Я стал землёй, горами, небом — Я стану прахом. Сапфиром перстня, ломтем хлеба, Купцом и пряхой. Прощайте, милые — И в Судный день мне нет суда. © Г. Л. Олди
Талиг. Оллария, Надор. 397 год Круга Скал, 1-23 день Весенних ВетровI.1
— Добросердечие вашей супруги давно известно как надёжная опора справедливого государя. Однако, — Сильвестр чуть сбавил тон, вынуждая августейшего собеседника проследить его взгляд, — стоят ли её доброты те, кто не ответят благодарностью на милость Вашего Величества, оказанную по протекции Её Величества Катарины? Мимо, прекрасно уловив внимание высочайших особ и отвесив тройной чёткий церемониальный поклон, в глубину зала проследовал капитан личной королевской охраны с начальником караула. Сама непринуждённость, холодная уверенность и лёгкость в обращении, но это только кажется, что следы от благополучно подавленного мятежа легче залечить, чем шрамы полноценной войны. В войне с иноземцем лучший, давно испытанный друг подставит плечо, а не вцепится тебе в глотку, это и ежану, и оленю ясно. И даже королю. Королева в ответ на этот манёвр лишь медленно перевела опущенный долу взгляд, будто дрогнувшие ресницы и страдальческий наклон отягчённой сложнейшей причёской головки были подведёнными на позиции орудиями войны. — Мы хотели бы не помнить зла, однако не прощаем ничего из причинённого нам и нашему общему дому, — Фердинанд по обыкновению говорил как по писаному, хотя при этом его голос быстро набирал силу, что являлось прямым знаком грядущих неприятностей. — Но мы же не имеем права хоронить целые провинции из-за ошибок их бывших владетелей. И не караем детей. Тем более, мы не желаем видеть, что лучшая из женщин не улыбается из-за лежащей на нас вины вот уже третий день. Третий. Ещё не подошёл нынешний Фабианов день, а родители семейств уже отослали согласия на набор «жеребят» в лаикский загон для следующего года. Впрочем, списки на утверждение королю поданы в канцелярию, пройдя проверку Сильвестра, лишь вчера ввечеру. Значит, кто-то подготовил королеву заранее своей душевной просьбой, а та — Фердинанда. — Если не тот, за кого я прошу, то я же у вас в долгу, Ваше Величество! — Ну что вы, дорогая. Кто бы мог подумать, что лёгкая улыбка этой бледной немощи способна в невидимой схватке сразить наповал? Для королевской четы этот день начинался явно неплохо, но Сильвестр не для того выбирался в Ружский дворец в такую рань, когда он и не ложился. Да, он всецело владел разумом короля, тогда как у Фердинанда оставалась такая безделица, как сердце — и какой грех для всякой прислужницы Леворукого не запустить в него коготки. — Здесь не хватает одного имени, — сухие нервные пальцы перебегали по бахроме из хвостов лент и болтающихся на шнурах печатей понизу бумажного листа, а голос Катарины был похож на ручей. Мог бы быть, если бы королевская особа при дворе смеялась и болтала о женской ерунде, а не срывалась на пронизанный трепетом и волнением полушёпот. — Ричард, сын герцога Эгмонта. Он должен войти в возраст, чтобы на следующий Фабианов день присягнуть моему королю, ища себе службы у достойного дворянина. Где приглашение? — Давно послано, Ваше Величество, — поймать взгляд королевы непросто, даже любезно ей улыбаясь и вынуждая ответить на вежливость. Просто она понимала, что гонец мог тысячу раз застрять в снегах Надора. — Увы, наследник надорских герцогов очень слаб здоровьем, мать боится отпускать его от себя. Ещё посмотрим, чья возьмёт в этом ничтожном споре. Ставка кардинала на угрюмую, дичащуюся внешнего мира ненависть несгибаемой Мирабеллы или же настойчивость кансилльера с пешкой в королевах.2
