Она и легенда

В десять лет она впервые поняла, насколько огромен и разнообразен Феззан. Терраисты считали, что это — новый дом Божий, преемник Земли, ведь только он, так же, как и колыбель человечества, был столь многолик и неизменно дружелюбен к человеку. Все другие обитаемые планеты Галактики стали таковыми лишь ценой упорного труда колонизаторов, да и то обычно тем удавалось отвоевать у них лишь небольшой кусочек поверхности, терраформированный и закрытый прозрачным куполом. А Феззан обладал пригодной для человека атмо- и биосферой изначально. В десять лет она, разумеется, ничего не знала о терраформировании и атмосфере, зато смотрела во все глаза, когда мать, сутулая широкоплечая женщина в потёртых рабочих брюках, после двухчасового перелёта вела её по улицам Кляйн-Венедиг — небольшого континента на севере планеты, где говорили на рейхсшпрахе, носили фраки и длинные платья с кринолинами. Их семья жила в противоположном полушарии, где всё было совсем иначе. Там располагались месторождения многих ценных ресурсов — сокровищница Феззана. Родители работали в алмазных копях, и, пока был жив отец, они зарабатывали достаточно, чтобы прокормить своих четверых детей. Если бы матери, как вдове, назначили пенсию, можно было бы и дальше жить вполне сносно. Но отец погиб не на производстве, а в пьяной кабацкой драке — вообще-то он редко пил и нрава был тихого, но тут попался под горячую руку какому-то буяну. Жить стало трудно. Кто-то должен был или начать зарабатывать или уйти жить самостоятельно. Братья едва вышли из пелёнок, и сделать этого не могли. Самая старшая, Жаклин, крепкая и работящая девица, постоянно вертелась дома и много помогала по хозяйству — не то что она, болезненная и хилая. Естественно, мать решила, что именно ей, а не Жаклин, суждено пойти в услужение какому-то герру с Кляйн-Венедиг — законодательство этого материка было весьма либерально в отношении найма несовершеннолетних. Впрочем, едва ли это можно было назвать наймом: по крайне мере, позже она не могла вспомнить, что подписывался какой-то договор — только как мать пересчитывала чистые ровные купюры и, нагнувшись, поцеловала её в щёку влажными холодными губами. От неё пахло чесноком. Она обещала приезжать время от времени. Прошептала: «O revirra, mia filla» — попрощалась на том языке, которого не понимал герр с Кляйн-Венедиг. Его звали Вильгельм фон Фридрихсбург. Это был приятный мужчина средних лет, полный, с несколько болезненным выражением оплывшего доброго лица и масляными меланхоличными глазами. Родители, утончённые вольнодумцы и мечтатели, передали ему склонность к философии, возвышенной лени и древнему искусству. В его доме ей, против всяких ожиданий, не приходилось выполнять никакой работы — напротив, она стала госпожой. Хозяин просил называть его просто Вилли и на «ты», а её, в свою очередь, именовал «Гретхен». В минуты нежности Вилли называл её «моя Лорелай». Он показывал ей карточку настоящей Гретхен — тощей бледной девочки с большим красным бантом в белых, как пух, волосах. Это была его сестра. Здесь, на Феззане, она смогла скрыться от Закона о неполноценных генах, но не смогла убежать от собственной судьбы — умерла от белокровия, едва ступив из детства в юность. Новая Гретхен старательно вытравливала из волос цвет, чтобы они стали такими же бесцветными, как на фотографии. Так хотел Вилли. Гулять ей запрещалось — на улице кожа могла загореть. К тому же там были другие дети, и Вилли боялся, что кто-нибудь обидит его Гретхен. Он покупал ей контактные линзы жутковатого бледно-багрового цвета, от которых глаза у неё краснели и слезились. Вилли нравилось и это: у его младшей сестрёнки был конъюнктивит. — А её ты тоже трахал? — спросила она как-то раз, небрежно водя тонкими пальцами по клавишам рояля. На мгновение неземная хрупкая Гретхен превратилась в девчонку из рабочего квартала Южного полушария. Это был первый и последний раз, когда он поднял на неё руку. Вообще они жили мирно. Вилли рассказывал