пять лет назад
Его грубо одёрнули за шиворот и повалили на ступени. Василий, не ожидавший нападения со спины, проехался локтями по полу. Нападающих было шестеро, в тесном подъезде с такой оравой особо не повоюешь; его оттесняли выше этажом, отрезая путь к выходу. Последний раз с таким количеством противников ему довелось столкнуться в ранней юности, тогда хулиганы попытались «купить» у него такой редкий по тем временам аудиоплеер. Василий вырывался как мог: отпихнул одного так, что тот улетел кубарем вниз, другого приложил о перила. Железный грохот тонких балясин разнёсся с первого до пятого этажей. Долговязый паренёк лет двадцати, пытающийся обрушиться на Василия сзади, получил по зубам и теперь отплёвывался в стороне, зато парень в капюшоне и берцах, приняв пару ударов по корпусу, продолжал наступать. На одном из ударов Василий едва устоял, проехавшись спиной по стене, обдирая древнюю штукатурку. «Что ж вам надо-то? — думал Василий, прикрывая голову руками. — И ведь нашли же время, уроды, пока все на работе и никто точно не выглянет в подъезд на шум». Его зажали в угол между дверями пустующей шестой год квартиры и стеной. Когда парень в берцах ухватил его за воротник и выволок в пролёт лестничной клетки, остальные пятеро в полном составе перекрыли пути к отступлению. Действовали быстро, слажено и без лишней суеты. Василия поставили на колени, заломив саднящие руки за спиной. Долговязый склонился над ним, светя разбитым носом. — Если ты думал, что любой нищеброд может припереться в… — парень в капюшоне, так и не открывая лица, отодвинул долговязого в сторону. — Военная академия не для тебя, — сказал он. Голос его был спокоен, одышки не слышалось, и это после подъёма на самый верх и драки. — В следующий раз убью. Нос сапога с размаху вошел в голову Василия. По крайней мере, это ощущалось именно так. Губы жгло, верхнее нёбо горело от удара, в висках покалывало от приближающейся потери сознания. Сапоги уходили последними. «Значит, военная академия…» — думал Василий, лёжа на боку прямо на ступеньках. Шаги постепенно стихали. Перед тем, как тяжёлая дверь подъезда захлопнулась, до слуха долетела трель дверного звонка. Встал Василий без посторонней помощи. Поднялся, кряхтя и держась за разбитое лицо, чуть не наступил на соседского кота, гуляющего по лестничной клетке. Пушистый зашипел, шарахнулся прочь и юркнул в приоткрытую дверь. Просто замечательно. Надо было спуститься вниз, найти ключи, оброненные где-то около парадной, подняться в квартиру и привести себя в порядок. Спокойно. Без суеты. Когда-то они с Ильёй начинали жить здесь вместе. Он сам тогда только вернулся из армии и даже думать не смел в сторону военной академии. Это было и странно и правильно одновременно. Илья был спокоен, принимал все метания Василия и даже записал его в художественную школу. Терпеливо сносил позирование для Василия и даже не сильно ворчал, когда тот, смущаясь и краснея, попросил разрешения слепить его бюст. Когда они перебрались в загородный дом к Илье, бюст остался на старой квартире. Василий всё хотел попробовать ещё раз, но всё как-то не доходили руки. Он продолжал рисовать, как и хотел сам, а когда Илья привёл к нему первого заказчика, сначала не поверил. Василий ввалился в квартиру: свет зажигать не стал, не хватало ещё, чтобы на него из зеркала посмотрел этот побитый неудачник. Это ж надо было так нарваться на золотую молодёжь. Сильные мира сего. Уроды. Не разуваясь он прошёл к холодильнику и приложил к распухшему лицу что-то из морозилки: вся физиономия сбилась в один большой синяк — куда ни прикладывай, хуже уже не будет. Когда тем же вечером он сидел над своими документами, перебирая мятые бумажки, его волновал только один вопрос: как попасть в академию, минуя лишнее внимание студентов. Раз уж его присутствие так сильно вывело