Змеиный шёпот

Дни Гримы (были ли это вообще дни?) проходили в бессвязной болезненной дымке. Ему удалось определить только то, что он теперь в новом месте. Он не находился более под золотым светом Рохана, а скорее под серебряным сиянием чего-то чуждого ему. И руки, которые к нему прикасались, были не грубыми, мозолистыми и недружелюбными. Вместо этого они были ласковыми, холодными и сострадательными. Он был в неизвестном ему месте, под присмотром совершенно незнакомого человека, но где он был и кто пришёл заботиться о нём, он не знал. И неизвестность пугала его. Он даже не мог понять течение времени. Это сводило с ума. Однако с каждым проходящим «днём» это ощущение сходило на нет, так как разум его стал проясняться, и он начал видеть сны. Но это были вовсе не обычные грёзы. Он всегда оказывался в ловушке кошмаров. Его кошмары окружал пенящийся, оскверняющий всё, чего он может коснуться, огонь Изенгарда, запертый в обсидиановой тюрьме тёмной башни без окон. Грима сгорал в пламени злобы, на его плоти красовалось чешуйчатое клеймо мерзавца и предателя, зловоние его проступков присосалось к его душе ужасающе крепко. Он был в ловушке, задыхался и умирал от ненависти, которая запятнала его имя, сделав его отвратительным изгнанником, и всё время над ним мучительной нависала обжигающе-белая тень Сарумана. Слова презрения наполняли его уши, проникая в разум, пока он не почувствовал себя отравленным и напуганным, а стыд разрывал его душу на части. Он был заключён в тюрьме мрачной башни под гнётом ещё более мрачного волшебника. И он не видел выхода. Но потом, к счастью, он проснулся.

***

Мрак Изенгарда растворился чёрной дымкой, сменившись серебристым потолком, роскошно изгибавшимся над ним. Серебро купало всё, лившись из свисавших со стен фонарей, и приятный запах, предположительно исходящий от букетов лаванды, подвешенных над кроватью, наполнял комнату. Обстановка была странной, непохожей на залы Медусельда, и это пугало. Грима попытался сесть на кровати (он был приятно удивлён, обнаружив себя на чём-то более мягком, чем свалявшиеся меховые койки в лазарете Эдораса), но резкая жгучая боль в груди заставила его с резким криком вернуться в объятия пуховых подушек. Рука инстинктивно взлетела, чтобы схватиться за поражённое место — и наткнулась на бинты и обнажённую кожу. Щёки с жаром вспыхнули, когда он понял, что на нём нет рубашки, а тело просто накрыто шёлковой простынёй. Кто-то раздевал его, чтобы перевязать рану, и от этого стало не по себе. Его охватила растерянная паника. Где он? Кто его трогал? Почему он здесь? Перед глазами всё ещё плыло, пространство вокруг находилось под мутной дымкой, когда Грима снова сел, на этот раз медленно и осторожно. Острая боль пронзила его тело и осела в затылке, заставив шипение вырваться сквозь стиснутые зубы. Лавандовый воздух хранил уютную прохладу, непохожую на духоту залов Медусельда или наполненную смогом атмосферу Изенгарда. Он знал, что его лёгкие были благодарны за этот новый свежий воздух, за аромат лаванды, за буквально любой запах, не заглушённый вонью гари и промышленности. Свободная рука потянулась к стене рядом с ним, холод просочился сквозь кончики пальцев, и он глубоко вдохнул, насаждаясь этим ощущением. Вдоль стен были вырезаны узоры, тонкие, округлые, элегантные, явно эльфийского дизайна. Грима отдёрнул руку, будто прикоснувшись к раскалённому железу. Он был среди эльфов? Эта мысль заставила его запаниковать сильнее. Вдруг дверь в комнату, в которой он находился, открылась, и он, вздрогнув, вжался в свою кровать, отползая к углу, сжимая рукой забинтованное плечо. Он приготовился к смерти, и страх овладел им, потому что он не различил никаких черт незваного гостя, кроме зыбкого силуэта, задрапированного в белое. Дыхание превратилось в судорожный вздох. Саруман?! Он сильнее прижался к стене с тихим всхлипом. Нет, это невозможно! Волшебник был убит рукой Гримы! Он не может быть жив! Это невозможно! Фигура замерла, колеблясь в его поле зрения, а после