Большое

— Да ты затрахал! — Василий перехватил руку Огаты с окурком около ковра на стене. — Дом спалишь! Огата, не меняясь в лице, затушил бычок об собственное запястье. Смятый окурок полетел на пол. — Бросать тебе… — Не надо. — Огрызнулся Огата и полез за новой сигаретой. — Какая это за сегодня? — Последняя. — Огата кинул пустую пачку в ту сторону, откуда раздавался голос Василия. — Купишь? — Обойдешься. Это был вечный спор. Огата курил много и часто, при этом туша окурки обо все поверхности, Василий терпел, ругался, разговаривал с ним, снова ругался, но ничего с ним поделать не мог. Выгонять Огату на улицу не позволяла совесть. Огата вытянул руку в требовательном жесте. — Что? — Дай эту херь. Василий вздохнул и передал Огате бутылку с раствором. — Помочь тебе? — Да. Василий поднялся с места и подошел к разматывающиму бинты Огате. Тот почувствовал его приближение, откинулся на подушку и уперся пяткой ему в ногу. — Нет. Здесь я сам. Принеси обезбол. Василий кивнул. — М? — Огата пихнул его ногой. — Ладно. С тех пор, как Огата вернулся из госпиталя, на улицу он выходил крайне редко. Василий не лез первое время — сам бывал ранен и не раз. Если бы не ежедневные капризы Огаты, то нервных клеток было бы сэкономлено куда больше. Надо было бороться с ним каждый раз по любой мелочи, будь то вынос мусора или размер порции на обед, а сил у Василия оставалось всё меньше. Асирпа помогала. Приходила раз в неделю, приносила деньги, убирала, стирала, готовила на целый полк. Сугимото сначала приходил с ней вместе, но после нового года в их квартире больше не появлялся. Асирпа рассказывала, что он собирался наняться по контракту. Огата же, когда слышал про Сугимото, нервничал, курил вдвое больше и замыкался в себе по нескольку дней. Пока Василий разгребал мусор на столе, по монетке выковыривая из-под него мелочь, Огата успел размотать старые бинты и смочить раствором новые. Василий не смотрел: не мог, было стыдно, страшно и от чего-то совестно. Удивительно, что война не оставила на Огате такое количество шрамов, как мирная жизнь, и шрамы эти всё множились и множились, чем дольше он в ней пребывал. Мусор сгребся в угол, мелочь в карман, тарелки из-под их с Огатой завтрака, звякнув друг об друга, со стола перекочевали на тумбочку. — Эти вкусные были. — Огата подал голос с дивана. — Есть еще? — Кончились. Могу сегодня взять на обратном пути, — Василий заулыбался. — Я до аптеки пойду вечером. Потерпишь? — До вечера без сиги? Ну и мразь же ты! Это от боли. Челюсть, нос, прочие лицевые кости, ребра, ключицы, запястье, шейка левого бедра… Его собирали по кусочкам, как разбитую чайную чашку, только вместо чая насрали внутрь для крепости. Вот и лезло из него наружу всё, что не поместилось во время лечения. Василий закончил с уборкой и теперь просто рылся в шкафу на предмет забытых в карманах одежды денег. Огата, нашарив шерстяные носки под диваном, двинулся в сторону уборной. Вернулся он только через полтора часа и, судя по сухим бинтам, он там явно не зубы чистил всё это время. Они спали и раньше, только сейчас Василий постоянно чувствовал гаденькое отторжение. И дело даже не в увечьях самого Огаты, а в том, как он это преподносил, будто расплачиваясь своим телом за заботу. Мозг отказывался принимать, что будь на месте Василия кто-то другой, Огата вел бы себя точно так же, будто эту продажность он впитал с молоком матери и теперь демонстрировал миру вместо простого человеческого спасибо. — Да схожу я. — Василий отложил телефон. Ну что ему сделать? Покупать сигареты перешитому вдоль и поперек человеку просто потому, что тот ночью хорошо подмахивает? — Обезбол ещё остался. — Позже. — Огата отложил предложенный блистер с таблетками. Василий внутренне порадовался. Значит и правда, боли утихали, превращаясь из постоянных в периодические. Хоть Огата и сидел на таблетках, от недели к неделе их требовалось всё меньше. — Не хочешь сходить со мной? — Василий глянул на время и засобирался. — Нет. — Огата даже не обернулся, уткнувшись в спинку дивана. Вернулся из магазина Василий в абсолютно темную комнату. Огата сидел на диване; стоило двери открыться, впуская свет из коридора, Огата закрыл лицо рукой. «Всё ещё чувствителен к свету», — подумал Василий, увидев дневные бинты на полу. Их Огата снимал теперь только на ночь, опасаясь, что после операции лишится зрения вовсе. Василий положил две пачки сигарет на стол и вышел. Уже сидя на кухне Василий почувствовал, как из коридора потянуло дымом. Он со злостью кинул кастрюлю в раковину и ринулся к Огате. — Ты хоть окна открывай! — Василий барабанил в закрытую дверь мощным кулаком. В комнате скрипнул диван, стул пододвинулся по полу и дверь прижалась от сквозняка. Василий последний раз лупанул по двери и ушел обратно на кухню. Огата требовал внимания, как ребенок, но так было не всегда. Когда они встретились, он наоборот игнорировал всех и вся, смотрел ястребом, ходил гоголем, красивый был как черт. Оттого Василий и стал его рисовать. Дурак. И ведь это Василий предложил ему встречаться, он настаивал, чтобы съехались, да и хотелось Огату страшно: такой он весь был недоступный и загадочный. А загадки-то в нем никакой и не было. Боль была, жестокость на войне и безразличие ко всему в мирное время. На лестничной клетке громко звякнуло, в дверь стукнуло что-то большое и раздался вопль. Орущий клялся вызвать ментов. Василий не сразу смог открыть дверь: на полу, привалившись к ней спиной над разбитой бутылкой, горевал изрядно поддатый сосед. — А… это ты, мужик. Давно ты? Давно ты здесь живешь, а? Василий вылез на лестничную клетку и устало сполз на пол. Сосед улыбался во все тридцать два, демонстрируя пьяное желание пообщаться.