Никогда не видьтесь после расставания с теми, которых когда-то любили.
Это нехорошие встречи, всё равно как с покойником. М. Горький «Старуха Изергиль».
— ... паника ни к чему. Вспомните, что тогда всë завершилось благополучно. Я вообще считаю, что... Тик-так, тик-так. Часы шумные, громкие и очень отвлекают. Вообще всë отвлекает. И фейерверки за окном, которые, несмотря на наступившее утро, всё никак не прекращаются, и недовольное сопение Алины рядом, и собственная тупая боль в висках, которая то умолкает, то вспыхивает с новой силой, грозясь оставить свою хозяйку без способности соображать и вслушиваться в тот поток воды, что несëт нынешний глава Дружины — Лев Соколов. Дружба дружбой, но ему следует перестать их мурыжить и перейти уже конкретно к делу. Утомились все. Даже Руневский гляди того заснëт. До чего ж забавно он выглядит с блестящими конфетти в волосах. И почему ему никто об этом не сказал? — А вы что думаете на этот счëт, София? София на этот счëт не думает ничего, потому что думать сейчас, утром первого января, очень тяжело. Тем более она прослушала последнюю часть речи. Придëтся отвечать исходя из темы собрания. Не показывать же всем, что она прохлопала ушами, залюбовавшись на игру света на своих блестящих начищенных сапогах. — Нам не следует отбрасывать тот вариант, что Пëтр Каразин мог выжить каким-то образом, — она обводит Дружину внимательным взглядом и ставит на стол бокал с кровью, — Вероятность этого велика, поэтому не стоит надеяться на то, что он в самом деле мëртв. — Мы видели его тело, — Алина пытается говорить вежливо, но тревога, коей она терзается, не даёт ей этого сделать, — Я, чёрт возьми, сама проверяла, жив ли он. — Один раз мы его уже хоронили, — напоминает Свечников. — Верно-верно, — Соколов разглаживает пышные раскидистые усы. Своего настоящего имени он давно не носит, но вот усы — последнее напоминание о том, что в нём течёт казачья кровь, он не трогает, — Но всё же вероятность того, что Каразину удалось выжить, крайне мала. Давайте-ка пока будем считать, что это его последователи. Скажите, Виктор, — он поворачивает корпус к молоденькому, по меркам Софии, вампиру, — Сколько труп Трофимова пролежал, пока его не обнаружили? В Москве уже смогли узнать точное время смерти? — Пока сказать не могу, но около двух-трёх часов, — без всякого промедления отвечает Виктор, словно только и ждал, что к нему обратятся, — Исходя из этого, мы можем понять, что убили Трофимова в другом месте. Сами понимаете, новогодняя ночь, все по гостям ходят. Труп обнаружили бы гораздо раньше, да и выстрелы бы не остались незамеченными. Соседей допросили, но никто из них ничего не слышал. Лёва говорит что-то ещё, но Соня, способная думать только о сне, снова погружается в оцепенение по примеру Свечникова. Она прикрывает глаза и неслышно вздыхает. Вот тебе и Новый Год. Не так она его представляла. Села за новогодний стол, выпила немного шампанского, а как утихли куранты, сразу же получила приказ ехать в Петербург. И пришлось ей, едва-едва успевшей собрать вещи, мчаться из Москвы вместе с Мишей, который не захотел отпускать её в одиночку даже в праздник. Наверное, такой преданности, как у него, не сыскать во всём мире. Петербург встретил её также, как и всегда. Неприветливым оскалом шумных дорог, холодом, который из-за сильной влажности был просто убийственным, и жуткой гололедицей. Она успела лишь пожать руку Руневским и приветственно кивнуть Владимиру, а потом её сразу же усадили за круглый стол в Красном зале Мариинского дворца, наплевав на то, что мало кто будет рад, что на собрании присутствует не совсем член Дружины. София кожей ощущает страх некоторых вампиров. Они уважают её из-за титула, который она когда-то имела, и боятся из-за того, что она не более, чем натасканная псина, имеющая влияние в вампирском обществе. Она добивалась своего авторитета не одно десятилетие, но то, что в итоге получилось, её не устраивает. Каждый её чуть ли не врагом народа считает, ненавидит и опасается, как бы она не нашла их грешки. Да, её работа в основном и заключается в том, чтобы вычислять предателей и тех, кто нарушает вампирский устав, но это же не означает, что она готова сдать каждого. Соне не до конца ясно, почему ей нужно присутствовать. Если Лёва хочет поручить ей расследовать смерть Трофимова, то ей бы наоборот следовало остаться в Москве. Будто у неё уйма свободного времени, чтобы кататься в Петербург и обратно. Вчерашним утром она даже не была уверена, что у неё получится встретить Новый Год. Лучше бы и не планировала ничего. Дверь в зал открывается так внезапно, что большинство вздрагивает. Соня, борющаяся с сонливостью, лениво поднимает голову, и её уставшее сознание проясняется вмиг. Она стискивает зубы, чтобы не выдать своего удивления, и с недовольством поджимает губы. У Лёвы либо память, как решето, либо он просто не посчитал нужным предупредить её о том, что на собрании будет князь Юсупов. Какого, спрашивается, хрена? Феликс выглядит похлеще, чем блядь в шалмане, и уж точно похлеще, чем две сотни лет назад, когда за каждым его шагом следил отец, боявшийся, что его взбалмошный сынок выкинет что-нибудь эдакое. Теперь наблюдать за ним некому, так что его экстравагантность так и рвётся наружу. Подведённые глаза, обтягивающие брюки, подчёркивающие красоту его бёдер, и полупрозрачная блуза, обшитая золотыми нитями. — Прошу прощения за опоздание, господа, — Юсупов изящно кивает головой и шествует к столу. Со