много интересного, читал стихи, показывал старинные картины и скульптуры. Так продолжалось до тех пор, пока она не выросла, не превратилась из хрупкого болезненного подростка в созревшую женщину. Она больше не была Гретхен, и даже выжженные волосы и контактные линзы не могли этого исправить. Вилли обошёлся с ней хорошо. Он определил её в первоклассное заведение одного из своих знакомых — туда ходила только чистая публика, в основном из офицеров Рейха, взявших увольнение. В заведении её стали звать Марлен. Она выкрасила волосы в чёрный. Господам офицерам нравилась та красивая высокая брюнетка с льдистыми глазами, которой она стала. Ей дарили дорогие подарки — украшения, платья, сумочки. У её поклонников был самый разный вкус, но ей нравилось находить интересное применение даже самым вульгарным вещам, которые её просили носить. Днём, до того, как приходили посетители, Марлен читала. Ей нравилось читать — не столь важно что именно. Когда где-то писали, что проституция — общественное зло, она тихо смеялась. Она не помнила, когда в заведение стал ходить этот юноша — с высоким бледным лбом и рассеянными, как бы высматривающими что-то позади собеседника глазами. Он одевался аккуратно, хотя и очень бедно, но неизменно покупал Марлен угощения и платил за всю ночь. Больше никто из женщин не интересовал его. Вначале он давал ей деньги только за то, что часами напролёт смотрел на неё, неподвижно сидя на стуле, как бы словно на галлюцинацию. Она удивлялась, потом привыкла и начала, не обращая на него внимания, заниматься своими делами — читать или играть в простенькие игры на планшете. Спустя некоторое время юноша стал говорить. Он рассказывал о Матери-Терре, и о том, что человек рождён для счастья и совершенства, а ещё о том, что, живя так, как она живёт, Марлен убивает в себе свет. Юноша просил её уйти из заведения, клялся, что пойдёт работать и что не станет от неё ничего требовать, а она, в свою очередь, не будет ни в чём нуждаться. Марлен грустно качала головой: она знала, что бывает с женщинами, которые убегают из заведения со своими кавалерами. В лучшем случае они, в слезах и синяках, возвращались туда же спустя пару месяцев. —Давай лучше займёмся тем, за что ты мне платишь, — тихо увещевала Марлен своего клиента, — Это нечестно, брать деньги и не отдавать товар. Однажды он согласился. Марлен хотела взять инициативу в свои руки — было очевидно, что у мальчишки не имелось никакого опыта. Но он попросил её лечь и завязать глаза — очень настойчиво попросил. Она так и сделала. После этого юноша достал из кармана лезвие и воткнул его ей в глаз сквозь шёлковую ткань. Марлен закричала. Комната наполнилась людьми. Поднялся шум. — Зачем ты это сделал? — всхлипывала она, закрыв окровавленное лицо ладонями. — З-з-зато… ты… больше… не будешь… этим… — бормотал он, зачем-то терзая испачканный красным рукав рубашки негнущимися пальцами. Его увели. Марлен отправили в больницу. Вроде бы рана была неглубокая, но у неё случилась аллергия на наркоз, и глаз спасти не удалось. На лечение ушло всё, что она успела отложить, и на протез ничего не осталось. Владелица заведения попросила её не возвращаться — на безглазых, конечно, тоже был спрос, но явно где-то в другом месте. В кабаре она взяла псевдоним Ясмин. У неё всегда неплохо выходило петь, и теперь это выручало её: впрочем, едва ли посетители «Тигровой лилии» искали здесь утончённых музыкальных наслаждений. В темноте и мигании разноцветных огоньков никто не замечал отсутствующей глаз — к тому же теперь, когда его прикрывала отросшая чёлка. Кабаре располагалось в глубине материка, и хотя до океана было не слишком далеко, климат тут оказался несколько суровее. Ясмин часто простужалась, и не всегда могла петь. В такие дни — или скорее ночи — она зарабатывала так, как привыкла прежде — в заведении. Она боялась, что на неё обратят внимание те, кто заведовал подобным бизнесом в этом месте, а потому действовала осторожно — работала нечасто и старалась, чтобы