Змеиный шёпот

Ложь, измена, предательство, затем окровавленный нож и эльфийская стрела, нашедшая свою цель. Такими были жизнь и смерть Гримы Змееуста. Это было позорное лишение благодати — если то, чего он лишился было благодатью. Он проделал скользкий путь, чтобы занять место у трона в залах Медусельда в качестве первого советника — самое близкое к королевской власти, которой он так жаждал. Но той властью, которой обладал он, умело воспользовались, раздирая Рохан — то самое королевство, которое разорвало его на части, пока не остался лишь отвратительный червь, которым они так отчаянно хотели его видеть, — на куски изнутри, как ядовитый гнилой паразит. И какой же мощной, захватывающей была та сила, превратившая короля Теодена в его личную марионетку, в пустую оболочку, которой управляли бурлящие шепотки, пробиравшиеся в его уши. Грима наслаждался этим — и ненавидел, ибо его ненавидели сильнее, чем раньше. Но теперь, когда он пронзён эльфийской стрелой, а его руки и душа покрыты плотью, кровью и грехом убитого им волшебника, всё это не имело значения. В то время как Саруман встречал свой конец, падая на затопленную землю, а его робы цвета слоновой кости окрашивались в красный, Грима остался на вершине тёмной башни, заливая её своей кровью и ожидая свою собственную жалкую смерть. Но смерть так и не пришла. Он истекал кровью, пока его мир не погрузился во тьму. Он не знал, сколько времени прошло, прежде чем он очнулся в покоях Золотого Зала. Не в своих покоях, а скорее в лазарете — там лечили простолюдинов, ничтожеств Эдораса. Мир вокруг него лежал под мутной пеленой, представляясь лишь морем бессвязных цветных пятен и силуэтов, смутно напоминающих факелы и человеческие тела. Он вернулся в Эдорас, или, по крайней мере, молился тем богам, которые смотрели на него вниз и считали, что он достоин прощения, чтобы он больше не был заперт в холодных тисках Изенгарда, этой жалкой башни и её ещё более жалкого волшебника. Когда-то Грима плюнул на руку, протянутую ему из милосердия. Почему же она снова решила показаться ему? Грима потерял всякое чувство времени, оказавшись в ловушке туманного больного бреда. Единственным признаком продолжавшегося хода времени, было то, что в ночные часы в лазарете становилось тускло и приходилось полагаться на свет факелов, но но он не мог уследить, сколько раз они зажигались ярче. Стало почти невозможно различить, что было ночью, а что днём, что было кошмаром наяву, а что — жестокой пыткой его подсознания. Наяву или во сне ядовитый шёпот окружал его. Это было непонятное назойливое бормотание, которое пыталось довести Гриму до горячечного безумия, и всё, что ему удалось понять, это то, что война была выиграна и что его возвращению в Рохан никто не рад. Никто никогда и не будет, это Грима знал точно. Их бы даже не обрадовало то, что это он убил Сарумана. Белый маг встретил свою судьбу на конце кинжала Гримы, а не копья всадника, меча странника, топора гнома или стрелы эльфа. Именно Грима убил волшебника. Но кто назовёт его героем за это? Гриме не суждено было попасть в объятия золотого тепла героизма. Слишком долго он был изгнан бродить и прятаться в глубинах ненавистных теней, чтобы такие доброта и чествование стали известны ему. Каждый день инфекция разъедала плоть и душу Гримы. Стрела, пронзившая его плечо, была отнюдь не ядовитой, но заражению совсем нетрудно было проникнуть в рану, если она находилась под воздействием отравленного воздуха — такого, как воздух Изенгарда. Лекари не хотели иметь ничего общего с человеком, известным как Змееуст. Последствия его двуличия сохранялись в королевстве, и никто не хотел видеть его живым. Если бы не распоряжение короля о выздоровлении Змееуста, его бы бросили умирать, позволив инфекции поглотить его в мучительной, бредящей смерти, которую заслуживают такие змеи, как он. Но таково было желание Теодена. Королём теперь был Эомер. Завещание Теодена необходимо было выполнить, и Эомер хотел быть таким же милосердным, справедливым, добродетельным и любимым, как его дядя. Но он также знал, что Грима не может оставаться в Эдорасе вечно. Раны ненависти, горечи, презрения и недоверия, окружавшие его, были ещё свежи, и пройдёт совсем немного времени, прежде чем на него будет совершено покушение. Его нужно было отослать. Изгнать, думал Эомер, но решил, что духи королей до него — Теодена — не будут смотреть на него слишком одобрительно за это (хотя искушение отомстить за собственное изгнание становилось всё сильнее с каждым днём). Если Гриму и должны отослать, то не как умирающего, который скоро превратится в труп, что будет гнить в другом месте, заражая своим зловонием какое-нибудь другое государство. Он должен был отправиться куда-то на лечение. Куда-нибудь подальше от Эдораса, Рохана и его окрестных земель. Его можно отправить к эльфам. Да, эльфы услышат имя Змееуста, но не поймут, что оно значит, как поняли бы в королевствах людей. Они могли бы ухаживать за ним без предубеждения, и их сердца не питали бы к нему такой же ненависти, как сердца рохиррим. Насколько Эомеру было известно, эльфы остались в Лотлориене — то были единственные эльфы, которым он мог доверять, ведь его народ сражался бок о бок с ними в битве при Хельмовой Пади. — Змееуст должен быть сопровождён в Лотлориен, — объявил Эомер Балдору, молодому, взбалмошному, но доброму и дипломатичному человеку, новому королевскому советнику, в тот день, когда он позволил себе навестить Гриму в лазарете. Образ изъеденного мором и инфекцией человека, лежащего на койке из тонких тканей и мехов, запечатлелся в сознании, и Эомер содрогался всякий раз, когда вспоминал это. — Я хочу, чтобы туда послали гонца. Я уверен, лорд и леди в конце концов узнают о его прибытии, но, — он пожал плечами, — это вежливость. Балдор слегка поклонился в ответ на приказ, не бросая ни одного язвительного или холодного взгляда, как это сделал бы Грима с прошлым королём. — Отправь гонца сейчас же. Завтра Змееуст должен быть отослан из Эдораса, и я не желаю его возвращения.