свойственной ему грациозностью опускается на свободный стул, закидывает ногу на ногу и взыскательно спрашивает, — Что я пропустил? Соколов прокашливается, поправляет галстук, который и так, кажется, скоро удавит его крепкую мускулистую шею, и смеряет пришедшего строгим взглядом, присущим каждому руководителю в той или иной степени. — Что ж вы так задерживаетесь, Феликс Феликсович? Мы, значится, час уже заседаем, а вы опаздываете. Прямо-таки явление Христа народу. Юсупов скучающе тянет, словно не замечая, что почти все буравят его неодобрительными взглядами или, того хуже, взглядами, полными плохо скрытой неприязни: — Ужасная метель. Никак раньше не мог. Соня уверена: её в Дружине не любят, но это мелочи по сравнению с тем, как ненавидят самовлюблённого князя. Каждая собака знает, что он уже не одно столетие метит на пост главы да всё неудачно. Хотя нет, один раз ему это удалось. Сколько он тогда продержался? Едва ли месяц. Она сдувает с лица чёрную прядь, выбившуюся из причёски, и выпрямляется с неестественной быстротой, свойственной всем вампирам от мала до велика. Два часа здесь сидят, так может пора наконец-то уже решить, что им делать? — Лев Андреевич, как нам действовать? Улик нет, свидетелей нет, жена Трофимова ничегошеньки не знает. Двадцатый век не обошёлся для нас без последствий. Мы — вымирающий вид. Если не предпринять хоть что-нибудь прямо сейчас, то начнутся волнения. Алина, для которой вся эта ситуация имеет своё значение, яростно кивает головой, выражая своё согласие. Сегодня она необычайно немногословна. Краем глаза София замечает, с каким изумлением на неё уставляется Юсупов, похоже заметивший её только сейчас. Неудивительно, что он её не сразу узнал. Когда они в последний раз виделись? Лет двадцать назад, не меньше. И то мельком. Встречи с ним её нервировали, так что она по возможности старалась их избегать. У неё это отлично получалось. До этого дня. — И правда, — Соколов вздыхает, — Зацепок, увы, пока что нет, но могу и сейчас сказать, что наша главная цель — обеспечить безопасность всем вампирам, и в первую очередь тем, кто застал те времена, когда Карамора творил свои дела. Соня надеялась на то, что её слова хоть немного ускорят собрание, но эффект они оказывают абсолютно противоположный. Она старается хотя бы делать вид, что слушает, но взгляд Феликса, который, видимо, хочет прожечь в ней дыру, напрягает. Он смотрит, не стесняясь и не таясь, и на его лице то и дело появляется высокомерная, нагловатая усмешка. Раньше София хорошо его знала, и вряд ли он сильно изменился, так что она понимает, что за своими кривляньями он прячет недоумение, вызванное её присутствием. Для неё его появление тоже было неожиданным, не очень-то приятным сюрпризом. О его жизни ей мало что известно, но последние лет пять в России его точно не было. Его тягу к Европе она никогда не понимала. Да и всё остальное, наверное, тоже. Когда-то она ненавидела его за то, что он с ней сотворил, но сейчас она чувствует только усталое раздражение. Перед ней манерное, аффектированное нечто с какими-то своими заскоками и причудами. За то время, что князь здесь находится, она сбилась со счёта, сколько раз он посмотрел на свои ногти и сколько раз преувеличенно театрально закатил глаза. Все его наигранные ужимки, истеричные смешки и нервные движения Соню с рабочего лада не сбивают, но она бы предпочла обсуждать важные вопросы без его присутствия. С таким же успехом можно было позвать сюда дочь Руневских, и то, она бы наверняка вела себя поприличнее Юсупова, который, кажется, считает, что без его ежеминутных реплик не обойдётся никто. Собрание заканчивается ближе к одиннадцати часам утра. Ни к какому выводу они так и не приходят, так что ничего, кроме сожалений о потерянном времени, Соня не ощущает. Она останавливается на выходе из зала, когда Лёва придерживает её за плечо. — Я хочу кое-что обсудить с Виктором, а ты пока подожди меня, хорошо? Она кивает и изучающим взглядом пробегается по его лицу, замечая в редких морщинах следы бессонной ночи. — Какой толк от моего присутствия здесь, а не в Москве? — Хочу, чтоб ты поближе была в такое неспокойное время. Мало ли что у нас случится, ты же знаешь, что без тебя не обойтись. София так не считает. Виктор весьма полезная фигура, Руневские тоже наверняка ринутся впереди всех, так что пользы от неё вряд ли будет много. Но если ему так хочется, чтобы она была поблизости, то пусть будет так. Она выходит в коридор и сразу же натыкается на Мишу, который всë время, что она просиживала штаны, без дела маялся по Мариинскому дворцу. — Ну что, София Володаровна, сказали что-нибудь толковое? — он помогает ей надеть пальто, носясь вокруг, как щенок. Только виляющего хвоста не хватает. — Это вряд ли. Верный, преданный Миша — первый из тех, кого она обратила сама. Случилось это ещё лет семьдесят назад, во время войны, и за самовольное обращение она не получила ничего, кроме сухой благодарности. В тяжёлые времена такое поощряется. Ему тогда едва ли шестнадцать было, так что по сей день в его чертах сохраняется какая-то детская наивность и юношеский запал. Его частенько принимали за её младшего брата из-за их внешней схожести. Пожалуй, что-то общее и правда есть. Тёмные блестящие волосы, высокий рост, ямочки на щеках. Но родственниками они не были. Семьёй — да. — Сейчас поедем к Лёве, — Соня застёгивает последнюю пуговицу и, заметив, что галстук у Миши чуть съехал в бок, делает шаг вперёд и лёгким движением