их из себя, надо было максимально проанализировать, как же так получилось, что он успел за сегодня натворить такого, что эти так взбеленились. Он восстанавливал события дня по кусочкам: как просыпался, что ел на завтрак, как бросил остатки прямо в сковородке, как сгрёб папку с документами, благо в его доме такая была только одна. Как ехал в транспорте, он не помнил, а вот лица пассажиров частично вспомнил, даже зарисовал себе парочку особо характерных. В блокноте действительно оказались зарисовки: женщина с неестественно высоко накрученной причёской и её спутник — мужчина с замечательной бородой. Вспомнил Василий и как бродил вокруг академии, всё искал вход, спрашивал у разных людей, но каждый посылал его в разные стороны. Вспомнил, как добрался таки до нужного места, как долго общался с русским полковником в отставке, который теперь преподавал, и как недобро косился на него такой же военный с тонкими усами и раскосыми глазами. Василий тогда даже подумал, что такого вояку неплохо было бы заслать разведчиком куда-то на восток, в Японию, например, — с такой внешностью там даже не заметят отличий. Вспомнил, как тот странный военный пожелал ему удачи, похлопал по плечу и вышел прочь, слегка поклонившись полковнику на прощание. Слежку Василий заметил не сразу, а даже если и смотрел в упор на преследователей, те не подавали виду: шли, смеялись, курили, ссорились друг с другом. Ясно было одно: тот парень в крепких сапогах точно был самым старшим и самым опытным. Вот так с ходу становиться у него на пути было бы глупостью, но этого так сильно хотелось… «Умный в гору не пойдёт. Умный гору обойдёт», — так говорил Илья, когда был ещё жив. А ещё он говорил, что военное дело и Василий будто созданы друг для друга. Подумать только, прошло каких-то полтора года после его ухода, и Василий наконец решился. От мыслей об Илье стало непривычно горько во рту, и Василий стал соскребать со сковородки прилипший завтрак. Надо было отвлечься. Если в академию не попасть с одной стороны, он зайдёт с другой — неспроста же его посылали в разных направлениях. Академия в его жизни будет, обязательно будет — так решил Василий. А пока что ему надо было отвлечься.три года спустя
Море стучится в окна. Огромные волны, способные вывернуть с корнем любую гору, терпеливо ждут его около дома. Василий выше волн, но смотрит на них снизу вверх, будто бы в шутку заранее сдался. Если в это море добавить синевы, то оно превратится в небо, а если зелени, то обернётся полем, но ему не хватает того и другого, поэтому оно всё ещё море. Он поднимается на балкон: море распахивается, как альбом, глянцево подставляется под его руки. Если город стоит на седьмой воде с киселём, то рано или поздно эта вода соберётся в море. Если город стоит на крови с молоком, рано или поздно море обретёт себе тело, а потом придёт к тебе без грошей, за душой. Ты научен делиться с гостями, даже с такими незваными: это высшее из благ, да и что может быть лучше, ведь у моря теперь твоя душа. Василий гладит волны, будто гриву огромного зверя: успокаивает заплутавшую в городе стихию. Волны тычутся мокрыми боками ему в ладони, захлёстывают балкон, омывают ступни. Должно быть, так ощущается покой: прилив и отлив, вдох и выдох. Море отступает, отворачивается от Василия, целует его на прощание, обнимает стены соседних домов, опирается на фонарные столбы, обходит линии электропередач и растворяется в растрескавшемся асфальте. Морская болезнь Василия даёт о себе знать: голова кружится, балкон исчезает, уступая место хлопковой простыне и колючему одеялу. Василий дёргает ногой, сбрасывая с края кровати ком собственной одежды, и просыпается. За окнами пасмурно, но светло. Питер стучится в окна. Василий заторможено поднял вещи с пола на стул, уложив их комом на вырезки из старых обоев. В свободной