для посторонних всё выглядело как случайная связь без обязательств. Подруг у неё не было. Однажды к ним забрела группа подвыпивших офицеров Рейха — из тех лощёных, безупречных молодых людей, которые прежде часто бывали её клиентами. Она холодно удивилась, что они избрали для своего досуга такую дыру, но решила присмотреться к странным посетителям: голос как раз ещё не вполне вернулся к ней. Вскоре её внимание привлёк один. Он не участвовал в общем разговоре, не танцевал и, сидя за стойкой, медленно, как бы с опаской, пил дешёвый коньяк, изучающе разглядывая окружающее его буйство неживыми матовыми глазами. Это были протезы. — Скучаете, господин офицер? — Ясмин постаралась, чтобы хрипловатый от недавней простуды голос звучал соблазнительно, но, кажется, не преуспела в этом. — Отнюдь, сударыня,— учтиво, но равнодушно ответил молодой человек. — Простите мне мою настойчивость, но… Ранняя седина, эти страшные глаза без блеска — она кокетливо положила руку ему на плечо, отчего он слегка вздрогнул, — Я вижу, вы многое пережили. Возможно, многое вам хотелось бы забыть — хотя бы на одну ночь. Возможно, я могу помочь вам в этом. — Вы ошибаетесь. — Правда? — Правда. Молодой человек отвернулся и, опустив голову, уставился себе в стакан немигающим взглядом, полагая, очевидно, разговор оконченным. Ясмин некоторое время изучала его взглядом. — Больно было? — наконец тихо спросила она, — Протезы, я имею в виду. — Не думаю, что вам это интересно, сударыня. — Нет. Мне это очень интересно. С этими словами Ясмин одной рукой взяла его за подбородок и развернула к себе, другой отодвинула занавесь сухих и жёлтых, как солома, волос. Под ними скрывалась ссохшаяся пустая глазница. Молодой человек молча кивнул. — Не здесь, — быстро проговорил он. — Разумеется. Идём. Виляя бёдрами, как приказывала ей быстро усвоенная вульгарная привычка, Ясмин повела его наверх, в номера. Ключ повернулся в замке. Она сидела у него на коленях, запустив руки с потрескавшейся, высохшей от холода кожей в прорезанные сединой волосы, а он монотонно рассказывал — подробности операции, сколько на неё потребовалось денег, как долго проходило восстановление. Подробно объяснил, как ухаживать за протезами, про частоту замены и лучшие фирмы, выпускающие раствор для дезинфекции бионических глаз. Ясмин слушала цепко, не перебивая, и, когда сказать ему, в конце концов, оказалось больше нечего, резко, по-деловому встала. — Спасибо, — отрывисто сказала она, — Значит, лучше потрачу деньги на новую куртку. Я раньше сдохну от пневмонии, чем накоплю, да и… Не стоит оно того. — Как хотите, — пожал плечами молодой человек, — Я должен вам что-нибудь? — Я не политик и не зарабатываю разговорами, — усмехнулась Ясмин, —Тем более чужими. — У вас интересные представления о политике. Молодой человек вышел, а Ясмин осталась стоять в темноте маленького номера. Сквозняк полз у неё по спине. Она не знала, что скоро будет иметь к политике гораздо больше отношения, чем когда-либо могла предположить. Он редко выступал по телевизору, этот премудрый змей, могущественный ландсгерр планеты. Да даже если бы и выступал, она вряд ли узнала бы его — разве мог кто-нибудь предположить, что он тут появится? Позднее ей стало ясно, что, на самом деле, это было вполне в духе Черного Лиса Феззана: прежде всего этот расчётливый, хладнокровный человек был авантюристом. Он играл с Культом Земли, с Рейхом и Альянсом, строил сложные схемы, словно преферансист, блефовал, как заядлый игрок в покер, и воспринимал самые сокрушительные неудачи с весёлым спокойствием любителя подкидного. Он претендовал на то, чтобы ворочать политикой целой Галактики, и никто не мог сказать, получается ли это у него взаправду или этот скользкий тип опять всех обвёл вокруг пальца. Одно было несомненно: именно Адриан Рубинский сделал из кабацкой певички Ясмин холёную и гордую светскую даму Доминик Сен-Пьер. Может быть, она была нужна ему для статуса. Может быть, его и правда что-то зацепило в её