поправляет его, — Будь добр, подожди его здесь, а-то я боюсь, что он забудет о моём существовании и проболтает с Виктором до самой ночи. Краем глаза она замечает, как Юсупов, то ли просто разговаривающий, то ли конкретно так достающий Руневских, косится на неё, не в силах сдержать насмешливой улыбки при виде того, как она возится со своим подчинённым. Её охватывает презрение вперемешку с противной липкой жалостью. Как обычно, как раньше, он прячет свои негативные эмоции под маской недалёкого шута, думая, что никто во всём свете не сможет догадаться, что он думает на самом деле. Соня не может сказать, что хорошо понимает чужие эмоции, и уж тем более она не может сказать, что хорошо понимает Феликса Юсупова, но всё же каким-то шестым чувством она знает: у него к ней сотня вопросов. Маловероятно, что хоть один будет озвучен. — А вы? — Подышу воздухом. София, убедившись в том, что Миша, как ему и было сказано, будет ждать Соколова, уходит, с трудом воспроизводя в усталой голове путь до выхода. Давненько она здесь не была. На улице тишина и благодать. Город спит, убаюканный хмелем и праздником, а значит можно в кои-то веки насладиться покоем и безмолвием, которое лишь изредка нарушается гулом машин. София прислоняется к одной из колон. Лишь бы Лёва долго не вошкался, а-то она задубеет. В Санкт-Петербурге она чувствует себя незащищённой. Город — гладкий, как ладошка, совсем не похожий на Москву, стоящую на семи холмах. С Воробьёвых гор можно половину столицы глазами объять, за их тенью можно и скрыться, а здесь стоишь открытый со всех сторон, мёрзнешь, как собака облезлая, от сильного ветра не сумевшая найти приюта, и дрожишь, не зная, куда деть обветренные руки. Губы трескаются и не успевают заживать даже с быстрой вампирской регенерацией. Соня водит по ним языком, слизывает кровь и нахохливается, когда на неё налетает очередной порыв промозглого сырого ветра. — А ведь зима во время Отечественной войны была не такой уж и суровой, как о ней говорят. До сражения на Березине по крайней мере. София вздрагивает, не готовая к тому, что кто-то подкрадëтся сзади. Она еле слышно вздыхает, потому что голос принадлежит Юсупову, и, не оборачиваясь, негромко, без всякой заинтересованности произносит: — Я помню. Странно, если бы не помнила. Тогда дядя её погиб в Тарутинском бою, и она прорыдала две недели без продыху. Тогда сестра своего жениха хоронила и клялась себе и Богу, что никогда замуж не выйдет. Клятву она сдержала, но сама не дожила и до тридцати, умерев от холеры. Соня раньше завидовала ей, что она человеком родилась, но потом перестала, найдя несомненный плюс в том, что ей самой смерть от человеческих болячек не грозит. Если бы только Аня вампиром была… — Ах да, позабыл, что вы почти моя ровесница. Такие мелочи с годами стираются из памяти. Она не понимает, зачем он всë это говорит. Не проще было бы просто пройти мимо, сделав вид, что они не знакомы? Феликс Юсупов горазд на странности, и видимо его попытка завязать диалог, является как раз одной из многих его причуд. София чуть морщит нос, когда до неё долетает табачный дым. — Сигаретку, графиня? — Не курю. И не зовите меня графиней, я уже лет сто ей не являюсь. Феликс делает шаг и оказывается прямо перед еë лицом. В рыжеватой шубе он выглядит невероятно иронично. Лис, что решил напялить на себя другую лису. — Да? — с сомнением тянет он, — Ну дело ваше, судить не буду. Только я, если что, всё ещë князь. Формально. Раньше от него пахло иначе. Чернилами, потому что он был растяпой и вечно проливал их на себя, вином, кое он любил мешать с кровью, и сладкими духами, под которыми Соня не могла учуять его настоящего запаха. В его жилах течëт кровь великих вождей, и теперь, по прошествию двух столетий, она чувствует это, как никогда прежде. Его аромат захлëстывает еë волной так, что хочется, зажать себе нос и прочистить глотку. Так себя, наверное, ощущал Дашков, о чьëм нюхе в своë время можно было слагать легенды. Он также чуял Юсупова, чей запах в сто крат выразительнее и ярче остальных? Пряности, шелка и сладкая от природы кожа. Горячая кровь, визг металла и стук конских копыт о нагретую солнцем степь. Медвяный вереск и выжженные земли одновременно. Феликс на запах — дикая смесь наложницы и хана, ласкового тепла и жгучего железа. Сочетание несочетаемого. София дышит через раз. С трудом берëт себя в руки и выдыхает в морозный воздух вместе с паром равнодушное: — Я учту. Вы хотели от меня что-то конкретное или просто решили скрасить мой досуг, пока я маюсь в ожидании? — Да так, — Феликс махает рукой, — Вы моя старая знакомая. Так почему бы нам не поболтать? Он что-то недоговаривает, а такое ей не по душе. Никакого желания подыгрывать ему у неë нет. — Я не люблю, когда меня держат за дуру. Те времена, когда вы могли это делать, давно прошли. Что вы хотели? Жизнь была бы куда проще, если бы все отвечали правду или хотя бы старались это делать. Соня ценит честность побольше прочего. Зато Юсупов — любитель полупрозрачных намëков и завуалированных угроз. — Побойтесь Бога, София Володаровна, ни за кого я вас не держал. Ну если только самую малость. Соревноваться с Феликсом в скудоумии — последнее, чем она хочет заниматься в этот день, который и так, несмотря на своë начало, кажется на редкость паршивым. — Ясно, — коротко и безэмоционально отвечает Соня, надеясь, что получив такой скупой ответ, он не найдёт, что ответить и наконец-то отвяжется. Не верится ей, что когда-то она