— Знаешь, иногда я тебе завидую. «Только иногда?» — На самом деле — очень. Очень сильно и почти каждый раз перед завтраком, ты же можешь не читать молитв, и матушка тебя не уличит, — Айрис резким поворотом головы откинула волосы за спину и смущённо потёрла бровь. На языке тела это означало: «Я не знаю, как перейти к главному, но зачем я пришла-то, наконец, и пора уже решаться!» «Но я же их читаю», — Дик подмигнул. Вообще-то это не было отдельным жестом, с помощью которых он обычно вполне сносно изъяснялся. — О да, лучший примерный сын! Но я надеюсь, ты не настолько правильный и ни одна душа об этом не узнает, тем более маменька, — лёгкий отшаг в сторону, и из-за подола сестриного платья невинным образом показались две пары обуви, прислонённые к столбику кровати. Простые танцевальные крестьянские ботинки, совсем новые. Айрис хихикнула, взглянув только, какое у Дикона лицо. — С днём рождения, я подарила тебе победу на будущих состязаниях в Эббсе. «Иди сюда, маленькая бестолочь». Сестра нервно пританцовывала на месте, и сгрести всё её живое неподатливое тепло с этой бурей неубранных соломенных волос — в костлявые объятия при её-то вытянувшемся росте получалось уже отнюдь не так легко, как полагается старшему брату. Дик слишком давно этого не делал. И, да, иногда у Ричарда всё ещё вырывались слова, которые всё равно никто не мог слышать, то ли оттого, что он забывал от волнения о жестах или вощёных табличках со стилусом, наконец… то ли от того, что он сам не хотел, чтобы его услышали. — Пусти, — полузадушенно прошипела Айрис, чтобы её наконец поставили на твёрдый пол. Брат бросил на сестру обеспокоенный взгляд, но удушье пока оставило свои угрозы в адрес Айрис, она уже деловито устилала кровать Дикона домоткаными тканями. Туника с узором по рукавам и шерстяное покрывало с затянутыми узлами. Для роста малышек-сестёр скрипучий ткацкий станок с неподъёмной рамой был тем ещё испытанием, но они редко жаловались. Дик знал, что должен любить корявую строчку вышивки, и любил. — Вот это от Дейдри, а вот Эдит постаралась. Девочки хотели сами вручить тебе, но сейчас у них урок с отцом Маттео, а дальше сам знаешь… Дик знал, и разговаривать об этом ему не хотелось. Кому охота обговаривать то, что сам изменить не можешь, а тебя при этом никто не спрашивает? Накануне дня рождения матушка объявила, что прибудет посыльный от королевского двора Олларов с препорученным для передачи герцогу Окделлу приглашением в школу оруженосцев из знатнейших домов Талига. Из-за законов Марагонского Бастарда случилась, хм, небольшая накладка: письмо вручалось главе рода, а решение о согласии или об отказе всегда принимали взрослые. От Ричарда ничего не зависело. Он был лишь предметом церемониала, если мать уже сделала за него свой выбор. А ведь он и сам ещё не определился, чему больше оскорбиться — приглашению в Фабианово братство или возможному материнскому запрету. И так весь скромный, почти тайный праздник испортили заранее, сиди вот за одним столом с чёрно-белым прихвостнем и величай его короля как своего. Но Айрис умудрилась растолкать его ни свет ни заря и украсть у мира, при этом не дав его дурному настроению выказать зубастый норов. Айри лет с четырёх выучилась быть решительной и не оставлять на самотёк то, что может уплыть. Вот когда она научилась создавать неловкость ещё до начала разговора — такой же неловкий вопрос, над которым Ричард никогда не задумывался. В конце концов, примерно с того же момента пять лет назад его жизнь и жизнь обитателей крепости изменилась бесповоротно и, кажется, навсегда. — Пошли, — Айри хуже помнила отца и творившуюся в последние дни при нём безрадостную суету в замке, она хотела танцевать, и не ему винить сестру в том, что она решила устроить подарок в первую очередь самой себе. «Конечно, идём». Корзинка на локте с пустяковым весом, накинутые наскоро плащи, винтовая лестница, подобранные юбки сестры и быстрый перебор ногами в унисон. Вот так и живёшь изо дня в день, бродя по кругу и не отпуская отзвучавшее эхо, которое не даёт тебе говорить с живыми людьми. Ричард давно уже хотел вспомнить, как звучит собственный голос, и не мог. Зато он мог писать, играть на трёх инструментах (из которых мать знала разве что об одном) и даже танцевать. Не по-талигойски, конечно же. Собственно, вся хитрость подарка Айрис заключалась в том, что ему придётся учиться на её правилах. — Наконец-то достойный кавалер, — не без ехидства обронила самоуверенная нахалка, пока Дикон приостановился, чтобы чуть размяться у ветхого сарая на заднем дворе. Она была смелее и пластичнее, ей сейчас и платье не мешало, а вот ветряной холод навредил бы, задержись они чуть дольше, чем просто перебежать продуваемую пустую площадку и ухватить по пригоршне вчерашнего снега. То ли щёки растереть, то ли за шиворот родному человеку засунуть. К сожалению, такие шутки в случае со здоровьем Айрис плохи, а с дворовой пацанвой Дикону сойтись не дала мать. Отец просто не вмешался вовремя, он служил в Торке, а потом поздно было. Так что оставалось только умыться, встряхнуться по-собачьи и будто по-новому взглянуть на занесённый добела старый двор. От намокших перчаток пышет пар, так полыхают ладони! Тот же жар крови приливной волной обдаёт щёки, с головы падает тёплый капюшон, миг — и в ушах засвистел ветер. Взявшись за руки, брат с сестрой понеслись от последнего укрытия до низкой дверцы в кованых воротах у стены напротив. Они спешили в тепло гигантской кладовой у кухни, где было бы жутко от обилия пустого пространства на месте припасов под высокими белёными сводами, если бы это не было идеальным местом для игр в детстве, а потом и неловких попыток вообразить себя уроженцами того же Эббса, где все готовы танцевать как один, когда и радоваться толком нечему. Обувь была хороша. Айрис, наивным обманом принеся сюда обновки через половину замка в корзине для белья, теперь с вызовом вздёрнула брови. «И чем же ты расплатилась с мастером? Передавай ему мою благодарность», — дословно на пальцах весьма смазанно получилось нечто вроде «хозяин-делал» — указание на туфли — «хочет» — снова на туфли — «что-либо» — выразительно ткнуть дважды уже в подозрительно довольную сестру — поклон — «хозяин». — Расплатилась твоим честным словом, — не разочаровала та. — Быть на ярмарке к Летнему Излому, народ хочет видеть своего тана. И не с этими глупыми прыжками, как у игрушки-дергунчика! В довершение Айрис звонко ударила ногой, что кобыла копытом, и упрямо скрестила руки. Дик хмыкнул и отзеркалил её позу и жест. Дробь, затем прыжок, многозначительный и угрожающий взгляд вполоборота к спорщице, и пошло — только дышать успевай. Надорцы танцевали под одну и ту же музыку совершенно разные пляски, лишь изредка смешивающиеся друг с другом в причудливое нечто. Дик придерживался традиционных для его семьи и Старого Надора традиций, тогда как, на его голову, заезжий ярмарочный умелец научил младшую сестру дробным, бешено ритмованным джигам, и виноват в этом тоже был отец. — Ты не лягушка, Дикон, поставь ногу по-человечески! Айри никогда не светило стать не то что лучшей, но даже умелой танцовщицей, ей просто-напросто не хватало силы лёгких, но от этого её мечта научить сестёр и попавшего под раздачу «достойного брата» становилась лишь отчаянней. Хотя, в конце концов, выполненный по её заказу и сверке подарок позволял Дику оставаться «в старой вере» и приобщаться к новому, не портя повседневных взрослых сапог — на то и щедрые две пары туфель, одни мягкие и другие с набивной деревянной подошвой. — У тебя само начинает получаться! И ни одной лишней, пустой, злой мысли, кроме отсчитываемого сестрёнкой ритма, ничего, кроме сиюминутного счастья, пока… — Подожди, ногу подвернул? Дай я посмотрю… Такое тоже бывает, покажи, где больно, да что с тобой, Дикон?! Воздух сожгли болью и присыпали оставшейся темнотой.3