заговорила. — А, вы проснулись. Голос безошибочно был женский, низкий по тембру и нежный, как шёпот ветра, пронизывающий верхушки деревьев. Не суровый, глубокий рык Сарумана. Но это не помешало Гриме ещё сильнее отступись, когда фигура приблизилась к нему с нечеловеческой грацией. Его зрение прояснилось, и он наконец смог разглядеть, кем был незваный гость — это была эльфийка, одетая в сиренево-лиловые и рассветно-серые одежды, слегка подпоясанные на талии серебристым шёлковым плясом. Она была красива, как и все эльфы: высокая, стройная, прекрасная лицом и фигурой, кожа её была без пятен и девственно бледна. Вместо волос по её спине струилась вуаль, окутывая её фигуру тканью, цвет которой переливался от светло-серого, до светло-фиолетового, когда она двигалась в свете комнаты. Платок держал на голове серебряный обруч, ярко блестящий под фонарями. В целом стиль её был скромен, однако полы юбок и концы вуали были украшены бриллиантами и сверкающими нитями, сложенными в узоры, напоминающие созвездия в ночном небе. В её руках были складки шёлковой ткани и букеты живых цветов, источавших приторно-сладкий запах сирени и гиацинта. Эльфийка напоминала Гриме цветок дурмана, что заставило его опасаться её ещё сильнее. Она не смотрела на него, когда подошла к прикроватной тумбочке, положила свои вещи, а затем шагнула к кровати. Грима отодвинулся от неё, но она, казалось, не заметила этого, принявшись снимать свисающие пучки лаванды. Цветы выглядели слегка увядшими, будто провисели день или два. — Я уж боялась, что вы никогда не проснётесь, — снова заговорила она, и её бледные брови плавно поднялись, когда она начала подвешивать к потолку сирень и гиацинты. — Где я? — спросил Грима и испугался резкого рваного царапающего рыка, в котором с трудом узнавался его голос. Боль грызла горло, и ему хотелось пить — Лотлориен, — коротко ответила эльфийка. Её голос был лишён каких-либо эмоций, которые он мог бы различить, пока она делала свою работу. Прежде чем он успел что-то спросить, она продолжила: — По неизвестным мне причинам ваш король потребовал, чтобы вас отправили сюда на эльфийское лечение, дабы вы восстановились после пребывания в Изенгарде. Грима вздрогнул при упоминании Изенгарда и откинул голову назад, упираясь ею в изголовье кровати. С его губ сорвался стон, и он ослабил хватку на плече. Эльфийка вернулась к тумбочке, где лежали остальные её вещи. Звук чего-то перемалываемого заставил Гриму снова открыть глаза и посмотреть на неё. Она работала пестиком, растирая зеленоватую пасту, наполнившую мраморную ступку. Наверное, она и была тем, кто перевязал его рану. Боль, словно в ответ на эти мысли, пронзила его грудь, отдаваясь эхом от руки и бинтов. Он отвёл взгляд только тогда, когда эльфийка посмотрела на него серебряными глазами, поражающими своей яркостью. — Должно быть, идея изгнания принадлежит Теодену, — с горечью начал Грима, а затем жестоко усмехнулся. — Изгнание под видом отпуска и восстановления. Как мило. Эльфийка повернулась к нему, её руки были заняты разматыванием неиспользованных бинтов, а бледные брови едва заметно искривились. — Теоден мёртв, милорд Змееуст. Он умер совсем недавно. Полагаю, вас прислал к нам его племянник. Это вызвало ещё один стон. — Эомер. Конечно. Похоже, месть за собственное изгнание. Сердце Гримы неприятно сжалось, как только он вспомнил ненависть, пылавшую в глазах Эомера, когда ему вручили пергамент, официально оформивший его изгнание, отмеченный слабой искажённой подписью Теодена, нацарапанной на оборванном конце страницы. Казалось, это было целую вечность назад. И возможно, так оно и было. Теоден. — Король Теоден мёртв? — глухо спросил Грима. Он наконец осознал масштабность слов эльфийки, и его бросило в холод. Он вздрогнул, и стыд начал пробираться по его телу. Человека, который протянул ему руку милосердия, несмотря на всё зло, причинённое Гримой ему и его народу, который пытался убедить его, что он всё ещё человек Рохана, а не какой-то предательский змей, больше не