его любила. Больше себя, больше отца и матери, больше жизни. Туго затягивала корсет по утрам, коверкала язык, пытаясь выучить непостижимый для неё французский и испытывала страх перед внезапными вспышками его гнева вперемешку со слепым обожанием. А потом не понимала, почему она не мила ему, почему он с ней так ужасно поступил. После любви пришла ненависть. Не только на него, но и на весь мир, который обсмеял её, унизил. Злобный оскал в двадцать восемь зубов и в четыре вампирских клыка. Кругом были враги. Софию один раз родила мать, и ещё дважды она сама себя создавала. Первый раз из её рук с помощью Юсупова вышло нечто чудовищное и ужасное, но вот во второй получилось что-то вполне сносное. Этим Соня и является по сей день. Она — результат собственных трудов, результат бессонных страшных ночей, предательств, родных трупов в родной земле. У Феликса ничего, кроме гордыни и титула, который уже ни для кого не имеет значения, а у неё два столетия боли за спиной. Они разные. — Вы кого-то ждёте? — спрашивает он, по-видимому, устав от тупого молчания, — Соколова, да? — Да. Она потирает холодные покрасневшие ладони друг о друга и прячет зевок в колючей ткани шарфа. — Я же вижу, что вам не терпится что-то сказать, — София оглядывает его испытующим взглядом, ненароком задерживая глаза на бледной россыпи веснушек на лице, — Хватит вокруг да около ходить. Феликс щурится, всем своим видом выражая лёгкое пренебрежение к ней, словно именно она докучает ему, а не наоборот. Он наверняка уже понял, что она больше не та легковерная девица, а значит, вилять своим лисьим хвостом не получится. — Ответьте честно на вопрос, — он выглядит беззаботным, но Соня слышит в его голосе опасные нотки, — Чем мы заслужили ваше присутствие на собрании? С каких пор вы вообще частью Дружины являетесь? — Я уже почти век в ней, если вы не знали. — Не смешите меня, — Юсупов хмыкает. В этом коротком смешке нервозность, которой у него раньше не было, — Вы ручная псина Соколова, ищейка, доносчица, кто угодно, но не часть Дружины. Она приподнимает брови, не трудясь скрыть своего удивления. — Первые два отрицать не буду, но вот доносчица — это что-то новенькое. Позвольте спросить, а на кого я донесла, и почему я сама не имею об этом ни малейшего понятия? Об его улыбку, больше напоминающую оскал, можно вскрыть себе вены, но Соня не боится. Разучилась, наверное. — Вы моих ребят десять лет назад сдали. Семь вампиров из-за вашего языка умерли. Ей приходится напрячься, чтобы извлечь из глубин памяти тот случай, про который он говорит. Господи, так вот почему ей пришлось изрядно попотеть, чтобы доказать вину тех вампиров. Это были прихвостни Юсупова, поэтому дело и попытались замять. — Я лично была на Пречистенской набережной, когда «ваши ребята» устроили кровавую резню. Мне не стыдно, князь. Я запомнила каждого, я каждого нашла, и именно я приговорила каждого к расстрелу. Я поступлю так и сейчас. Любого ублюдка, что пользуется своей безнаказанностью, я заставлю предстать перед честным судом — Вы своих же угробили, — Феликс кривит губы в отвращение, будто бы сам не занимается подобным на протяжении всей жизни. Только вот она, в отличие от него, грязно не играет и руки в невинной крови не марает. Своих же? Забавно настолько, что хочется рассмеяться не с весельем, а истеричной надсадностью. София лучше других знает: свои, если они и есть, предают быстрее чужих. Юсупов был своим. Когда-то. Так давно, что она почти не помнит, какого это — знаться с бесом, что в ласковых руках становится ручным. — Мир не делится на наших и не наших. Она вздыхает с облегчением, когда замечает выходящего Лёву вместе с Мишей и Руневскими. Боги, ну наконец-то! — Спасибо за приятную беседу, но мне пора, — прощается она. Это не лицемерие, просто накалять их отношения и тем более ругаться в такое время, ей не хочется. Пусть Юсупов ведёт себя, как склочная базарная баба, у неё всё ещё есть гордость, и до подобного она не опустится. От него, как и ожидалось, ответа нет. Только кривая улыбка и короткий вымученный кивок. Что ж, если он хочет вести себя, как обиженный ребёнок, то это его дело. У Сони нет ни сил, ни времени, ни желания, чтобы беспокоиться ещё и о его капризах.***
Впервые Алина попыталась научиться играть на пианино, когда ей было шестьдесят восемь. У неë не было к этому особой тяги, но Саша живую музыку всегда любил, и ей хотелось порадовать его хоть чем-то. Это было искреннее желание сделать приятно любимому человеку, но Алина и не представляла, что всë будет настолько сложно. Ладно ещë ля и соль просто нажать, но вот всякие мажоры и диезы находились, да и до сих пор, честно говоря, находятся, за гранью еë понимания. Промучившись полгода, она бросила это дело и решила, что не вернëтся к нему никогда. Ну его к чëрту. А вот у еë дочери Вареньки с музыкой всë ладится. Будь сашина воля, она бы играла и на гитаре, и на пианино, и, Боже упаси, на тромбоне, но Свечников так долго и нудно настаивал на скрипке, что даже Алине пришлось капитулировать под гнëтом его железобетонных аргументов. Ну скрипка так скрипка, главное, что ребёнку нравится. Весь вечер Варя, не без гордости, стоит заметить, демонстрировала Софии свои навыки. И честно, Алина и не помнит, чтобы когда-нибудь видела эту женщину такой расслабленной. Наверное, именно из-за её хмурой серьёзности отношения у них складывались всегда наилучшим образом. Никаких глупых девчачьих сплетен, которые за время светской жизни надоели