жизни художника и умелых руках были свои плюсы — периодически ему поступали заказы на лепку или шитьё, и он не смел отказать. Ленивое морское утро превращалось в ленивый кофейный день. Погода располагала к свитеру и прогулкам. В обед к нему зашла Асирпа, забрала меховую накидку. Это была не первая работа Василия с песцом. Сложнее всего вышло с подкладкой — он долго метался от одной материи к другой: к выточке хорошо подходил хлопок, но смотрелось ужасно; шёлк был слишком скользким и холодным, поэтому Василий оставил дублёную кожу в качестве подкладки. Пока он возился с мехом, Асирпа пошила повязку, платье и нарукавники. Хаори они нашли в гардеробе бабушки Асирпы, даже ушивать не пришлось — старушка была такой же миниатюрной, как и она. Этот проект был у них совместным. История Василия не сильно интересовала, а вот в реализацию он втянулся с удовольствием. Следующий день обещал быть насыщенным: Асирпа участвовала в выступлении перед военными, и если с репетициями она могла справиться сама, то в подготовке и доставке реквизита Василий вызвался помочь. Насыщенный день постепенно скатился в сумотошный вечер. Василий суетился по дому, помогая Асирпе дошить и подогнать по размеру всё, что было не дошито и не подогнано, пока сама она на кухне организовывала перекус на завтра всему творческому коллективу.***
Это был очень неконтролируемый творческий порыв. Огата стоял к нему спиной, заложив руки за спину, и беседовал с кем-то старшим по званию. Асирпу ждать было долго, поэтому сам Василий разместился на банкетке и заскучал. Рисовать его руки Василий стал спонтанно — слишком уж долго Огата маячил у него перед лицом. По крайней мере, так Василий себя оправдывался перед самим собой. Руки белые, чем-то похожие на голубей, периодически вспархивали, но возвращались в удобное положение. Пальцы не слишком длинные, с аккуратно остриженными и отшлифованными ногтями, ни следа грязи или мозолей. Кожаный ремешок часов выглядывал из-под манжета белоснежной рубашки, прихватывая запястье ровно настолько, чтобы не оставалось видимых следов после. Ровная спина и поясница, прикрытая пиджаком, брюки, выглаженные по стрелке, ботинки, идеально подходящие для светских мероприятий, но ни сколько не подходящие к образу сурового военного. Сколько же дрессировки нужно для такой выправки, сколько времени, сил и желания. Мраморные полы с отражающимися в них хрустальными люстрами, мраморные колонны и эти руки — то, что успел зарисовать Василий, когда Огата наконец обернулся. На Василия в упор смотрел старший лейтенант, с которым Огата вёл только что беседу: сумасшедшие глаза ощупали его с людоедским военным интересом, оценивая рост и прикидывая боеспособность организма. Из-за этого колючего взгляда Василий прошляпил момент, когда Огата вышел из зала. Утро только начиналось, далее по плану у военных был банкет. Огата курил у входа вместе с сослуживцами. Василий тоже вышел проветриться, зажигалка осталась в пальто, пальто в гардеробе. Он хотел было попросить огню у военных, но они так оживлённо что-то обсуждали, что Василий так и остался в стороне с зажатой между губ сигаретой. Разговор шёл о каких-то планах на ближайшее будущее, но Василий пропустил половину слов мимо ушей. Опомнился он только, когда случайный прохожий предложил ему огоньку. Василий пожалел, что в таком положении не достать бумагу и карандаш. Огата опять оказался к нему спиной, то и дело поправляя волосы своими невообразимыми руками.***
