Нет судьбы

Шум. Хогвартс вздрагивает от заклятий, попадающих в стены, бьется в выжигающей нервы пульсации — каменная аритмия: «Протего!», «Круцио!», «Экспеллиармус!», «ПРОТЕГО!», толчок, вибрация, толчок. Сивилле не страшно. У нее подкашиваются ноги и слабеют колени при виде снующих по школе фигур в черных балахонах. У нее потеют ладони — одно, одно-единственное пророчество, ее пророчество, без которого не было бы ни... Она не знает на самом деле, чего бы не-ни. Она и о пророчестве узнала совсем недавно, случайно. Наверное, так чувствует себя ребенок, пытающийся в первый раз самостоятельно завязать шнурки, — пальцы не слушаются и совершенно непонятно, что делать дальше, чтобы всё-таки вышел узел. Беспомощность — совершить что-то важное, наконец получить доказательство своего Дара и... забыть через секунду на долгие годы. Жить по-прежнему, считать себя неудачницей, уничтожать запасы столового хереса, верить, что ты не можешь, не зная, что уже смог, — смог и едкий чад от заклинаний поднимаются в Северную башню, где становится южно и неуютно. Трелони, оскальзываясь, оступаясь и путаясь в полах мантии, бежит по ступенькам вниз, вниз, туда, где дым становится плотнее, а к запаху паленого дерева и плоти примешивается запах страха и крови. Это она, Сивилла, виновата во всем — одно пророчество. Миг отчаянного триумфа и триумфального отчаяния. Впрочем, кто говорит о вине? Может быть, без этого данная линия настоящего оказалась бы в тысячу раз хуже, как вариант. Может быть, Сивилла всех спасла. Она, а не всемогущий Альбус Дамблдор или всевыживающий Гарри Поттер. Может быть, она всех угробила или развернула доску с шахматной партией, поменяв местами черное с белым. Еще есть вероятность, что — грудь словно стягивает железный обруч — ни ее рождение, ни ее предсказания, ни ее таланты или отсутствие оных, вся ее жизнь (каждое движение, жест, взгляд) не значили ровным счетом ни-че-го в общем узоре вечности. Щелчок пальцами — и Сивиллы нет, а всё точно так же. Роковые слова произнесены какой-то другой Сивиллой, может... и не произнесены вовсе — а никакой разницы. От поворотов лестницы кружится голова. Голова кружится от жизненной простоты: дело вовсе не в несбывшихся пророчествах, дело в несбывшейся Сивилле — именно ей так отчаянно и мучительно хочется сбыться. Когда-то Трелони была красивой, когда-то она даже была влюблена — с тех пор она сожгла тысячи солнц и сделала сотни предсказаний, но так и не сделала пред-начертанного ей судь-бой выбора. Ступенька. Еще ступенька. Сивилла слышит голоса и, запыхавшись, свешивается с перил мраморной лестницы, пытаясь разглядеть в зеленых вспышках смерти бессмертную правду. Решение приходит уже оформившимся и готовым, будто с самого рождения Трелони сидело под ее дверью, ожидая подходящего момента, чтобы напомнить о себе и войти внутрь. — Вот вам! — кричит она, вцепившись одной рукой в перила, вторая только что швырнула вниз хрустальный шар, прямо на головы черных фигур. — У меня еще есть! — И действительно, помимо пяти учебных наборов по двадцать хрустальных шаров в каждом, у нее есть еще два набора с нестандартными размерами и разным уровнем прозрачности, а личная коллекция Сивиллы состоит из восемнадцати штук. Больше полутора сотен маленьких небесных капелек, приоткрывающих завесу будущего: Колин Криви — этот забавный, подвижный и улыбчивый мальчик, вечно с фотоаппаратом в руках, умер быстро и легко, заклятье Пожирателя угодило ему точно под ребра, с короткого расстояния, так что он не успел ни испугаться, ни почувствовать боли или горечи, ни побороться за жизнь. Фред Уизли — Трелони слышит смех. Много смеха, целая симфония из десятков голосов. Наверное, так смеются, когда понимают, что иногда на двоих достаточно одной смерти. Люпин и Тонкс — тот случай, когда две смерти лучше, чем одна. «Профессор Люпин недолго пробудет с нами. Кажется, он сам знает, что время его на исходе». Сивилла видит. Зеленая лужайка залита косыми лучами солнца, рядом из какого-то магловского прибора через равные промежутки времени во все стороны брызжут струйки воды, приводя в восторг большую черную собаку — точь-в-точь Грим. Довольный мальчуган делает первые шаги по газону, смеясь от восторга и потому, что трава щекочет ему босые ступни. Дора придерживает сына, чтобы не упал. — Давай, Тедди! — Отец ждет его у крыльца дома, протягивая руки. — Смелее! — И малыш идет. «Собери... собери...» — вдруг звучит в голове так ярко и отчетливо, что Трелони едва не соскальзывает по ступеням вниз, прямо под ноги столпившимся в холле Пожирателям. Это спасает ей жизнь — луч заклятья проходит мимо и раскалывает факел на стене. Факел взрывается фейерверком фиолетовых искр. Сивилла Трелони — умерла на площадке мраморной лестницы, потому что больше не могла жить так. Новая, другая Трелони не предсказывает, потому что это то, что уже произошло, — пусть она и не видела, иногда достаточно просто знать. Эта Сивилла приоткрывает завесу настоящего: Один бросок, изо всех сил — Трелони чувствует, как из-за чересчур резкого замаха ядовитая змейка боли пробегает по руке от запястья до локтя, а затем вонзает острые клыки ей в плечо. Хрустальный шар на мгновение замирает, прежде чем с серебристым звоном и громким треском расколоться о голову Фенрира Сивого. Где-то внизу бледная Лаванда Браун пытается слабеющими пальцами зажать рану на шее. Вот оно. Сивилла видела. Сивая Сивилла. — У меня есть еще! Сколько хотите! — кричит Трелони, не понимая, в кого целится — то ли в Пожирателей смерти, то ли в свои страхи. Её трясет. Вокруг действительно умирают. Вокруг умирают все те, кому она предсказывала смерть. И те, кому она никогда не предсказывала. Чувство тошноты неотступно — она подкрадывается точно дикий зверь, но Трелони сделала выбор, и (следовательно или вообще не следовательно) мисс Браун будет жить. Да, будет. Да! Да! Мадам Помфри вмиг поставит ее на ноги. Сивилла до сих пор не может восстановить дыхание, а в легких у нее засел металлический привкус крови, но она больше не чувствует себя рабом судьбы. Неизбежность смерти вселяет надежду точно так же, как и неизбежность жизни. Какая же это ирония — узнавать будущее по костям, у которых его уже нет.