Руневской просто до тошноты, никакой надоедливой лести и главное — уважение и понимание. Соня не лезет к Алине с утешениями, не пытается сказать ей, что всё будет хорошо, ведь понимает, что та наверняка уже наслушалась всего этого. Да и смысл врать? Если Пётр остался жив, то надеяться можно только на то, что он не горит желанием мести. Алина с трудом находит в себе силы быть храброй. Раньше это получалось как-то само собой, но теперь, когда у неё есть дочь, стойкость покидает её, оставляя только ужас, заставляющий сердце биться с такой невообразимой скоростью, что кажется, что оно вот-вот выскочит из груди и запачкает кровавыми пятнами начищенный до блеска пол. Она тёрла его полдня, наводила порядок во всём доме, чтобы встретить Новый Год в приятной обстановке. А получилось так, что половину новогодней ночи она просидела на собрании Дружины, слушая всякую ерунду вместо того, чтобы реально действовать. За себя не страшно, а вот за мужа и дочь ещё как. Алина умирала не единожды и готова встретиться со смертью ещё хоть сотню раз, лишь бы Саша и Варя были в порядке. Она не выдержит, если с ними что-нибудь случится. Кто угодно, но только не они. Она и так потеряла слишком много близких за последнюю сотню лет. Сначала отзывчивая Наташа Столыпина, потом Нобель, обращённый Свечниковым и считаемый полноценным членом семьи. Наташа погибла из-за чёртового Каразина, жизнелюбивого Нобеля расстреляли в середине тридцатых. После них были люди, после них были вампиры, и все они умирали. Порой болезненно, порой у Алины на глазах, захлёбываясь в своей крови и в предсмертных пожеланиях. Она не переживет, если ей придётся любимого, родного Сашу хоронить, сломается, если увидит мёртвое тело своей единственной, драгоценной дочери. Алина костьми ляжет, но не позволит, чтобы с её семьёй что-нибудь случилось. Не важно: жив Карамора или это его последователи, она не боится. Не имеет права. Трофимов был убит в Москве, но они придут сюда, в Петербург, и она с удовольствием замарает руки в их крови, отбросив в сторону остатки человечности. — На силу Варю уложил, — Александр заходит в гостиную и с усталым вздохом опускается в большое кресло. Алина купила его практически за бесценок, и ей полгода пришлось слушать ворчание мужчины, что эта зелёная махина абсолютно не вписывается в их интерьер, состоящий почти только из старинных вещей. Память это всё. И некрасивое фото над камином, где она похожа на кикимору из сказок, которые ей бабушка рассказывала. И сабля, сохранившаяся с Отечественной войны. И даже ворох свидетельств о браке, постоянно кочующий из ящика в ящик. — Ваша дочь просто очаровательна, — с лёгкой улыбкой произносит София, — А как на скрипке играет — заслушаться можно! Саша раздувается от гордости за дочь, но ответить не успевает. Все навостряют уши, прислушиваясь. Кто-то хлопает дверью, и до них доносится недовольный голос прислуги: — Борис Валентинович, поздно уж для визита. — Любочка, ужас, что случилось! Пустите, Христа ради, я на минутку. Алина кривится, сдвигая брови к переносице. Только этого соседского старикашки не хватало. Но всё-таки она кричит, чтобы его впустили. Вдруг что-то срочное. Лишь бы опять не прицепился с бестолковыми наставлениями, которые он спешит озвучить, как только хоть капля алкоголя попадает на язык. И вот зачем Алине его советы, если она старше на добрые пятьдесят лет? — Здравствуйте-здравствуйте, — Борис начинает кланяться, не успев даже зайти в комнату. В руках он сжимает шапку, его старая вылинявшая шубейка припорошена снегом, и из её ворота торчит только старческая седая голова, — О, София Володаровна, какая приятная встреча! Саша, не выносящий этого человека, но никогда не пренебрегающий манерами, привстаёт, чтобы пожать ему руку и со всей возможной вежливостью произносит: — Очень рады вам, но позвольте спросить: что же такого приключилось, что вы приходите так поздно? — Беда, Александр Константинович, беда! — старик широким рукавом стирает капли пота с морщинистого лба. Бежал он что-ли? — Решил я к Астахову зайти. Знаете его? Наш бывший министр культуры. Ой, да что я спрашиваю? Конечно, знаете, он ведь из ваших. Ну так вот, прихожу я, значит, к нему, а у него дверь нараспашку, представляете? Я заволновался, с детства ведь знаю его. Я ещё в Варшаве жил, когда нас мой папка познакомил. В пятьдесят девятом, кажется, это было. — Давайте в темпе, Загорски, — Алина, в отличие от мужа, в гостеприимство играть не намерена. Час ночи на дворе! — Да-да, Алина Сергеевна, я как раз к сути подхожу. Ну, так вот, дверь нараспашку, а он всегда запирался. Параноиком страшным был. Соня, сохраняющая до этого молчание, приподнимает тёмные брови и переспрашивает: — Был? Борис громко и весьма ненатурально всхлипывает, тем самым вызывая новую волну нелюбви у всех собравшихся. — Был! Убили его, ироды! Караморовцы это, как пить дать, караморовцы! Уж все о них говорят. Я в милицию, — на старый манер говорит он, — звонить не стал, сразу к вам побежал. Вы ж дружинники, давайте разбирайтесь. Алина ошарашено распахивает глаза. Ещё одно убийство? Здесь, в трёх километрах от Петербурга? Господи, да Астахов же через улицу отсюда живёт! А если до них доберутся? Если уже добрались? Она с огромным трудом берёт себя в руки. Долой панику. Нужно сосредоточиться и перестать так волноваться. Ей уже не двадцать, и её напугать не так просто. Пусть добираются, она сможет с ними справиться, даже если их пистолеты напичканы серебром. Один раз смогла, сможет и во второй. Тогда, конечно, Свечников их полумёртвые обожженные тела на пару с Нобелем из-под обломков горящего дома доставал, но ведь и она больше не та девчонка. Прежде, чем Алина или Саша успевают сказать хоть слово, Соня поднимается с места и властно говорит: — Оставайтесь, пожалуйста, здесь, я сама туда схожу. Варю одну не оставляйте. А вы, Борис Валентинович, дорогу мне показывайте. Алина хочет возразить, но не делает этого. Нельзя не признать её правоту. Если они уйдут, то некому будет защитить Варю. А в одиночку идти опасно. Руневская расставаться с мужем, даже ненадолго, не любит. Ничем хорошим это никогда не заканчивается.***