— Где учился? — Огата возник за его спиной, когда Василий, отрисовывал тени на его, Огаты, руках. Карандаш оторвался от бумаги. — Сам, — Василий обернулся. Бог ты мой, соотношение глаз к бровям и бровей к кромке волос приковало взгляд. — С ума сойти. Так ты у нас человек искусства: музыка, рисование. Может, ещё танцуешь? — Огата беззастенчиво рассматривал набросок. Василию сразу не понравился тон и манера речи этого хлыща. Военный, явно блестяще окончивший все возможные академии, ещё и блестяще справившийся на войне, судя по тому, что живой, оказался зазнавшийся и раскрепощённый. — На брудершафт не пили, — ответил он, игнорируя попытку Огаты присесть рядом и панибратски приобнять за плечи. Сильно пьян он не был, но весёлость и дружелюбие были явно напускными и в любой момент могли перерасти в агрессию. Это был не первый концерт перед вояками, где выступала Асирпа. Обычно её сопровождал Сугимото, но поскольку сегодня на сцене выгуливалась основная работа Василия по ткани за последние полгода, оставить в стороне это мероприятие ему не позволило честолюбие. Он бывал и раньше на подобных концертах, однако нигде не видел военных такого высокого ранга, как тот же Огата или его руководство. На обязательный культпросвет в военных частях это было не похоже, но мысль эту Василий решил оставить до более спокойных времён. Василий сложил бумагу и карандаши в рюкзак и двинулся к выходу. Подождёт Асирпу в парке неподалёку. Красивые руки начинали очень сильно диссонировать с некрасивым поведением их обладателя. Огата поднялся вслед за ним.***
— Не пугайтесь, пожалуйста! — Огата нагнал его на улице, на ходу натягивая китель. Василий остановился на пешеходном переходе. Огата поравнялся с ним, едва заступая на проезжую часть, стоптанный снег неприятно скользнул под подошвой. — Ну? — Василий скосил глаза. Огата смотрел на него очень серьёзный, но такой розовощёкий и запыхавшийся, будто бы действительно бежал за ним. — Пытался… Пытался поговорить. Не сердитесь. Есть предложение. Предложение поработать. — Я слушаю, — Василий насупился. Либо этот вояка отбил себе последние мозги в боевых действиях, либо патологически не умел общаться. — Может, присядем? Василий вздохнул. С одной стороны, он умел многое и браться был готов за любую работу, а за ту, где платят, и подавно. С другой стороны, что мог предложить ему подвыпивший служивый? Василий оглянулся, демонстративно посмотрел на часы: до окончания выступления Асирпы оставалось часа полтора. Огата смотрел на него выжидающе, без тени оценивания, разве что хронический недосып выглядывал из-под ресниц. «Подкрашивает?» — подумал Василий, смотря всё в то же пространство между бровями и волосами, что и прежде. — Ну так что? — Василий, — Василий протянул ему открытую ладонь.***
— В смысле проверить меня? Могу показать портфолио, если интересуют результаты… Они присели в парке. Василий слушал предложение Огаты внимательно, хоть и казалось, что какая-то значительная, пусть и очень мелкая деталь от него ускользнула. — Мне нужно немного другое. Мне нужно видеть, как ты работаешь. Видеть процесс. Это возможно? Василий призадумался. Скетчи. Да… Наброски у него были, но это явно не то, что требовалось Огате. — Не понимаю, что тебе показать, — честно признался он. — Ты хочешь видеть мою работу в процессе или процесс самой работы? — Второе. Хочу смотреть, как ты работаешь. Одинаковый результат могут показать многие. Мне же важен процесс и твоё отношение к делу. — Ну… Могу прямо сейчас при тебе что-то зарисовать. — Слишком натужно… Не нужно. Я видел со стороны, как ты рисовал в зале, там всё происходило по-настоящему… — Понимаю, о чём ты, — Василий перебил его. — Думаю, если начну рисовать сейчас, то через какое-то время погружусь и пойдёт легче. Попробуем? Огата отвёл взгляд, взвешивая предложенное. — Ты настолько сильно хочешь от меня избавиться? Я просто хочу смотреть, как ты рисуешь в естественной для тебя среде. Ты хочешь рисовать с меня, так что, думаю, мы можем помочь друг другу. Василий силой заставил себя не взвиться прямо сейчас. — Знаешь, у страха глаза велики. Почему ты так… шугаешься? — Так ты видел, что я рисовал? — Конечно. Знаешь, за