— Прошу сюда, — секретарь повиновался взгляду его высокопреосвященства и неслышно пересёк кабинет от двери до двери, чтобы сопроводить гостя. Осведомитель с поклоном вышел в указанную дверь. Кстати, даже не в ту, откуда вошёл. Правильно — за всеми, кто приходит на поклон в кардинальскую обитель, давно следили. Давно и пока что безуспешно. Кардинал Талигойский и Марагонский, оставшись наедине со своими мыслями, позволил взгляду потяжелеть, а на лице обозначиться следам усталости. Подобное состояние никак не было связано с бессонной ночью или недостаточной крепостью шадди — напротив, напряжённый ум требовал чего-то иного, нежели очередное тягомотное разбирательство в новых внутренних склоках всё того же великого, с какой стороны ни глянь, Талига. Не существовало никаких бумаг, свидетельствовавших об осведомлённости Сильвестра о делах Надора, но он на память знал прибывшее накануне послание. Так же, как и то, что было ещё две декады назад: «Ричард, единственный сын покойного герцога Окделла, немой юноша шестнадцати лет от роду, прошу заметить, именно в день малого совершеннолетия слёг в горячке. Приступ спровоцирован надорской болезнью, коя Вашему Преосвященству известна. Болезненный ребёнок — от близкородственного союза черноскального дуба с вепрем. Стоило ли ждать от подобного брака получить нечто иное, нежели свинью под дубом или же вовсе ничего? Сильвестр совершал мало лишних бездумных движений, но сейчас он оглаживал подбородок, сгоняя ленивую усмешку. Знал бы Эгмонт, что его попытка будет не только неудачной, но и последней. Какой вожак для Людей Чести из бессловесного калеки? Лишившись отца в нежном возрасте одиннадцати лет, граф Горик отказался разговаривать с миром наотрез. Выписанный сыскной службой хуриев столичный лекарь прятался за широкие бергерские спины подавителей восстания и мало поддавался на угрозы и посулы, заведя и науку, и законников в тупик: ни вылечить новоявленного малолетнего герцога, ни объявить того душевнобольным не удавалось до сих пор. Впрочем, эта и без того номинальная проблема Севера в ближайшие дни могла решиться сама собой. …Перехвачены два письма, руки лично герцогини Окделл, одно адресовано находящемуся в смежных владениях графу Лараку, второе — его сыну. Оба схожи по содержанию, из которого понятно, что мать близкого к смерти герцога подозрения в отравлении отметает. Тем не менее, её светлость назначила прямым наследником титула виконта Лара лишь с условием жениться на средней из дочерей семьи Окделл. Письмо Реджинальду Лараку носит следы тайной переписки с кем-то из столичного круга так называемых Людей Чести». Соглядатай отнюдь не плох, подаёт надежды и сам на что-то надеется, раз между псами и аспидами выбрал последних. Деликатные намёки на личность кансилльера чего только стоят. Как и такт, с которым прилагались чужие письма. Как заядлый канцелярист, новенький в штате тессории Реджинальд Ларак, однако, может и заметить, что письмецо вскрывали и отправили не с тем курьером. Но он не глуп, как, впрочем, и не опрометчив, а Штанцлер и без того едва ли хоть на миг усомнится, что всю корреспонденцию с севера из-за Кольца Эрнани досматривают. Сопоставить весть вчерашнего дня с сегодняшней не требовало большого ума. Вот служка-привратник при домовой церкви серой праведницы Мирабеллы Окделльской сообщает кому надо о болезни Ричарда, ведь агенты редко могут устоять против соблазна продать имеющиеся сведения валом, а не в розницу, если завсегда найдётся лишний покупатель. Осведомитель или отучится от этой дурной привычки, или большего, чем низший эсператистский чин в олларианском Талиге ему не видать, а скорее уж он увидит изнутри застенки Лоры. Вот спешное титулование мягкотелого Ларака потенциальным Повелителем Скал, а вот уже отбитое неизвестным доброжелателем покушение на того самого незначительного чиновника из казначейства. Прямо посреди закоулков вечерней Олларии, под носом у всех заинтересованных лиц. Сильвестр устроил руки на подлокотниках и чуть откинул голову на подголовник кресла, прикрыв глаза — слабость, которую стоило себе позволять хотя бы иногда, чтобы вместо редких и чётко распределённых по времени