За быстрым Сониным шагом не поспевает никто. Ни коротконогий одутловатый Борис, ни Миша, который несколько часов шатался по двору Руневских, говоря, что в доме жарища, и что он лучше подождёт снаружи, под снегопадом. Не любитель он в компаниях сидеть. Его она с собой вообще не звала, но он настоял. Волнуется за неё, вот и ходит везде следом, даже если в этом нет никакой нужды. Находиться на холоде, когда ещё несколько минут назад пила горячий чай, а на ногах были тёплые тапочки — удовольствие не из приятных. Руневские живут за городом, с уличными фонарями здесь явные проблемы, так что обзор просто ужасный. Метель видимости тоже не добавляет. Добираются до дома Астахова минут за десять, но Соня всё равно успевает продрогнуть. Загорски так и оставил дверь в крохотном обветшалом (бывший министр, а так небогато устроился) доме нараспашку, так что особого облегчения, когда они переступают порог, она не чувствует. Тëмная маленькая комната, снег, успевший набиться за шиворот и труп, чьи очертания удаётся разглядеть с трудом даже с зорким вампирским зрением. Пахнет мертвечиной, свежей кровью и сыростью. Великолепные, твою ж мать, новогодние дни! Судьба видимо окончательно добить еë решила. Так пусть, сука, выкусит, потому что Соня сопли на кулак мотать не намерена. Миша, утомившийся от стремительной ходьбы, облокачивается на дверной косяк и умоляюще тянет: — Включите кто-нибудь свет. — Нет света, братец, — отвечает голос Бориса из тьмы, — И свечей нет. Соня шарит по карманам, но телефона с фонариком там не обнаруживает. Значит, у Руневских забыла. Нависнув над стариком, подобно коршуну, она требует: — Так найдите их, Загорски, хватит столбом стоять. — София Володаровна, голубушка моя, где я вам их найду? Кто ж нынче свечьми-то пользуется? Она начинает выходить из себя. Не видела его лет десять, а он всё также не меняется. Медленный вдох, чтобы не надавать по шее этому глуповатому человеку, что злит еë своим заискивающим льстивым тоном, и приказ, по обыкновению легко слетающий с еë губ: — Миша, вызывай Дружину. Целый отряд сюда. Возможно, эти ублюдки ещë неподалëку. И сбегай к Руневским, чтобы убедиться, что они никуда не рыпаются. Последнее явно лишнее, потому что если уж Алине захочется здесь быть, то она здесь будет, а следом за ней и Александр ринется. Соня понимает, что решать за них она не в праве, но ей тяжело бороться с волнением за друзей. Устала она уже их терять. — Понял, — мужчина срывается с места, и его и без того тëмный силуэт поглощает мрак зимней ночи. София устало потирает висок и крепче сжимает рукоять пистолета, что достала перед тем, как войти в дом. Не Бог весть что, потому что в такой темнотище она даже не увидит, куда нужно целиться, но всë-таки спокойнее себя чувствуешь, когда есть хоть какое-то оружие, кроме клыков. Им она не доверяет. Учуяв кровь — легко забыться, а пустив в ход зубы — вообще крышу сорвëт. Соня уйму времени потратила на то, чтобы научиться контролировать себя, но против вампирской природы не попрëшь, как ни старайся. — София Володаровна, — елейно тянет Борис, судя по звукам что-то ищущий в своëм кармане, — Вы своим лю... вампирам доверяете наверняка, но ведь не всё им можно поручить. Она ничем не выдаёт своего замешательства. Только чуть нахмуривается, потому что в темноте этого не видно, и холодно спрашивает: — К чему это? — Просто, — уклончиво отвечает он, — Сидим тут, скучаем. Разговором хоть время займëм. Хитрый чëрт. Что ж ему надо? И не поймëшь ведь, пока лица не видать. Единственное, что даëт ей хоть какую-то подсказку — это то, как он нервно заламывает пальцы. Неприятный звук. Да и сама ситуация, в целом, оставляет желать лучшего. — Я, как вы знаете, очень молод по сравнению с вами, — продолжает Загорски, — Но батька мой ведь из ваших был, так что я знаю, как дела у вас обстоят. С князем Юсуповым ведь знакомы? Соне хочется взвыть от этого вопроса. Есть в этом городе хоть кто-то, кто его не знает? Не уж-то вездесущий Феликс успел и этому старикашке насолить? — Знакома, — короткий раздражëнный ответ означает еë нежелание продолжать какой бы то ни было диалог. Еë собеседник или беспросветно туп, или нарочито слеп, потому что иначе никак не объяснить, что он продолжает и уже куда с большей уверенностью, чем прежде. — Вы меня уж простите, что вмешиваюсь не в своë дело, но ничего поделать не могу — сердце у меня доброе. Слышал я вашу с ним историю, — он наконец-то перестаëт шуршать. Резкий скрежет чего-то железного, и до Сони долетает мерзкий, тошнотворный запах сивухи. Самогон? Отлично, теперь она точно задохнëтся, — Не сочтите за наглость, но не нужна ли вам помощь? — Загорски делает шумный глоток, — Я мог бы, скажем, последить за князем, выведать информацию какую-нибудь. За плату, конечно, но она символическая. Я искренне