время работы в армии происходит сильная деформация, глаза прорезаются и на затылке. Василий усмехнулся. Ну конечно, если и не сам, то старший лейтенант, должно быть, передал ему замеченное. Образовавшаяся пауза дала Василию время подумать. Зачем, да и вообще какой толк от наблюдения за чужой работой? С таким же рвением, но чуть с меньшей бесцеремонностью сам Василий когда-то приставал к старшим товарищам с просьбой научить рисовать красиво. Как же он радовался, когда те позволили быть рядом и наблюдать, как пустое пространство превращается в орнамент из линий! Узор, как организация пустоты, где каждый край, каждый угол и штрих несли в себе смысл. Так рождается новое из-под пера, так холст становится полем боя, на котором побеждать совершенно необязательно. Так из-под пальцев демиурга вырывается новый мир, доступный пока только самому творцу, и только в его руках заключено право передать этот мир людям. Сам порыв Огаты откликался в душе Василия, но вот вторая часть его плана по обмену звучала до неприличия оскорбительно. Василий часто рисовал с натуры, особенно случайных людей в транспорте, на улице, куда бы он не пришёл. Это был автоматический процесс, и с чего бы Огате решить, что в его случае этот творческий порыв был чем-то особенным? — Подкрашиваешь? — не найдя, что ответить, Василий вернулся к почему-то волнующей его теме. — М? — Огата встрепенулся. — Нет… только придаю форму. — невероятная рука взмыла к опадающей чёлке и снова опустилась на скамейку рядом. — Могу дать контакты… — Знаешь, предложения у тебя сомнительные. Можешь смотреть на мою работу, сколько хочешь, в разумных пределах. Предоставлю тебе такую возможность за большое человеческое спасибо. — Так не пойдёт. Я хочу обменять момент одного морального удовлетворения на другое. — С чего ты взял… — На. Наберёшь. — Огата сунул ему в карман куртки листок с телефонным номером. — Нет уж… — Вон, там уже наши вышли, некогда мне тут с тобой. Давай. Подумай. Ты же умный, ну! — Огата поднялся без тени опьянения в глазах и двинулся в сторону дома культуры. Перед ним действительно собралась толпа в кителях и шинелях. Больше в этом сезоне они не пересекались. Василий ещё пару раз сопровождал Асирпу на выступлениях, а потом театральный сезон закончился. Василий продолжал рисовать на заказ и в подарок своим знакомым, друзьям и друзьям их друзей. Чихал на поднявшуюся в городе влажность, шмыгал красным носом на разыгравшуюся простуду и продолжал рисовать.***
— Не понимаю, — Асирпа сидела на комоде, болтая ногами в разноцветных носках. — Я тоже не понимаю. Но надо с этим что-то делать, потому что, по факту, он был прав, — Василий заканчивал вырезать выкройки для шаровар. — Ну так сделай что-то… В чём проблема-то? Обычно на душеспасительные разговоры пробивает Асирпу, пока она готовит или пишет сценарий к выступлению, но сегодня всё будто пошло наперекосяк и на болтологию потянуло Василия. — В том-то и дело, что признавать его правым не хочется, — Василий отложил ножницы. — Так не признавай его правым. — Понимаешь, это не так просто. Если позову, будет понятно, что он прав и выиграл. — Не понимаю… — Асирпа соскочила с насиженного места и принялась прикладывать выкройки к большому куску вельвета. И где она его достала? — Что делать будешь? — Сейчас, наверное, проветрюсь, потом заказ доделать надо. — Ты хоть брался за него? — Нет… — Василий смеялся. — С этими своими метаниями только время тянешь. — Василий посерьёзнел и поднял на неё суровый взгляд. — Ну да ладно, не моё это дело. За штаны — спасибо. Дальше мы сами. — Пожалуйста. — весёлая она была. Такая простая и сложная, будто эти её молодые годы были не первыми прожитыми на земле. Когда дверь за ней закрылась, Василий вернулся к холсту с заказом. На нём было море. Оно смотрело на Василия всей своей ещё не изображённой мощью. Казалось, что по центру всего этого волнового безумия не хватает чего-то. Или кого-то. Василий порылся в карманах, нашёл таки смятую бумажку с номером телефона и приложил её к холсту на пробу. Может, разбросать цифры по волнам?три года назад