свиданий с собственной кроватью не приковать себя к ней навсегда. Без шадди можно обойтись, лишь пока по венам бежит холодный огонь, бодря сознание и приятно покалывая затекшую шею и плечи. Хоть что-то хорошо и просто. Итак, его вполне устраивало развитие событий, если бы не последнее «но». Тревожила прыть, с которой чьи-то прознатчики-посредники донесли о всё том же поистине секретном переписании завещания Мирабеллы и, соответственно, чьём-то нетерпении действовать. Имелась и третья сторона, которая действовала впику второй. Кто эти люди, как далеко при имеющемся раскладе они готовы зайти ради нищего Надора, и что с каждым делать? Что ж, у его высокопреосвященства всё ещё не хватает сведений, зато вся ночь впереди и, пожалуй, ещё некая чашка несравненного напитка. В конце концов, сеть его личных осведомителей никогда не спит.4
Месяц Ветров весной в Надоре если чем и может порадовать, так это перелившимся через край северной ночи дневным светом. Так что пыльные шторы, призванные сохранить хотя бы малую толику тепла и оттого смотрящиеся совершенно бессмысленным приобретением, долой! Так считает Айрис, но Дикон с ней не согласен. Солнце прямо в глаз! «Приходить в себя» — странное выражение, если приходить особо некуда. Только что за спиной была чернота, а обернёшься — сразу лбом налетишь на луну. Которая раскололась на четыре, чтоб мгновенно поплыть отражением солнца под ногами в дождевой луже. И в самом деле светит прямо в глаз. Ричард Окделл ворочается в своей постели, пытаясь сбить кокон из траченных молью одеял. Ему снится не то чтоб что-то плохое. В отличие от меня. — Но это же… — упавшим голосом произнёс я, тут же осознав, что голос этот позорно сел. И всё равно закончил: — Ноха. Альдо легко кивнул и махнул рукой, мол, напрямик недалеко. — Мэтр Брион, я видела, он очнулся! — коса Айрис кисточкой цирюльника щекочет щёку. Улыбаться хочется, только сил нет, спать охота. Только без этих, незнакомых стен и незнакомых людей. Снилось же до этого другое! Зачем, как мы вернулись? Окружение рядом с нами к тому времени поменялось во всём, будто беспробудная ночь, катакомбы, безлюдье и кошачий холод — всё это осталось там, где я и оставил Ворона. И не то чтобы я мог винить незрячего за то, что тот сам предпочёл тайную дорогу общеизвестной и что Рокэ пытался спрятать меня от… этого. Разве эта толпа, штурмующая монастырские стены, взбесилась не из-за похорон Катари, где наверняка обнаружили… чужой кинжал в ране — но не самого виновника? Одного. Единственного! Ради чего я отговаривал своего эра от того, чтоб тот выдал им себя на казнь вместо меня, если сам бросил свою миссию на полдороге? Это не жизнь и не смерть, это хуже обеих вместе взятых. Почему я его не убил? То ли от подобной мысли, то ли от того, что я с силой закусил щёку, а вкуса крови не было, но меня всего передёрнуло. Лёгкость испарилась, покинув тело, тогда как запоздалые и недостойные терзания не могли пройти мимо внимания сюзерена. — За мной, Надорэа! И не думай сожалеть! Времени в обрез, чтобы ещё разнимать беспутную чернь. Нет, Альдо, ты малость ошибся, решив, будто я струхнул от вида одичавшего сброда, ведь я бывал в Доре, а ты нет. Возможно, именно поэтому ты кинулся в эту толпу так, будто она чудом эсператисткого святоши должна расступаться перед тобой, яко волны морские. Повелитель, почему же ты такой дурак — я ж не смогу тебя бросить! Я злился, а анакс смеялся уже впереди. Известный этому миру Дик Окделл тем временем зарывался всё глубже в колючую шерсть, утонув в море одеял.5