помочь хочу. София едва сдерживает тошноту. Очередной мерзкий человечишка, падкий на деньги. Не пересчитать, сколько она таких уже встречала. И он вообще понимает, кто такой Феликс? Это тебе не практически святой Владимир Михайлович, и даже не боевая, но добродушная Алина. Если перейти дорогу Юсупову, то тебе прямой путь в могилу. Он со своими врагами расправляется безжалостно, хладнокровно и без всяких угрызений совести. Да и Соня его не настолько ненавидит, чтобы платить, даже «символическую плату», Загорски, который сам же еë и сдаст с большей вероятностью. Честно говоря, она вообще Феликса не ненавидит. Из-за него она лишилась многого, но это дела давно минувших дней, а она не такая злопамятная, чтобы двести с лишним лет хранить обиду. Личность он, конечно, раздражающая и докучливая, но больше для неë не опасная. Вот если Юсупов выкинет что-нибудь из ряда вон выходящее, то она сама прострелит ему голову, не задумываясь. Но пока он сидит смирно и не строит свои козни, можно не волноваться. — Меня это не интересует, — сурово отрезает Соня, — Не советую вам вообще больше предлагать кому-то такие вещи. Вы не вампир, но это не значит, что Дружина не убьëт вас, если вы будете вмешиваться в наши дела. И как Борис до своих годов только дожил? Так глупо и открыто предлагать свои услуги той, что он видел пару-тройку раз. Жажда наживы так затуманила ему мозг, что он, похоже, вообще не понимает с кем и о ком разговаривает. Или личный мотив всë же есть? Вряд ли. Юсупов хоть и с придурью, но якшаться с таким сбродом слишком даже для него. — Да я ж без злого умысла, — поспешно оправдывается Загорски и нервно сглатывает слюну, — Я не настаиваю, — он делает небольшую паузу. В его голове происходит настоящая борьба. Возможность набить себе карманы или собственная шкура? Разума у него видать не шибко много, так как не проходит и минуты, как он не совсем уверенно, но с заметным напором добавляет, — Вы всё-таки подумайте. Если понадоблюсь, то вы всегда можете спросить у Александра Константиновича, где меня найти. Мы с ним хорошие друзья. Соня тихо хмыкает. Руневский от таких слов будет в ужасе. — Обязательно, Борис Валентинович, обязательно. Она разглядывает во тьме очертания стула и присаживается на его край. Её мутит от сильного запаха вампирской крови и серебра, и она закрывает себе нос рукавом тёплого зимнего пальто и делает медленные, размеренные вдохи и выдохи. Почти всю прошлую ночь она провела в дороге, а сегодняшняя проходит в компании трупа бывшего министра, что застал ещё Смуту, и полупьяного чудака, что все семьдесят четыре года своей жизни вьётся рядом с вампирами, надеясь, что его наградят таким же даром. Если всё будет продолжаться в том же духе, то она точно потребует у Лёвы отпуск. Честно, она, даже попытавшись, не может припомнить, когда в последний раз отдыхала больше одного дня. Такой трудоголизм точно сведёт её в могилу. А как иначе-то? Только расслабишься, как новые неприятности. Вскоре возвращается Миша. От него приятно пахнет морозом, и этот лёгкий запах ненадолго очищает комнату, в которой уже не продохнуть от крепкого некачественного самогона, который то и дело прихлёбывает Борис. — Руневские у себя. Дружину вызвал. — Молодец, — София благодарно улыбается, хоть и понимает, что в темноте он вряд ли это заметит, — Со мной рядом есть ещё стул, присядь, — она дожидается, когда он сделает, как сказано, и уже серьёзнее продолжает, заранее готовясь пресекать на корню любые пререкания, — Завтра ты вернёшься в Москву. — Но… — мужчина возмущённо распахивает рот и поддаётся вперёд, собираясь вывалить на неё поток аргументов о том, почему же он не может уехать, но она, выучившая их наизусть, слушать не собирается. Сбоку неожиданно икает Загорски. — Простите. Соня поджимает губы, стараясь абстрагироваться от лишних звуков. — Не спорь. Я не могу уехать из Петербурга, но и не могу оставить свой отряд без присмотра. Ты — моя правая рука, так что тебе отвечать за всех в моё отсутствие. Если так сильно беспокоишься, то можешь кого-нибудь прислать ко мне, хотя я считаю, что это всё-таки будет лишним. Миша складывает руки на груди и горбится, облокачиваясь на спинку стула. — Как скажете, София Володаровна, — он угрюмо кивает головой, — Руководствуйтесь принципом: кот из дома, мышки в пляс? Она добродушно фыркает, но тут же смолкает, вспоминая о трупе в нескольких метрах от неё. — Если только самую малость. Время ожидания Дружины тянется невообразимо долго. У Миши с Борисом завязывается тихий, но чересчур колючий разговор, а Соня в это время держится из последних сил, чтобы не задремать. Частью её работы является и бумажная волокита, так что целый день она провозилась с документами, и только под вечер у неё появилась возможность навестить Руневских. Их дочь — настоящее чудо. Очень на Алину похожа. И взбалмошность, и волнистые тёмные волосы и даже глаза такие же. От Александра разве что сильная любовь к музыке досталась да тонкие губы. Общаться с этой девочкой Соне было в радость, так что она даже расслабилась немного. Жаль, что это было временно. Снова труп, снова тупое ожидание и снова глухая боль в теле, вызванная нервным образом жизни и почти полным отсутствием сна. Дружина приезжает лишь через полтора часа. Их приближение Соня слышит сразу, поэтому с трудом, но дрёму она отгоняет. Натянуть на лицо маску ледяного спокойствия, пригладить волосы, ни жестом, ни словом не выказать усталости — давно знакомый, замыленный