Самое сложное в литературе — это иносказания. Нет ничего сложнее, когда что-то, не переставая быть чем-то, звучит, как что-то другое. Огата не любил такие книжки, но почему-то именно такие его заставляли читать. «В метафоре запрятан язык», «В метафоре корень зол и исток добра», «Иносказание — ключ к пониманию народа» и прочие уговоры действовали на Огату плохо. Слово должно быть конкретно и применимо, слово должно решать, называть и бить, слово должно быть ровно тем, что оно есть, и не быть тем, чем оно не является. Огата думал так до тех пор, пока на себе не почувствовал, как прямо ему на плечи, сливаясь, плавится небо. Тяжёлое, как свинцовый панцирь, холодное, как что-то, чего Огата в своей жизни ещё не успел повидать. Он сидел на ступенях крыльца, смотрел в закрытое небо, в яркий свет фонарика в руках старшего лейтенанта, снова на небо и думал. Думал об отце, лежащем в собственной постели за стеной, о крови и об обеде, так решительно покинувшем его желудок, когда он нагнулся проверить дыхание этого старика. Думал про брата, который смотрел на него с портрета и улыбался. До сих пор улыбался, чтоб его. Пожалуй, теперь, когда отец был мёртв, свет улыбки Юсаку был единственным, для которого глаза Огаты оставались плотно сомкнутыми. Он даже почти нашёл связь между плавленным небом, смертью родственников и своей свободой, когда ему на колени упала фляга старшего лейтенанта с коньяком. План был правильным, план был единственным из возможных. — Сегодня ты напился и устроил дебош прямо в казарме, — Цуруми встал над ним, осматривая ситуацию свысока. — Завтра пойдёшь под арест. — Надо убрать окно, — Огата резко выдохнул, зажмуриваясь в рукав. Алкоголь не был его стихией, но здесь от предложения нельзя было отказаться. — Окно? — Цуруми, наклонив голову по-собачьи, смотрел на него. — Я разбил окно в казарме во время дебоша. Цуруми улыбнулся в усы. Что ему нравилось в Огате, так это умение ориентироваться. — Ну и сволочь же ты, Хякуноске! — Ещё, — Огата вернул ему пустую флягу. — С собой нет. Поехали. — А… — Всё завтра, — Цуруми за плечи отвернул его от распахнутой двери в дом. — Нет. Сейчас, — Огата вздохнул, решив не объяснять свою затею старшему лейтенанту. Скинув его руки с себя, он шагнул в дом, и, миновав спальню, скрылся в коридоре. Из дома он вышел с початой бутылкой вина. — Совсем дурной? — Да. Меня завтра берут под арест за дебош, могу себе позволить, — Огата ковырял горлышко. — Всё равно открытая. Из тумбочки старшего лейтенанта подпивать можно, а у родного отца нельзя?! — Огата фыркнул и присосался к бутылке. — Это чистосердечное? — Это продление ареста. Арест стал бы для него спасением, но об этом Огата не думал. По дороге в штаб-квартиру старшего лейтенанта он умудрился заблевать его пальто и салон служебного автомобиля, за что сразу же получил по голове от молчаливого водителя. Огата думал о тяжёлом и холодном небе, которое удивительным образом продолжало плавиться за окнами, о сложных метафорах и иносказаниях, из которых состоял язык, и о языке, который плавился вместе с небом. Поездка эта вместе с мыслями о небе, нёбе и всем, что с ними связано, слилась в мутный ком, из которого он сам, проведя несколько дней в беспамятстве на больничной койке, пытался выудить хоть что-то по указке старшего лейтенанта. — Вспоминай, сукин сын, как он вёл себя! — орал старший лейтенант, возвышаясь над койкой Огаты, пока тот судорожно соображал, восстанавливая в памяти хронологию событий. — Вспоминай, в котором часу ты пришёл! Что делал он? Что делал ты? Где стоял? Что было на