В прятки со временем

«Ко-роль и шут! Ко-роль и шут!» — дружно и громогласно скандировал огромный дворец спорта, под завязку набитый людьми. Фанаты оглушительно свистели, орали не своим голосом «Горшок, выходи!», топали ногами, срывались на дикие аплодисменты, толкались, подпрыгивая, время от времени затягивали то «Лесника», то «Ели мясо мужики» и сходили с ума от ожидания. Андрей слышал шум разогретой толпы, даже находясь в довольно удалённой от сцены гримёрке, и привычно не обращал на него внимания. Он был сосредоточен и занят очень важным делом: разливал всем в пластиковые стаканчики коньяк, стараясь никого не обидеть и всем налить поровну. Рядом ошивался с уже надетой на себя бас-гитарой Балу, тряс своими длинными белыми волосами и всё норовил толкнуть Князя под руку, чтоб тот пролил горячительный напиток на дурацкую белую скатерть. — Саня, заколебал. Я вот сейчас тебе вообще ничего не налью. — Давай-давай, трактирщик, гони мой коньяк, — Балу наиграл лихой рифф, первым схватил стакан и провозгласил. — Эй, мужики, налетай! — А нормальных-то рюмок опять не было? Как в походе, блять, — вздохнул прямо над ухом Андрея Горшок, и тот чуть вздрогнул, выпустив квадратную увесистую бутылку из рук. — Андрюх, в каких ебенях витаешь? Держи крепче. Миха подхватил коньяк, вернул его в вертикальное положение и внимательно глянул на Князя. Их взгляды столкнулись, цепляясь, и в голове Андрея поселилось странное ощущение, будто что-то идёт не по плану, не так, как нужно. Горшок повертел стакан в руках, сморщился и резким взмахом влил в себя пятизвёздочное пойло, запивая быстро схваченным соком. Андрюха в сотый раз подумал, что смотреть на то, как Миха пьёт крепкий алкоголь, и смешно, и грустно, но шутить по этому поводу не стал. — Ну что, парни, за хороший концерт! — за спиной возник Леонтьев, поправил очки и через голову Андрея потянулся за своей порцией. — Андрюх, а в этом стакане меньше. Где твой хвалёный глазомер? Волнуешься так, что руки дрожат? Андрей хотел было ответить какой-то колкостью, но не успел: в гримёрке появился директор и выпроводил всех на сцену. Князь встал за кулисами на предпоследней ступеньке, прислонился к стене и стал рассматривать толпу. Бурлящая масса слегка пугала, но Андрей знал, что это ощущение быстро пройдёт, когда его подхватит волной музыки, и он начнёт меняться с залом энергитеческими потоками. Горшок, стоявший сзади, рылся в карманах своего нового плаща, а потом потребовал у Андрея зажигалку. — Да не курю же я, Миха, зачем мне она? — Для меня, ё-моё, — искренне возмутился Горшок и всё-таки отыскал нужную вещь. — Тупые карманы, слишком глубокие. Бездонные они, что ли… Слышь, Андрюх… Миха закурил, прищурился, втягивая горьковатый дым, и продолжил: — Я хочу поговорить с тобой. Перекинемся парой слов после концерта? — Хорошо, — кивнул Андрей, а странное ощущение в груди ширилось и разрасталось, но думать об этом было некогда. Музыканты уже вовсю играли вступление «Лесника», и Князь резво выбежал на свою законную, давно определённую левую половинку сцены. Зрители бесновались и вопили всё громче и громче, наставляя на группу камеры новомодных смартфонов, Миха, с дымящейся сигаретой в руке, пел первый куплет, а в мозгу Андрея звенящим комаром зудела мысль, будто всё, что сейчас происходит — неправда, мираж, галлюцинация. Сон. Точно, сон! Не может быть никакого концерта, потому что… Потому что Горшка нет. Андрюха чётко это осознал, а потом подумал, что, наверное, чего-то не понимает. Как это не может, если вот они вместе стоят на сцене, совсем как раньше, году так в 2002-м… Вот и Балу даже здесь, рядом. Ну и что с того, что Миха умер? Это ерунда, факт несущественный. Вот же он, живой, поёт, здоровается с залом, затягивает «Ели мясо мужики» на украинском, ерошит свои непокорные волосы и улыбается, как большой ребёнок. Так и должно быть. Вот только… Андрей вдруг припомнил, что у него