было. У Гримы пересохло во рту при мысли о том, что Теоден мог погибнуть из-за него. Он не мог смириться с осознанием того, что кровь ещё сильнее запятнала его руки. Эльфийка приостановила работу, чтобы снова взглянуть на Гриму, и он вдруг почувствовал страх — стыд — от того, что на него смотрят эти лужицы звёздного серебра. Её лицо ничего не выражало, но приглушённое сочувствие сочилось из её взора, когда она села на самый край кровати. — Да, — прямо сказала она. — Его смерть была благородной, по крайней мере, так мне сказали. Он встретил свой конец в битве, хотя, боюсь, я не смогу утрудить себя воспоминаниями о деталях. Я не создана для войны. Мой долг — латать и исцелять, поэтому тонкости войны мало значат для меня, когда на моих руках лежит выпотрошенный и умирающий человек. Война — это дело грубых, глупых и дерзких, а у меня нет интереса к таким занятиям. Она замолчала, понимая, что никогда не пребывала в светских кругах достаточно, чтобы знать подробности войны, хотя в этом не было ничьей вины, кроме её собственной. Грима сузил глаза и поджал губы. Он был согласен с эльфийкой. Война была для глупцов и смельчаков, а он не был ни тем, ни другим. Он не был рождён воином. Его тело было слабее и жилистее, чем у чистокровных рохиррим, зато он был умён, хитёр и знал дипломатию. Он был в курсе всех подробностей войн и политики и хорошо их помнил, иначе зачем бы его сделали королевским советником? Движение руки, мелькнувшее в поле зрения, вернуло Гриму в настоящее, и он вздрогнул от прикосновения эльфийки даже раньше, чем кончики её пальцев успели его коснуться. Он был похож на животное, загнанное в угол, испуганное, и он не знал, сможет ли дать отпор, если потребуется. Внезапно эльфийка посерьёзнела, её бледно-розовые губы сжались в твёрдую неприятную линию. — Вам не стоит бояться меня, милорд Змееуст. Если бы я желала вам зла, оно бы уже давно было сделано. Она вновь протянула руку и провела костяшками пальцев по его брови, нащупывая признаки лихорадки. «Милорд Змееуст». Похоже, его дурная слава известна и среди эльфов. Это прокля́тое имя так омерзительно звучало из уст, созданных для того, чтобы говорить красивые речи. Хотя её голос ласкал прозвище с нежностью, которой он никогда раньше не слышал, сердце всё равно наполнилось стыдом. Грима снова вздрогнул от прикосновения, его губы разошлись в очередном вздохе, в котором сквозило раздражение. — О, пожалуйста, миледи, не называйте меня этим проклятым именем. Оно родилось из страха и отвращения. Я ненавижу его, как ненавидят меня люди, которые обращались ко мне подобным образом. Оно напоминает мне о моих грехах… Я не хочу об этом вспоминать… Оно жжёт, миледи… Оно жжёт… Эльфийка убрала руку, и её голова слегка наклонилась вбок, брови изогнулись, а глаза накрылись тяжёлыми веками, придавая ей выражение жестокого безразличия. — Тогда как же вы хотите, чтобы вас называли, милорд? Облегчение прокатилось по его спине, когда целительница не стала спрашивать о причинах его неприязни к обращению «Змееуст», но всё же от него не укрылось любопытство, пылающее в её взгляде. — Грима, — сказал он, и ему стало противно от того, как чуждо его имя звучит на его собственном языке, — сын Галмода. Её голова качнулась в коротком кивке. — Что ж, Грима, у вас всё ещё жар, но, к счастью, вы уже реагируете и в сознании. Правда мне нужно будет сменить повязки. Эльфийка свободно протянула руки вперёд, делая жест в сторону груди Гримы и как бы спрашивая «можно?», на что Грима, поморщившись, ответил лёгким кивком. Она с удивительной быстротой стала снимать с него повязки своими тонкими руками. — В какой-то момент я испугалась, что потеряю вас, — сказала целительница. — Вы спали почти три дня, и мне пришлось менять эти треклятые штуки почти по три раза в день, из-за того что рана часто пачкала бинты. Она убрала использованную повязку, испачканную коллажем светло-розовых пятен от крови, зелёных от целебных мазей и оранжевых от лепестков календулы. Затем её пальцы слегка коснулись самых