Океан в её глазах

             Разноцветные пичужки, рассевшись рядком на ветвях раскидистой яблони, аккурат под окнами царской опочивальни, трелями своими радостно возвестили о том, что над градом первопрестольным занялся новый день. Небесного светила луч проворный, выпутавшись из листвы, нырнул в приоткрытые ставни: пробежался по дощатым половицам; поиграл золотом на рукавах царского кафтана; перепрыгнул на торчащую из перин босую пятку; скользнув выше, ласково дотронулся до мягкой бороды; поцеловал царевича в кончик носа и затерялся в русых, отливающих пшеничным янтарём вьющихся прядях, обрамлявших высокое чело Ивана. Словно почуяв шельмеца, тот нахмурился, потянулся спросонья и, выпростав из-под одеяла руку, пошарил ею подле себя, надеясь нащупать тёплое, податливое, разомлевшее со сна тело Марьи. Да только царевны морской давно уж и след простыл.       Дрёма слетела с царевича, будто её и не бывало. Резко сел Иван на постели, царапнул руками грудь — горячо в ней стало, будто угольев, только из печи вынутых, под кожу сыпанули да так там тлеть и оставили. Застонал от осознания — вовсе не шутила Марья, сказав, что лишь одна ночь и есть у них двоих. И ночи той с рассветом конец пришёл, а вместе с ней, как предутренний туман, и его ненаглядная растаяла.       Волком раненым завыл Иван, уткнувшись в перины пуховые, что ещё хранили в себе жар их с Марьей нагих тел. Воспоминания о пылких лобзаниях минувшей ночи сотнями булатных ножей в и без того кровоточащее сердце вонзились, отравляя ядом разлуки ум ясный. Под ребро что-то острое уперлось, будто наконечник стрелы, оторвал Иван лицо от подушек и увидел дудочку волшебную, во сне обронённую. Схватил её да сжал в кулаке с такой силою, что дерево жалобно скрипнуло. Опомнившись, разжал кулак и провёл пальцами по гладким бокам инструмента так бережно, будто кожи девичьей касался. Одна ведь эта дудочка и могла теперь его с Марьей связать. Сей же час захотелось скакать царевичу к морю и играть, играть на ней, пока дочь Володыки Морского из пенных волн навстречу ему не выйдет. Да только знал, что не явится на зов Марья, упрямая она, точно ослица, коль втемяшила чего себе в голову, так тому и быть.       Не дожидаясь сенную девку, плеснул в деревянную лохань студёной водицы из стоящего рядом глиняного кувшина, наскоро умылся и, облачившись в кафтан, покинул царские палаты. На свежем воздухе голова чуть прояснилась, только дышать полной грудью было больно по-прежнему, будто камнем могильным её придавило. Проходя по тенистым дорожкам вкруг терема, вспоминал, как гуляли они с Марьей по чудному дворцу царевны Несмеяны, дивясь красотам восточным; как расцвёл меж ними первый трепетный поцелуй; как рассказывал ей, что в детстве бывал бит за то, что воровал яблоки из сада царя-батюшки; как добывал перо Жар-птицы; как на проклятом Калиновом мосту больше всего боялся не за свою, а за её жизнь; как у Яги в баньке парились… Каждый шаг, каждый взгляд окрест заставляли оживать воспоминания, доселе покоившиеся в самой глубине сердца. Теперь же терпкой полынной горечью оседали они на стенках горла, сжимая его тисками, мешая дышать. Иван закрыл глаза, почувствовав, как жидким расплавленным оловом непрошеные слёзы жгли изнутри веки.       Издали поступь сестрицы заслышав, отёр рукавом солёные капли, меж ресниц застрявшие, да попытался изобразить на лице печальном улыбку залихватскую. Царевна шла по дорожкам сада степенно, держа на руках розовощёкого ребятёнка в короткой льняной рубашке. Пока Иван с Марьей да со всей честной компанией Володыку Морского да Царя-батюшку вызволяли, Ольга успела от бремени разрешиться, явив белому свету младенца Любомира. Заместо царя была она в граде первопрестольном наместницей, всем управляла здесь в отсутствие батюшки с братом. Давно прознала царевна, что не Марье братниной невестушкой быть предначертано, да только чувствовала и понимала, что сердце Ивана навсегда теперь с девой морскою останется, как бы судьба не распорядилась.       — Здравствуй, братец любезный, — ласково брата по щеке потрепала да улыбнулась тепло, душевно.       — Здравствуй, сестрица милая, — поклонился Иван низко, печаль свою скрыть пытаясь, да только родная кровь вмиг всё почуяла.       — Отчего кручинишься, мóлодец? — спросила, в лицо с тревогой заглядывая.       — Есть причина на то, — молвил Иван, забирая у сестры младенца румяного, что к нему ручонки крохотные без страха протягивал.       — Дружинники сказывали, — начала Ольга с досадою, — Марья чуть свет царские чертоги покинула. Сердце печалью полнится от того, что даже проститься не пришла, знать не шибко дружбой со мной дорожила, — царевна задумчиво расправила несуществующую складку на платье.       — Отчего же тебе, сестрица, тó в голову не приходит, что и её сердце печалью полниться может? Оттого, видать, и не пришла. Кто ж в уме здравом охоч до терзаний душевных? — Иван поднял Любомира так, чтобы он ухватился за яблочко наливное, которое тот сидя у него на руках заприметил и, тщетно пытаясь достать, нетерпеливо ёрзал, будто ему кузнечика за вóрот сунули.       Ольга, умилившись настойчивости своего отпрыска, что изо всех сил тянул за яблоко, осыпая дядюшку листьями, перевела горделивый взгляд на Ивана:       — Дюже возмужал ты за год, братец, рассудительным стал. Хороший царь из тебя выйдет, мудрый. Именно такой правитель нашему Царству-государству и нужен, ещё бы жену под стать… — сказала да тут же о словах своих и пожалела, глядя, как Иван будто от пощёчины дёрнулся.       — Скажи мне, что видишь ты, когда на сына своего любуешься? — задумчиво спросил царевич.       — Финиста вижу: его глаза, улыбку искреннюю, волосы непослушные… — голос Ольги смягчился, а Любомир, словно почувствовав, что говорят о нём, замер, крепко сжимая в пухлых ручонках с таким трудом добытый с дерева трофей.       — В своих детях любимого человека видеть, — после небольшой паузы произнёс Иван, — что может быть прекраснее? Только… — обронил, отвернувшись, — я этого навек лишён буду.       — Не говори так, Ванюша, — сердце сестринское зашлось от боли за родную душу, — сегодня наречённая твоя во дворец прибудет, приглядись к ней получше. А ну, как не так она и плоха, как тебе думается?! Говорят, неземной красоты девица!       — Что мне та красота, — тоскливо молвил Иван, — когда сердце совсем по другой болит…       Подошла царевна ближе, пухлощёкого младенца от груди братниной отнимая да передавая тут же подоспевшей няньке-кормилице. Любомир, с такой переменой несогласный, начал было кукситься, да опытная нянька его быстро яркими глиняными свистульками отвлекла. Ольга же брата к груди своей прижала со всей силою, на какую только её большое сестринское сердце способно было. Широкую молодецкую спину ладонями оглаживала да слегка из стороны в сторону покачивала, будто ребёнка Ивана баюкая. Будучи несмышленым отроком частенько приходил он в сестринскую опочивальню, когда бывал наказан дядькой за воровство яблок аль ещё за какие прегрешения. И всегда находил он утешение в крепких сестринских объятиях, что материнские ему заменили. Всегда. Да только не в этот раз. Ни тёплые родные руки, ни слова утешения, что слетали с Ольгиных губ, ни усыпляющие мерные покачивания не могли притупить боль, что билась изнутри о грудную клетку, будто птица, в неволе заточённая. Отныне и навеки вечные стал царевич темницей этой чёрной, неизбывной тоске, выворачивающей всё нутро наизнанку.       — Ввечеру батюшка тебе на смотрины явиться велел, в те палаты, где пиры праздничные устраивают.       — Смотрины? — усмехнулся царевич. — На кой ляд шутовство это, коль отцы наши загодя обо всём сговорились, скажи мне, Ольга? — боль и горечь в словах его слышались, а ещё обида да гнев праведный.       — Такова его воля отцовская, хочет всё чин по чину сделать, не будь так суров, не перечь старику.       — Смотрины, значит, — только и смог повторить Иван. — А что, — с надеждою вскинул брови, — из родни Варвариной много ль народу будет?       — Сегодня токмо дядя приедет, Черномор, со своею дружиною. Завтра обещался и сам Володыка быть. Задумал батюшка Рукобитье назавтра назначить, а там и свадьбе вскорости быть. Чует моё сердце, тянуть не станут. На второй же день после сговора и обвенчают. Желает царь на покой уйти, тебя заместо себя на трон посадив. Будешь с молодою женой Царством-государством править, а я в княжество своё возвернусь.       Увидев кислое выражение лица царевича, Ольга тепло, по-матерински улыбнулась и взяла ладони брата в свои:       — Может оно и к лучшему, Ваня. Дела государственные тебя от тяжких дум отвлекут, а там глядишь и… стерпится — слюбится.       Иван хотел было ещё что-то возразить, но лишь махнул рукою с досадою да, развернувшись, пошёл прочь, петляя по извилистым тропинкам сада, в ту его часть, что сплошь бурьяном да ивняком поросла, и где мог он дать волю своему горю, не будучи увиденным да услышанным.       Сидя в дальнем конце сада, Иван слышал, как послеобеденная тишина дворца была бесцеремонно нарушена прибывшей процессией. Издалека различал крики конюших, загонявших лошадей в стойло; залихватский свист дружинников, приветствовавших дорогих гостей; молодецкий смех витязей да тонкое переливчатое позвякивание оружия о крепкие кольчуги тридцати трёх богатырей. И, покрывая весь этот гомон, по-над садом разносилось рокочущее басовитое ворчание Черномора, командующего разгрузкой обозов. Голос этот напоминал Ивану трущиеся друг об друга валуны, потревоженные набегающими на каменистый берег морскими волнами. Вскоре всё стихло: гостей развели по теремам да по горницам отдыхать после долгой дороги.

***

      Иван поднялся с земли, на которой сидел, прислонившись спиной к шершавому стволу старой, уже переставшей плодоносить вишни, потянулся, расправив затёкшие члены, ступил осторожно ногою, ощущая неприятное свербение под кожей, да вновь дудочку волшебную, Марьей подаренную, из-за пазухи вынул. Долго смотрел на неё, до конца не веря, что намéдни станет другой деве супругом. Той, что никóли сердца трепет не вызовет, огня в груди не зажжёт, будет лишь бледной тенью той великой любóви, что навсегда их с сестрицей её старшею связала. Стиснул зубы Иван до скрежета, да делать нéчего, побрёл в опочивальню свою к пиру в честь дорогих гостей готовиться. Батюшку он, как примерный сын, ослушаться не мог, даром что ли целый год потратил на его поиски.       В светлице, заботливо разложенная на деревянной скамье, уж новая одёжа царевича дожидалась: кафтан тонкого светло-серого бархата со встречной парной застежкой на перламутровых пуговицах, да пристяжной воротник, серебряной нитью расшитый и мехом соболиным отороченный. Облачился Иван в одеяние праздничное — ухмыльнулся. В таком наряде хоть тотчас на свадьбу, и захочешь, а краше жениха во всём Царстве-государстве не сыщешь, — настоящий царский сын!       