Всегда надеешься, что предсказанное не сбудется. Третий Глаз — тяжелое бремя.
Бусы приятно позвякивают друг о друга при каждом шаге — зеленый авантюрин, кошачий глаз, гематит, бирюза и александрит — овалы, шарики, выточенные ромбы и серебряные бляшки. Сивилла смотрит на мир сквозь двояковыпуклые стекла очков, и послушный мир выворачивается наизнанку, искажается, преломляется, как в призме, тысячью монохромных радуг. В школе столько опасностей, что угодно может случиться. Сивилла видит в зеркалах отражения теней, и они кажутся слишком черными, слишком объёмными, будто содержат в себе сокровенное знание о прошлых жизнях своих владельцев, но что более важно, о прошлых смертях своих владельцев. Она делает шаг, и каблук, шаркнув по серому, отполированному тысячами ног камню, проваливается в пустоту — по четвергам у этой лестницы исчезает третья ступенька сверху, вспоминает Сивилла, уже падая. Боль обжигает колени и локти. Кое-кто из младшекурсников оглядывается. Не нужно быть прорицательницей, чтобы знать, о чем они потом будут шептаться, сбившись в тесную группку, — что она могла бы и предсказать это. Пока она встаёт, бусы продолжают бренчать, заунывно, но вместе с тем насмешливо выводя полузнакомую мелодию. Сивилла Трелони вглядывается в детские лица — ей страшно. Перед неизбежностью смерти смысл теряется растерянно, превращаясь в нелепую формальность, ограниченный отрезок, обрывающийся всегда так внезапно, как надкусаннный с головы имбирный человечек, оставляя чудовищное чувство алогичной пропасти — должно быть, ну должно быть что-то ещё. Лунки в форме отпечатков передних зубов на шее — ещё не конец, где-то есть голова: рот, губы, глаза, нарисованные мятной белой и клубничной алой глазурью. За этим поворотом — должно же быть что-то новое, что-то, что наполнит свежими чувствами и придаст сил. Должно быть. Пожалуйста. Ну пожалуйста. Перед монотонной неизбежностью жизни теряется сама неизбежность. С портретов на Сивиллу скалятся арканы Таро, выстроенные по порядку в причудливую историю, в нерушимую цепь, как разноцветные жемчужины, нанизанные на нитку, связанные между собой, от начала к началу и от конца к концу одновременно, с какой стороны ни посмотри. У Сивиллы десятки колод, но пользуется она только двумя — самой светлой из всех и самой тёмной, и у обеих всегда одно мнение и меньше десяти ключевых карт в разбросе, как ни извернись и что ни спроси. Какой расклад ни сделай — четверка пентаклей и Повешенный, и тем страшнее понимать, что да-да, это та самая четверка пентаклей, тот самый Повешенный, о котором в уши ей нашептывают с разных сторон многие годы листья Гремучей ивы, камешки во дворе школы, порывы ветра, от которых вздрагивает башня, танцующие в лучах света пылинки. Только одна колода говорит ласково, по-лесному успокаивая и придерживая за плечи, а вторая — с ухмылкой заправского шулера, выкладывающего на зеленое сукно в самый решающий момент игры заботливо припасенный последний козырь. Можно беречь магическую энергию самыми действенными и смелыми методами (привет, не решающееся высунуть носа на свет белый или во тьму школьных коридоров, испуганненькое Я) и в несколько минут выгореть — с обреченной и предначертанной внезапностью спички, улетающей в сток воды или потекшей бутыли с тыквенным соком, лопнувшей аккурат аккуратно. Круг замыкается — но если бы он просто замыкался, оставляя Сивиллу либо внутри, в защитном коконе ограниченного пространства своеобразного гроба, либо снаружи, в божественной свободе падения, со звуком царапающих о стены когтей... в попытке, кубарем навернувшись с крыши, уцепиться за невероятно гладкие, отполированные конструкции без-единого-изъяна, вниз — в неизвестность. Круг зажимает её ровнёхонько пополам — в тиски, располовинивая по вертикали, даже не оставляя надежд похвастаться всем новообретенной осиной талией, когда отпустит, или же отдать дань храбрости огромной, черно-серой крысе с изогнуто-кошачьей спиной и глазами умной вороны, но не философской, не прощающей ничего. Эта крыса — кумир Сивиллиного детства, ещё до всех стрекоз вместе взятых. Да, у неё когда-то было детство. И очки — очки у Сивиллы столько, сколько она себя помнит. Ещё — мама и бабушка, у обеих не было и крупицы дара, и дом, доставшийся по наследству от знаменитой Кассандры Трелони, но за три поколения не открывший никому ни одной тайны и безвкусно осовремененный самопомешивающимися котлами и прочей дребеденью. В этом мире никогда не было мужчин, только легенды о них — сказки про отца, мифы про семейную жизнь и облаченные в поучительные нотации голоса неудачного опыта старших — мягкой матери и властной бабушки, которые, при всей своей непохожести, в вопросах взаимоотношений с противоположным полом были удивительно единодушны, как темная и светлая колоды, не уставая в той или иной форме поучать Сивиллу, девятнадцатую подряд девочку в роду. Её же больше интересовали насекомые и соседские поросята, прехорошенькие и ласковые. В хлеву Сивилла и повстречала крысу — по ночам та воровала еду из кормушки и однажды таки попалась в один из заботливо расставленных по углам капканов. Пока хозяин дома ходил за молотком — добить, крыса на глазах Сивиллы меньше чем за минуту отгрызла защемленную лапу, а когда убегала — с прежней ловкостью вскарабкалась в лаз на стене, не оставляя за собой следов крови. — Ты выживешь, — шепчет Сивилла, не обращаясь ни к кому конкретно. Сивилла говорит это всем, потому что все умирают. Поздней осенью её любимых, уже порядком выросших поросят выманили на задний двор. Сивилла не придала этому никакого значения, а вечером, когда пришла посмотреть на них снова, её встретил только пустой темный хлев и слишком чистые каменные плиты.— Мой мальчик, вероятно, вы видите исход конфликта между бедным Хагридом и Министерством магии! Присмотритесь внимательней... у этого гиппогрифа... у него голова на месте? — Да, — твердо ответил Гарри. — Вы уверены? Вы в самом деле уверены, мой дорогой? Не видите ли вы, скажем, его в судорогах на земле, а позади — мрачную фигуру с занесенным топором? — Нет! — И ни крови? Ни рыдающего Хагрида? — Нет! Гиппогриф выглядит прекрасно, он улетает прочь...
Сивилле зябко, она опять всё придумала.