Страшно поверить, что бюрократическую махину королевской канцелярии не могут одолеть два самых опасных человека в Талиге. Нет уж, тут причина в другом. Очередной злополучный «список Дорака» — это всего лишь список будущих унаров, а о нём уже шепчутся. И там-то его нет, и здесь, но видели многие. Пока поверили да проверили, выяснилось: его, видите ли, не могут передать на подпись Первому Маршалу который день! То есть отдать-отдали, а вот «сокровище» с росчерком от мановения руки самого Фердинанда вернуть из заколдованного царства никто не может. Посыльные, де, из особняка на улице Мимоз вылетают быстро и совсем уж налегке. Сильвестр усмехнулся, так как и без того обо всём узнал из первых уст, готовясь вновь посетить сей чудный уголок многоликой Олларии. Особняк соберано Алваро так и останется для него особняком соберано Алваро, сохранившим частицу безвозвратно ушедшей молодости. Для того чтобы знать, что творится вокруг ограды дома, не нужно видеть, нужно слушать, спрашивать городские «глаза и уши» и сопоставлять. Ну а чтобы заглянуть внутрь, потребовалось бы взять дом штурмом, такого и в кошмарном сне не надо. Хотя укажите дверь, которую не открывало слово Создателя. — Соберано здесь нет уже четыре дня. — Соберано здесь не было вот уже четыре дня, сын мой, — бить правду правдой, просто чуть более свежей. Его высокопреосвященство нарочито оправил воротник у мантии затянутой в кожу перчатки рукой; весна была капризной и непостоянной, так что в карету задувало не по-весеннему. Хуан Суавес лично распахнул дверцу, склонив голову. На такой не умеющей гнуться перед чужаками шее это смотрелось гордо, и не разменивавшийся на подобные жесты с теми, кто в них не нуждался, Сильвестр всё же подумал, что мог бы того благословить не глядя на что угодно или почти на что угодно, ведь против Рокэ этот человек не пойдёт, что же до самого Рокэ… — Я не всеведущ, а вы не вездесущи, но мы могли бы справиться с этой малостью, которую оставил Создатель в этом мире невесть на кого, если он, право, когда-либо существовал. … То он неисправим. Во дворе отстаивала свою последнюю крепость зима, а посреди двора, отойдя от крыльца без плаща, без извечного коня-спутника и свиты, стоял человек со странной усмешкой. Мальчишеской, усталой и опасной. Из этого всегда верно разве что-то одно. — Ваше кощунство заверяет меня с самого порога в том, что это вы и пребываете в добром здравии, а значит, оно угодно Создателю. — Не мне подводить черту под числом богохульственных суждений, но вот подавать шадди без вина в преотвратную холодину грех. Мой долг хозяина-гостеприимца требует пройти наверх не раньше гостя, а скоро здесь будут все мои люди. С гостинцем, вид которого не доставит вам никакого удовольствия, Ваше Высокопреосвященство. Идёмте. Поднялись по лестнице с витыми перилами они вдвоём, хотя кэнналиец должен был летать по ступеням, а талигоец, напротив, хотел бы с достоинством отдышаться, беседы на ходу не для старых — с молодыми. В конечном итоге морисский обычай принимать гостей оправдался: разойдясь в окружении расторопных слуг, и хозяин, и Сильвестр встретились в покоях соберано готовыми к разговору. — Чем обязан счастью? — весьма «гостеприимно» осведомился Ворон, саморучно колдуя над винным кувшином и жаровней сразу. Такой напиток определённо носил своё название со всеми достоинствами и пороками вина с шадди, в странных пропорциях и в руках Алвы это походило на запрещённый ритуал. — Очевидно, если не осаде вашего городского имения канцелярскими выкормышами, которым ваш управляющий не по зубам, то фамильным безумием Окделлов, — ответно «не сдержался» кардинал. — Так вы уже знаете, — восхитился маршал. Сильвестр сощурился. Что Мирабелла раньше времени схоронила своего сына? Об этом, наверняка, уже всем известно. Успели даже вызвать из окрестных земель прижившегося столичного врачевателя — кабы не на освидетельствование «естественности смерти». — Это смотря о чём знаете вы, — он не мог не почуять новых известий, а проблему они несут в себе или нет, по лицу Ворона не понять. Впрочем, когда это кэнналийцы не решали то, что ставили перед собой «проблемой»? Алва отпил, отставил налившийся непрозрачной притягательной густотой бокал. На свет его уже не посмотришь, да и прозрачные стенки