарю. Матушка, цела и невредима, но снова в трауре. Я взволнованно и в то же время с беспомощной отстранённостью следил, как она обходит алтарное возвышение, зажигая свечи на стоячих канделябрах. По четыре на четырёх, это было печально и завораживающе. Я решился было позвать её, как-то грузно, совершенно непроизвольно и безнадёжно рухнул на колени перед ней, но нас прервали. Было бы что прерывать, но нет, только не это: она шагнула насквозь без малейших усилий, пронеся сквозь моё тело зажжённую лучину, и я даже, обернувшись, не смог ухватить край серой мантильи. С рокочущим скрипом раскрылись те же двери, которых я не заметил вначале, впуская рассеянный дневной свет и двоих людей. — Ваша светлость? Всё готово по вашему распоряжению. Мне жаль, но вам не стоит присутствовать при подготовлении тела к обряду. Вы сможете попрощаться в эту же ночь. В эсператистских семьях с почившими мужчинами проводят прощальные бдения одни лишь мужчины, я это знал. Только мужчин в роду Окделлов больше не осталось. — Я сама обмывала тело мужа, вам ли не знать, — блуждавшие по лицу Мирабеллы тени и блики свечей придали ему в выражении нечто хищное и неожиданно яростное, вдовья вуаль слетела, и будто от этого говоривший ранее незнакомец отшатнулся. Я впервые видел мать настолько живой, пускай в ней кипел всё тот же гнев, а вот скромно одетого мужчину в расцвете лет не помнил в замке, в отличие от старого слуги, не вмешивавшегося в разговор господ. В руках его был умывальный таз из почерневшего серебра. Я поднялся с колен, вполне материально ощутивших всю твёрдость пола, заинтересованно повернул голову. Стоило подойти ближе, и оказалось, что это не тот я, каким себя помнил. Здесь лежал с герцогским багряным плащом в качестве подушки под голову — скорее мальчишка, сгинувший на горных тропах Сакаци, гонявший с сюзереном наперегонки, рискуя свернуть шею себе и Соне, но раз и навсегда исцеляясь от сомнений и обретая цель всей жизни. Я заскрежетал зубами и отвёл взгляд, не в силах хоть на секунду помыслить об Альдо. Его смех из разряда тех вещей, которых уже не забудешь при всём желании. Особенно если в безнадёжной схватке быть оглушённым этим неистовым смехом и опрокинуться через край монастырской стены в пропасть. Так уж вышло, вдвоём. Если я не пойми как, но приземлился здесь, то куда сгинул тот, с кем я сцепился, оставалось неясным. — И всё же я вынужден настаивать, — в чужаке было нечто от сьентифика, но с таким же успехом тот мог оказаться просто обедневшим дворянином с классическим образованием. Он сделал вежливый упреждающий споры над телом усопшего жест, и я мог поклясться, что сам ощутил хватку пальцев Мирабеллы, когда та сжала ладонь сына в своей, прежде чем оставить его. Неужели это значит, он жив? Я схватился за голову. От погружённости в себя, от странного ощущения темноты и безвременья меня только и хватило в какой-то момент очнуться, чтобы увидеть, что непонятный гость в часовне был художником. Художник этот намеревался превратить меня в каменную статую с застывшим лицом! Ненавижу скульптурный гипс, который добывают в наших старых беззубых горах. Занятия землеописанием в Лаик и уроки изящных искусств дали мне представление, что сейчас творилось. В Надоре недоедают, чтобы оказать больше почестей своим мертвецам. Кое-как дойдя до мальчишки, голым распластанного на белом полотнище ткани и обдирающего ногти о застывший комковатый гипс на собственном лице, я просто вложил всю силу на последнем издыхании в хватку чужих пальцев, и маска спала с несостоявшегося покойника. От облегчения и шока соприкосновения друг с другом мы оба не могли прийти в себя. Если бы у моего «брата-близнеца» от одних воспоминаний до сих пор не дёргался глаз, я бы сейчас сказал, что это было весело, правда тогда и меня веселиться не тянуло. Джордан, глухонемой старик и его племянник-сирота из отцовских слуг были первыми, кто увидел «выходца». Пресловутый умывальный таз расплескал серебро брызг по полу. Проклятый матушкин скульптор примчался почти сразу, застыв у дверного проёма. Вышла немая сцена, где двое действительно были немыми, молодой преемник Джордана понимал язык жестов, возбуждённо жестикулировал и служил переводчиком для мэтра Альфьери, тогда как я оставался невидимым зрителем. Невозможность заговорить с первым встречным, накричать, ухватить за руку меня удручала, поверьте, я пробовал. Но только вызвал ужас на лице шестнадцатилетнего Ричарда, герцога Окделла, который был уверен, что притащил с собой закатную тварь с того света.I've walked the coiling lines, Set back a hundred times Winding through worlds of weary kings. /Once more to the first.../ Another crumbling hall, Another humbling fall, Once more the mourning bells will ring. But I won't be kept down, I'll just keep on rising. Failure ever fading Growth in every pain. I won't be kept down, Embers keep igniting, Suns will sink to shade, But always rise again. ©