внешности и голосе. А может, Адриан Рубинский разглядел в ней нечто, подсказавшее ему, что она способна стать для него не только другом, не только любовницей, но и соперником. Совестью, своего рода. Понял, что ей тоже не нужны причины, чтобы вступить в игру. — Покажи мне фотографию своей матери, — прошептала она на ухо Руперту, обняв его со спины. — Что? Сгорбившись, он сидел на краю кровати — даже не удосужился натянуть что-то или сходить в душ. Ему на почту пришло какое-то письмо и он бросился читать его, мгновенно забыв про любовницу — не свою, одолженную у отца, словно бритву. Почувствовав её прикосновение, Руперт быстро потушил планшет, боясь, как бы Доминик не удалось что-нибудь увидеть. — Покажи мне фотографию своей матери. Потом, как-нибудь, — она медленно вычертила на его плече какую-то округлую фигуру. — Зачем? — Ты не похож на него, а значит, похож на неё. Хочу сравнить. — Я ни на кого не похож, — раздражённо ответил Руперт. — Один, ты сердишься, значит, ты неправ, — усмехнулась Доминик. — Не играй в психолога, тебе не идёт. — Это просто пословица. Он куда больше зависел от других, чем думал — делал вид, что относится к ней, как к подстилке, а на самом деле выполнял всё, что Доминик исподтишка ему внушала. — Всё-таки это поразительно, что они поверили, будто поглощение Альянса Империей приведёт Феззан к могуществу, — непринуждённо болтал вечно ровный и весёлый резидент Рейха, — Я понимаю, как на такую провокацию поддался Кессельринг, его амбиции должны были рано или поздно сыграть с ним злую шутку. Но чтобы Рубинский поверил, будто сможет сделать из Лоэнграмма свою марионетку… Скажите, фройляйн Сен-Пьер, — внезапно улыбка стёрлась с его приветливого лица, — вы уверены, что он не ведёт какой-то своей игры? — Разумеется, ведёт, — столь же серьёзно ответила Доминик, — Более того, он уже выиграл её, и даже вы, Нейдхарт, сами того не зная, трудитесь сейчас на благо феззанских магнатов. — Вы неподражаемы, фройляйн, — рассмеялся резидент. Операция Рагнарёк прошла как по маслу и, разумеется, после настала очередь Феззана — было бы глупо надеятся, будто в своей ненасытной жажде обладать всем обитаемым миром остановится тот, кого терраисты называли новым мессией. Про которого думали, будто он избавит их от гнёта злых и беззаконных — промышленных монополистов, если говорить чуть более конкретно. Едва ли Рубинский согласился бы впутаться в авантюру своего сына, предложившего поддержать Рейх, если бы высшие чины Культа Земли не сумели уверить его, будто имперская армия и высшие чины в их руках. Доминик удивлялась, как изощрённая хитрость сочеталась в этих людях с детской наивностью. Когда Лоэнграмм оказался не тем, за кого его приняли, они возненавидели его отчаянно, смертельно — как предателя, хотя едва ли этот способный, но столького не знавший мальчишка вообще догадывался о том, что кого-то предал. Этого не показывали по телевизору, но она знала, что на кайзера было покушение: какой-то юнец решил отомстить ему, наслушавшись терраистских бредней. Говорили, что закрыть своим телом императора попытался её работодатель. Он щедро платил ей, этот сухой тихий человек, никогда не выступавший в СМИ. Зачем она работала на него? Разве мало было того, что давал Рубинский? Впрочем, что денег никогда не бывает слишком много, она поняла ещё в заведении — а когда в придачу к ним дают риск, то желать больше не остаётся ничего. Её не переставала забавлять мысль, что из обыкновенной проститутки она превратилась в политическую. Конечно же, Доминик арестовали. Отдел Внутренней Безопасности не любил, когда с ним шутили, и едва ли можно было позавидовать судьбе агента, обманувшего доверие всесильной имперской спецслужбы. Она упорно отрицала всё и вяло ждала приговора; как ни странно, её не пытали. Целыми днями она лежала на кровати в своей камере и вспоминала. Приставленной к ней надсмотрщице было незачем наблюдать. Раз за разом в её воображение возвращался тот вечер, когда умер Адриан Рубинский — умер, забрав с собой половину Хайнессенполиса. Она знала о его планах, но только в тот момент, когда увидела из окна пылающий внизу город, поняла истинный его смысл. Погибал Адриан Рубинский — и вместе с ним, ни за что, из красивой величественной прихоти, гибли тысячи и тысячи людей: мужчин, женщин, детей, стариков. Доминик стояла в пустой комнате и, хлопая в ладоши, оглушительно хохотала, сдирая и без того выжженное алкоголем горло. Чаще, чем про Рубинского, её спрашивали только про Эльфриду фон Кольрауш. Она не врала, когда говорила, что не знает, где находится бывшая любовница мятежника Ройенталя. У них были странные отношения. Как минимум однажды этой безумной имперской суке удалось вывести её, Доминик, из себя — да так, что та с размаху дала Эльфриде пощёчину. После этого им обеим как будто бы стало легче. В другой раз Доминик отобрала у неё младенца, которого она собиралась выбросить из окна. — Вам известно местоположение Эльфриды фон Кольрауш? Он пришёл на допрос бесцветной штатской походкой — его превосходительно военный министр собственной персоной, в чёрном мундире и сером мышином плаще. Резанул по ней взглядом сухих электронных глаз — не узнал. Мать бы родная не узнала. А она помнила его — помнила, как жестки на ощупь эти волосы с проседью. В этом было что-то забавное, немного странное, чуть-чуть грустное и совершенно бессмысленное. Как и всё в её жизни. — Мне ничего неизвестно. Она ответила просто, спокойно, без всяких «я уже тысячу раз говорила, что». Это ничем бы ей не помогло. Вскоре её отпустили. Первое время она с опаской выходила на улицу, неохотно выключала свет на ночь: все знали, что Отдел Общественной Безопасности никого не отпускает просто так. Потом ей пришло в голову, что если бы её хотели по-тихому убрать, то это сделали бы раньше и проще. Просто важные люди решили, что она не представляет никакой существенной ценности или угрозы — великолепная пустота, скрытая за эффектной оболочкой. Так оно и было, в общем-то. Никто даже не тронул её счёт в банке, а потому она спокойно жила с небольших процентов — кайзер-революционер не стал разрушать этот милый пережиток старой системы, позволявший огромному количеству бездельников тратить время на более приятные вещи, чем созидательный труд. Она сделалась ленива. Волосы её стали отрастать родного, блёкло-русого цвета. На смену дорогому коньяку пришло пиво. Откровенные платья в шкафу сменились чем-то бесформенным и мешковатым — во-первых, потому что фигура с каждым днём всё меньше стоила того, чтобы её демонстрировать, а во-вторых, хотя никаких предписаний насчёт одежды не выпускалось, за излишне «изерлонскую» тряпку можно было нарваться на неприятности с имперскими солдатами или переселенцами — победители устанавливали свои правила. Вначале она много путешествовала, переезжала с места на место и с удивлением отмечала, что планета делалась всё более однообразной. Климат, конечно, был разный, но люди, язык — всё постепенно превращалось даже не в Кляйн-Венедиг, а в дешёвую пародию на Один, каким его изображали на грошовых мещанских открытках. — Лили! Она не обернулась. Не поняла, что обращаются к ней. Её паспортное имя теперь было Марта. — Mia filla, e sa ti? Сквозь её тело словно прошёл электрический ток. Это был язык того материка, восточного его побережья, на котором она родилась. — Мама? Сгорбленная, словно вросшая в землю старуха с почерневшим лицом стояла перед ней, и слёзы терялись в изъеденных морщинами щеках. Она взяла мать к себе — та боялась её, вела себя тихо и не доставляла никаких неудобств. От неё ей стало известно, что Жаклин вышла замуж за офицера Рейха и умерла родами. Оба брата тоже погибли: один был терраистом и не рассчитал дозу сайоксина, второго пристрелили во время небольшой стычки с имперскими властями. Легенда пролетела мимо неё, маленькой стареющей Лили, задела, потрепала слегка и кончилась. Началась история — история, в которой по крайней мере для одного персонажа ничего больше не случится.