нём? Вспоминай всё: как обувь стояла, количество пуговиц на рубашке! Как вспомнишь, изложишь мне письменно во всех красках! — Всё? — Всё. По возможности без лишних эмоций. Только факты. Детально. — Вам нужно чистосердечное? Старший лейтенант уже направился к двери, когда вопрос Огаты настиг его. — Дурак. А ты так ничего и не понял? Огата отрицательно помотал пустой после капельниц головой. — Вас обоих свалил яд. Ему повезло меньше. Когда ты пришёл, ему уже оставалось недолго. А этот позор с самоубийством… — Цуруми обернулся к нему. — Получается, мне ещё не время… А уже выяснили, кто… — Знаешь, Хякуноске, — старший лейтенант присел на край койки. — есть вещи, которые тебя не касаются. Из больницы тебя отвезут ко мне. На долгие каникулы не рассчитывай. — Так точно, — Огата и рад бы был возразить, но ему и правда лучше на время потеряться. — И без самодеятельности, — Цуруми щёлкнул пальцами по шее, намекая на закладывание за кадык. — Понял? — Так точно, — обстановка потеплела, но недостаточно для привычной беседы. Цуруми поднялся и вышел прочь, оставляя Огату наедине с удивительной чередой совпадений. Просит написать всё в подробностях… неужели берётся за расследование лично? Или этим занимается комитет… — Да, и ещё… — дверь в палату открылась. — За пальто и машину я вычел из твоего содержания.***
— Решил? — Нет. Старший лейтенант Цуруми вздохнул. — Ну и что мы будем с тобой делать? Это был не первый их разговор на эту тему. По личным подсчётам старшего лейтенанта он должен был стать последним, и он сделает всё, что в его силах, чтобы к этому не возвращаться. В следующем месяце будет год, как отца Огаты нашли со вскрытым нутром в собственном доме. Если бы он лично не забирал абсолютно сумасшедшего Огату оттуда посреди ночи, если бы не вытаскивал из этого омута собственноручно, то вряд ли бы сейчас так стремился это бремя с себя скинуть. — Первого марта я уезжаю на Сахалин. Твоего жалования достаточно, чтобы поддерживать себя на плаву вне моего присутствия. — Будут какие-то указания? — Конкретных — нет. Абстрактные — да. Прошу отнестись к этому вопросу серьёзно, за невыполнение будут штрафные санкции. — убедившись, что Огата готов серьёзно воспринимать информацию, он продолжил. — Военные действия приостановлены. Твой отряд распущен. Найди себе занятие. Мирное увлечение или девчонку — на твой выбор, где повезёт сильнее. — Сроки выполнения задания? — А знаешь… давай упростим тебе задачу. Шаг первый — работа над ошибками. Почини мозги и возвращайся в мир. — Как? — необходимость чинить мозги Огаты была очевидна им обоим. — Посмотри на меня. — Цуруми раскинул руки в приглашающем жесте. — Мне вынесло осколком мозги, а ты спрашиваешь, как тебе влиться в мирную жизнь и наладить быт?! Ты правда ждёшь от меня конкретных указаний?! Хякуноске, хоть ты не разочаровывай меня! Огата кивнул. Каждый раз, когда старший лейтенант начинал щеголять ранами, дело очень быстро начинало пахнуть жареным. Цуруми расходился, горячился, мог ударить или начать палить из наградного револьвера, но именно в такие моменты, как ни странно, он изрекал более чем здравые вещи. — Чего ты от меня ждёшь?! Что я вот так запросто выдам тебе рецепт нормальной жизни?! Ну держи, подавись! Не жалко! Записывай! Попрыгай на правой ноге, залезь на ель и займись рисованием. Вот мои указания! А теперь иди и расскажи всем, что старший лейтенант Цуруми больная сволочь и дел с ним иметь не нужно! Чего стоишь?! Кругом! — Огата развернулся на пятках и так и остался стоять спиной к нему. Цуруми достал платок и утёр взмокший лоб. — Ты мои пожелания услышал. Вольно. Гуляй пока. Разговор был окончен, как и подходила к концу привычная жизнь Огаты внутри седьмого дивизиона. Именно в тот момент, когда Огата поднял голову от короткого поклона, у него за пазухой зажужжал телефон.