где-то есть своя группа, и что Михе это не нравится, и вообще отношения у них с каждым концертом становятся всё хуже и хуже… Горшок бесится от того, что тексты Князя не совпадают с его «псевдоанглийской» рыбой, что Андрей приносит уже готовые песни, никак не желая отдать всю славу композитора Михе, что он не разделяет его интерес к Тодду и театральной сцене… Что-то ломается в их отношениях, как творческих, так и человеческих, трещит, как тонкий лёд, и не поймёшь, когда это началось, когда закончилось… А ещё эта странная непонятная мысль про смерть… Она крутится и крутится в голове, а Мишка поёт «Марионеток», и Андрей тонет в его голосе, сильном, чуть хриплом, бесконечно родном. Эта песня, как и множество других, о Михе и для него. Андрей вообще всё время пишет для него, хоть никогда этого и не озвучивает. Он молчит о многом, и никогда не расскажет. А теперь уже и некому. Над сценой вдруг гаснет свет, а когда включается, оказывается, что Мишка исчез, оставив вместо себя сиротливую микрофонную стойку да мерцающую на экранах фотографию с датами: 7.08.1973 — ∞. Музыканты тоже растворились в сизой дымке, и Андрей остался на сцене один, жалкий, маленький и растерянный. Зрители, ещё недавно радостно поющие, зловеще замолчали, и Андрею на миг показалось, будто они готовы его растерзать. Князь беспомощно огляделся, неловко пятясь, бросился со сцены вниз, отчего-то чувствуя себя бесконечно виноватым, и налетел на высокого человека в непонятной старинной одежде. Лицо его скрывал капюшон, а голос глухо отражался, раскатываясь эхом: — Хочешь всё изменить? Хочешь? Тогда иди за мной. Незнакомец схватил Андрея за руку и потащил за собой по бесконечным коридорам. Перед глазами замелькало, как при быстрой перемотке фильма, и вскоре всё слилось в непонятное размытое пятно. — Это сон, — смирился наконец Князь и проснулся. Сознание вернулось в тело, он пошевелил рукой, которую отлежал, взял с прикроватной тумбочки телефон и, жмурясь, посмотрел на часы. — Три часа ночи, девятнадцатое июля… Ну что, Мишка, вот и год прошёл, — прошептал Андрей, осторожно встал, чтобы не разбудить спящую Агату, и прошлёпал на кухню. Он почти бросил пить, но сейчас руки сами потянулись к холодильнику, на дверце которого притулилась бутылка коньяка. Князь достал из навесного шкафа рюмку, потом, чуть помедлив, потянулся за второй, сел за стол, наполнил их, одну взял себе, а вторую поставил напротив. — Миха, эти сны такие реальные… — Андрей задумчиво повертел в руке хрустальную ножку. — Раньше мне не снились такие. Где ты теперь? Неужели до сих пор где-то рядом? Андрюха выпил, закусил найденным в холодильнике сыром и долго смотрел на другой край стола. Непонятно, что он надеялся увидеть, но ничего не происходило: рюмка не пустела, призрак не являлся, кошка, пришедшая на кухню, не смотрела в пустоту пристально и загадочно, а удивлённо лупала глазами, разглядывая хозяина. Князь усмехнулся, налил себе ещё и вспомнил, что во сне Миха хотел ему что-то рассказать после концерта, да не успел. — Так толком и не поговорили… Даже во сне не до разговоров. Ты всё время исчезаешь. Мих… А ведь я жалею. О многом жалею, правда. Ты сам выбрал свой путь, но я… Эх, если бы я мог всё вернуть… Мы бы с тобой вместе ещё покоптили бы небо, а? Андрюха махнул третью рюмку, глянул на разгорающийся в окне восход и улёгся в кровать. Надо было хорошенько выспаться перед предстоящим концертом памяти. Очередным концертом без Михи, на котором Андрей опять будет остро ощущать эту пустоту, эту дыру в груди, которая никак не желает затягиваться. Видимо, она на всю жизнь. Захочешь забыть — не дадут. Но забывать не хотелось, хотелось снова вместе выбежать на сцену, поделённую пополам, хором затянуть припев, услышать рёв «Опа!» в «Кукле колдуна», почувствовать тяжёлую руку на плече, поржать над тупыми шутками… Хотелось быть рядом. Вместе. Как раньше. Тогда, когда всё только началось.