наверняка нагрелись до предела терпимого, но, Создатель! — какой аромат. — До меня дошли слухи, будто морисские яды поступили в продажу в Талиге, в обход моего ведома. Я не мог не разобраться и обнаружил мерзавца средней паршивости, что эти бредни, порочащие меня и заодно родичей, распускал. — Никто из красных охотников за золотом Золотых земель, — Сильвестр увещевающе развёл руками, произнося свою фразу тоном, каким утверждают обратное, — не смог бы пересилить уважение к себе, уважение к вам и запятнать себя. Яды — несколько грязный товар, сколько бы ни приносил доходу. Сильвестр бы сам хотел для начала не столько иметь у себя, сколько разгадать составы и способы применения морисских выдумок. Не ядов, так шадди. Варево в бокале было столь же потрясающим невзыскательный талигойский вкус, сколь и обжигающим. Взгляд Рокэ был ещё резче. Вечно эти впечатления, непреходящий вкус к жизни, будто проходящей по касательной, пока этот безумный кэналиец рядом. — Он утверждает, что успел продать свою негодящую дрянь. Вот оно что. — Чья кончина должна выглядеть подозрительнее обычного? Или… не смерть, в ней и дело? Кто бы сомневался, чьи информаторы, может, и в самом деле вездесущи, зато кто здесь — всезнающий от Леворукого.6
Странное ощущение, будто не догоняешь легконогого, всесильного и неунывающего7
«Это не я». — Он пытается что-то сказать. Если бы не проклятие… «Как они смеют…» — Сударыня, не стоит недоступные современной науке явления списывать на низкородные суеверия. «Да не я же!» — Об этом суеверии знает каждый в Надоре, только матушка не хочет слышать, теперь ещё вы! Тише, ему же хуже. Нет… Нет? Он кричит, сделайте же что-нибудь! Слёзы. Слёзы сестры или Моей Королевы? Трудно почувствовать что-то одно, когда слышишь каждое слово за свою жизнь и после, сказанное в твой адрес или о тебе. Когда знаешь, где легла пылинка, которую когда-то колебало твоё дыхание. Когда нет скальных стражей, чей дозор окончен. Когда твои подданные больше не твои. Когда твоего рода больше нет. Когда камень давно на дне, а круги на воде не разошлись до сих пор. «Кукушонок!» «Достойней дать единственный ответ, Чем спорить со свиньёю неуклюжей». «Я не Создатель, чтобы быть справедливой к пиявкам». «Паршивец-вшивец! Ну где же ты? Кобелина-королина, по башке тебя дубиной!» Всего было слишком и через край, так что ненавидеть всё и всех на том и этом свете было легко. И как обычно, я помнил оскорбление, а не повод и не причину, поданную к нему мной. «Лучше покойником, чем никем…» — нетвёрдой зыбью, кострищем пепла, спрутом без костей и чести, уже ничем я просто рухнул вниз. — За что? — это спросил я или уже обломки скал, погребённые под собственным весом? Как ни странно, ответ последовал: — Всё оставляет свой след. Даже такие как ты. Всякий огонёк и всякий шум стихли, кроме этого голоса, кроме отсветов закатного пламени. Наконец-то. В поле зрения показался нос и мысок сапога. Знакомого, щегольского, только вот того гляди подошвой голову раздавит. Гору оторвать от земли легче, чем приподняться на локтях, поднять взгляд, щурясь и не веря. Альдо. Нашёлся, безжалостный и такой же беспечный, сидит на парапете, закинув ногу на ногу и глядя сверху, знакомо поджав губы. Так же спокойно и непримиримо он смотрел на Робера, который был ему единственным другом пять лет. — Некоторые не чуют за собой вины, эти люди ущербны. Чтобы привить им человечность, жизни не хватит, особенно такой. Ты пепел, истлевший при жизни. У тебя не могло быть ни единого шанса. Я смотрел глаза в глаза другу, впервые усмехавшемуся так божественно, так безбожно, а видел смерть скал глазами смертных, сотен и тысяч. И наоборот — так что не понять, кто смеялся и ликовал, кто плакал вскипевшими злыми слезами, кто поднялся на колени, а кто моими же губами сказал: — Почему за эту ущербность должны платить другие? И я ударил. Своего солнце-бога с лиловыми глазами — наотмашь.