краёв раны, уже зарубцевавшейся и затянувшейся от швов, наложенных вчера утром. Его кожа была ещё горячей, и Грима с наслаждением прочувствовал прохладу её пальцев. Ему захотелось, чтобы она прижала всю ладонь к его груди, чтобы холод достиг его сердца и остудил душу. Тут Грима слегка вздрогнул, моргнув. Она боялась потерять его? Лекарка почувствовала его взгляд и участившийся под её прикосновением пульс. — Не льстите себе, милорд, — в её голосе была какая-то неясная интонация, и невозможно было понять, было ли это что-то игривое или раздражённое. Сердце Гримы дрогнуло и упало. — Я знаю, какая дурная слава окружает вас, я знаю о ваших злодеяниях, — Грима поморщился при этом слове и скривил губы в болезненной усмешке. — И я знаю, как к вам относятся ваши же люди. Но моя профессия не позволяет мне вставать на чью-либо сторону, так что я и не встаю. Мой долг — исцелять и возрождать, а исцеление не принимает ничью позицию и не выносит никаких суждений. Так что, — её брови на мгновение изогнулись, когда она зачерпнула немного пасты и начала массировать пальцами рану Гримы с нежностью, совершенно ему чуждой. Даже лекари Эдораса не были так осторожны, их руки были грубы и невнимательны, когда они работали с ним. — Я не буду обращаться с вами иначе, чем с другими, кого я врачевала. Я не вижу причин для этого. Человек — это просто человек, когда он на пороге смерти. Титулы, поступки и истории ничего не значат, когда человек умирает и нуждается в помощи. Не ополоснув рук, она взяла свежие лепестки календулы и прижала их к ране, после начав перевязывать верхнюю часть его туловища бинтами. Гриме потребовалось мгновение, чтобы осмыслить слова эльфийки. Его сердце спорило само с собой: быть ли благодарным за её отсутствие предубеждений или испытывать подозрение. Просто так никто и никогда с ним доброжелателен не был. Только если они ожидали платы, только если под маской сострадания не скрывалось другое намерение или требование. Сердце ругало его, крича, что он не может доверять этой эльфийке и её доброте. Однако это не мешало ему чувствовать благодарность за её безразличие. Но какую выгоду она может получить, проявляясь доброту или обманывая тебя? Грима внимательно наблюдал, как она наложила бинты, пробежала по ним пальцами, кивнув, видимо, довольная своей работой, а затем встала. Грима заметил, что когда она поднялась, на матрасе и шёлковых простынях не осталось ни единой вмятины. — Советую вам отдохнуть ещё день или два. Вы, может быть, и бодры, но жар всё ещё сильный, и швы могут разойтись. Целительница ополоснула руки в чаше на тумбочке, затем вытерла их о свои юбки и положила на стопку аккуратно сложенной одежды, которую принесла с собой. — Ваша старая одежда и плащ были выстираны, и я принесла вам новую, чтобы вы могли примерить её, когда пожелаете. Пожалуйста, скажите мне, подходит ли она вам по размеру и стилю, как только появится возможность. Грима пощупал плотные повязки, и призрак прикосновения эльфийки задержался на его теле, когда он смотрел на неё, пока она наводила порядок на столе, складывая лишнюю марлю и собирая травы в ладонь. — За сим я оставлю вас. Вы вольны пользоваться всеми удобствами в комнате. Я могу вернуться с чаем — думаю, имбирным — и водой, чтобы сбить жар. Держа в руке травы и лепестки календулы и прижимая локтем испачканную ступку, эльфийка развернулась на пятках, намереваясь выйти из комнаты, не глядя более на Гриму. В какой-то степени Грима не хотел, чтобы она уходила. Он чувствовал себя менее одиноким рядом с ней, даже если она была здесь лишь по долгу целительницы. — Спасибо, — внезапно промолвил он, едва она переступила порог. Лекарка остановилась и оглянулась на него через плечо своими пронзительными серебристыми глазами. — Спасибо, миледи… — он запнулся, как бы спрашивая её имя. Глаза эльфийки сузились, губы раскрылись во вдохе, словно она собралась заговорить. Секунду она молчала, но затем слегка склонила голову. — Леди Татарет. А потом она ушла, и Грима снова остался один.