Чтобы время до вечерней трапезы и официальных «смотрин» скоротать, пошёл Иван по дворцу бродить да снова путь-дороженька его в сад и вывела. А там… среди разросшихся яблонь по кривым тропинкам точно не шагала — плыла девица. Стан тонюсенький, двумя Ванькиными могучими ладонями в самый раз обоймёшь, коса русая до самой земли, а сарафан бирюзовый, каменьями расшитый, так на солнце и полыхает, аж смотреть больно! Хоть девицу лишь со спины разглядел, а всё одно оторопь Ивана взяла. Чувствовалась в ней такая особая величественная стать, что царевич тотчас догадался, перед ним младшая дочка Володыки Морского стоит — Варвара. Задумался молодец, не зная как дальше быть: то ли развернуться и во дворец ускользнуть потихоньку, то ли окликнуть девицу, да так в нерешительности и замер. Варвара остановилась, будто спиной чужой взгляд почувствовав, обернулась, синевой глаз через плечо Ивана окатив:       — Что ж ты замер, царевич? Аль боишься меня? — усмехнулась лукаво.       Снова обретший было голос Иван тут же нашёлся что ответить:       — Али есть мне чего бояться, красавица? — теперь уж он, не таясь, невесту свою разглядывал, а та, скромно очи потупив, стояла.       «Две сестры, а такие разные, — пронеслось в голове Ивана, — никогда бы Марья очи свои не опустила, а эта по всему видать покладистая».       — Думается мне, то тебе одному лишь вéдомо, царевич, — главу слегка склонила, молодецкому напору уступая.       — Ну, здравствуй, Варвара, невеста моя наречённая, — в пояс девице поклонился, показывая, что рад их нечаянной встрече.       — Ну, здравствуй, Иван, — так же низко поклонилась девушка, и царевичу на миг показалось, что тонкий девичий стан сейчас пополам переломится. Но Варвара тотчас гибкой пружинкой распрямилась и одарила испугавшегося было Ивана открытой дружелюбной улыбкой.       — Проводишь меня до покоев? Переодеться надобно, — оглядев кафтан Ивана, молвила дочь Володыки Морского.       — Отчего ж не проводить, — ухмыльнулся царевич, — провожу! Да только ты, Варвара, и без того прекрасно выглядишь, уж и не знаю, можно ли быть ещё краше! — а в голове супротив воли мелькнул образ обнажённой Марьи с рассыпавшимися по плечам вóлнами волос. И вспомнил царевич, что можно таки быть ещё краше, да только не одеяния да цацки деву истинно красивой делают.       Отставив локоть, Иван молчаливо предложил Варваре взять его под руку, и та на удивление охотно согласилась, обвив, точно лоза, сильные мышцы хрупкими длинными пальцами с нанизанными на них перстнями. Сопроводив царевну до порога опочивальни, развернулся и направился в трапезную, где уж столы дубовые от обилия яств ломились, а бояре да разный люд служивый мёд с усов отирали да в бороды довольно посмеивались.       За центральным столом восседал Царь-батюшка, славный Еремей, а по правую руку от него — дядька Черномор. Последний басовитым рокочущим говором байки травил про подвиги ратные да чудеса подводные. Однако, завидев Ивана, замолчал и встал того, всё равно что сына родного, поприветствовать. Обменявшись с гостем крепкими мужскими объятиями да получив от батюшки благословение отцовское, опустился Иван от царя по левую руку. И только собрались они втроём чарки с хмельной медовухой поднять, как смолкло всё, даже люд честной перестал за столами шуметь, и гул по зале ровно как от растревоженного пчелиного улья прокатился. Глянул Иван в ту сторону, куда все головы повернуты были, да и сам обомлел. На пороге стояла Варвара в платье из серого струящегося, будто воды вешнего ручья, шёлка, полы́ и по́ручи которого были сплошь расшиты серебряной нитью с перламутром, переливаясь особенным, волшебно мерцающим блеском. Подо́л белым мехом горностая оторочен был, а на оплечье каменья да жемчуга поблёскивали так, что сияла царевна пуще звезды на ночном небосклоне.       «Платье в тон кафтану моему надела», — улыбнулся Иван, поднявшись из-за стола и прошествовав через всю залу к Варваре. Дождавшись, пока царевич с ней поравняется, Варвара поклонилась ему, поклонилась также на левую да на правую сторону, а ниже всех поклон дядьке Черномору и царю Еремею обозначила. Взяв красавицу за тонкую белую ладонь, повёл её царевич за стол, усадил рядом с собою, а зала одобрительным гулом взорвалась: кто кружкой громко о столы дубовые стучал, кто чарками чокался, кто свистел, а кто и просто смеялся да за царевича радовался, потому как повезло ему с такой красавицей несказáнно. Когда буря эмоций схлынула, встал Черномор во весь рост, поднял свой кубок, да во всеуслышанье громогласно начал:       — Славный дворец у тебя, Еремей! Люди на подворье опрятные да дружелюбные; кони в стойлах чистые, с боками лоснящимися; еды да питья вдосталь; да и сам ты хозяином хлебосольным слывёшь! С такой семьёй породниться — честь для нас. Сын у тебя — мóлодец удалой, а племянница моя — красавица, каких и не сыщешь! — он ещё выше поднял чарку, голос его гремел по всей зале, эхом отдаваясь от покатых каменных сводов. — А посему, свадьбе сей — быть!       Содержимое чарки в рот опрокинув, громко хлопнул ею по столу, подавая пример всем присутствующим. Донеслись тут со всех сторон громкие возгласы, крики да улюлюканье: то народ за своего государя да за царевича радовался. Свадьбе быть! Уж как пошлó тут веселье, как пошлó гулянье, до утра пиво да медовуха рекой текла, а уж снеди сколь было съедено — то ни в сказке сказать, ни пером описать.       А Иван за Варварой весь вечер исподволь наблюдал, та к еде едва прикоснулась, вино так и вовсе пить отказалась. Сидела, что костяная кукла — красивая, но какая-то неживая. Не было в ней огня, что горел в груди Марьи, не было в глазах живой искры, лишь тихие ровные блики лунного света на водной глади. Холодно ему было рядом с ней, неуютно, тоскливо. Варвара будто вымученно улыбалась, кивала приветливо гостям каждый раз, когда пили за её здоровье, почтительно кланялась старшим и даже не смела поднять на Ивана глаза. Видит бог, не о такой жене он мечтал. Захмелев изрядно, поднялся царевич из-за стола, с отцом да Черномором раскланялся, намереваясь шумное застолье покинуть. Рядом тут же, как по команде, возникла статная фигурка Варвары, пошла рядом, под руку жениха поддерживая, чтобы никто его походки неровной не заметил.       Проводив невесту до покоев, мóлодец остановился. Дéвица всё так же ровно улыбалась, глядя на него без укоризны холодными, блестящими рыбьими глазами. И тут вдруг Ивану задумалось сделать что-то этакое, что её растормошить поможет. Как камень, брошенный в середину пруда, пускает круги по воде, так и ему захотелось смутить эту невозмутимую красавицу. Схватив девушку за руки чуть повыше локтей, притянул к себе, оставляя меж ними ровно такое расстояние, чтоб его дыхание её нежных губ коснулось. Чего угодно ожидал: сопротивления, криков, возмущения, даже пощёчин, но только не того, что далее случилось. Мягкая, безропотная Варвара послушно замерла, не вырываясь, но и шагов навстречу не делая: покорилась судьбе и воле будущего мужа. Нет, совершенно точно не о такой жене он мечтал! Выпустив из железной хватки тонкие девичьи руки, Иван чертыхнулся с досады, и, развернувшись, исчез в темноте коридора.       А Варвара, за собой дверь деревянную притворив, сомкнула, чтобы не закричать, зубы на запястье тонком до крови. Заплакать хотелось с досады. Грудь её часто вздымалась, а сердце раненой птичкой в груди билось. Никогда прежде так близко к мужчине не стояла, никогда прежде ничего подобного не испытывала. Страшно было до ужаса и вместе с тем хотелось, чтобы Иван минутой ранее к губам её прикоснулся, потому как вопреки всем чаяниям, понравился ей молодец русоволосый и внешностью и характером.