сценарий. Отряд из шести человек, включая Виктора, и ещё двое полицейских. По запаху, кажется, тоже вампиры. Интересно, что по новостям скажут? С Трофимовым облажались, выставили на всеобщее обозрение его смерть, и второе убийство с надписью «Карамора» вызовет резонанс даже у людей. София здоровается с пришедшими, моргает, привыкая к свету их фонарей, и косится то на кровавые буквы на серой стене, то на обезображенный труп, от вида которого хочется проблеваться. Мерзость. Судя по отверстиям в теле, в него всадили целую обойму. Не уж-то Астахов, которому было пять сотен лет, так сопротивлялся, что пришлось потратить столько серебряных пуль? Бориса, к счастью, выдворяют. Соня пожимает крепкую сухую ладонь Виктора, испытывая заметное облегчение от его присутствия. Вампир он хоть и молодой, но на редкость толковый. По её мнению мало кто из дружинников заслуживает уважения, но этот амбициозный мужчина был одним из них немногих, с кем она могла общаться, не испытывая раздражения. — Как думаете, — он присаживается рядом с трупом. Его лицо не дрогает, и только нос чуть морщится от неприятного запаха, — За что его-то убили? Сидел себе смирно, людей не трогал. Ладно ещë Трофимов, он вечно высовывался, но что караморовцам сделал этот тихий старичок, который и так уже одной ногой в могиле был? — Не знаю, — честно отвечает она, — Может им без разницы, кого именно убивать? София стаскивает с себя пальто, чтобы не перепачкать его в крови, и Миша оказывается тут как тут, чтобы принять его из еë рук. Она осторожно опускается на корточки, склоняет голову в бок, внимательнее вглядываясь в старческое, будто вы восковое лицо со стеклянными выпученными глазами и задумчиво изрекает: — Я не была близко с ним знакома, но могу сказать, что он был на редкость любопытным. Возможно, ему удалось что-то выяснить, вот его и убрали. Мы знаем лишь о двух убийствах, совершëнных караморовцами, но могли быть и другие. — Вполне, — согласно кивает Виктор, — Более того, я уверен, что были. Просто без безобразных надписей на пол-стены. — Виктор Алексеевич, взгляните, — перед ними появляется юноша, совсем мальчик ещё. Соня чувствует тëплый запах молодости, нервозности и отвращения ко всей этой ситуации. Руки у него чуть потрясываются, когда он протягивает своему начальнику тонкую стопку мокрых пожелтевших листов, исписанных чернилами. Парня этого она раньше не видела. Наверное, только недавно в Дружину был принят. В еë время таких несмышлëнышей не брали, — Мы нашли это во дворе. Видимо, убийца захватил это с собой, но потерял по пути. — Хоть что-то, — Виктор принимает находку, — Можешь идти. Он уходит быстро, похоже не горя желанием находиться рядом с трупом себе подобного. Соня с интересом заглядывает Виктору через плечо. Он начинает перебирать бумаги, пытаясь что-нибудь понять по кривым линиям, которые наверняка обозначают путь куда-то, и редким неразборчивым надписям, словно тот, кто их писал, делал это в страшной спешке. — Карта, — после недолгих размышлений произносит она. — Надеюсь, что сокровищ, — мрачно шутит мужчина. — Увы, — София берëт лист из рук не возражающего Виктора, — Вот это, — она показывает на жирную точку и две кривые буквы рядом, — Москва, как я понимаю. — Почему Москва? «ТР» написано. — Астахов имел византийские корни. Он этим всегда гордился, так что это видимо шифровка, на случай если кто-то найдëт бумаги. — Третий Рим, значит, — Виктор увлечëнно обводит пальцем линии, ведущие от точки, — Знакомая дорога. Узнаëте? Она вглядывается внимательнее. На периферии сознания что-то плавает, но мысль смутная, совсем неясная, так что ухватиться за неë не удаëтся. — Нет, — она медленно качает головой, нехотя признавая своë поражение. — Ворзогоры. Я не совсем уверен, но туда ехать именно так. Ну конечно же. Как она могла не узнать единственную деревню во всей России, населëнную исключительно вампирами? Она бывала там редко. Очень, очень редко. Тяжëлое место. Слишком напоминает о старой жизни, слишком сильная тоска одолевает там. Отчаянная, в какой-то степени глупая тяга к прошлому, пусть оно было и безрадостным, у таких, как она в крови. Она давит в себе внезапно вспыхнувшие воспоминания. — Что ж, — ни один мускул не дрогает на еë лице, ничем она не выдаëт резко-охватившего еë волнения, — Полагаю, что эта деревня как-то связана с караморовцами, раз убийца или убийцы хотели забрать эти бумаги с собой. Лëву это заинтересует. Вы не против, если я сама передам ему это? Виктор медленно кивает и протягивает ей листы. Он сам хотел донести до главы такую важную зацепку, но все в Дружине прекрасно понимают, что если София Володаровна требует, то лучше подчиниться. Тем более, она ведь такая миленькая, так порой улыбается очаровательно, искренне, без всякого женского кокетства, что даже самый бесчувственный не найдëт в себе силы спорить с ней. — Благодарю, — Соня поднимается и аккуратно складывает листы в карман брюк, — Если я здесь больше не нужна, то поспешу к Соколову, — она кидает взгляд на небольшое пыльное окно и больше для себя, нежели для своего собеседника, говорит, — Метель, кажется, закончилась. Она уходит, не замечая или просто не хотя замечать, сколько удивления вызывает Миша, следующий за ней бесшумной тенью. И чем только она заслужила подобную преданность? Не иначе, как колдовство. С неё станется. Дурная репутация, что ещё сказать.***
— Я хочу, чтобы ты за ним наблюдала. Не слежка, нет, мне без разницы на то, с кем он общается и чем занимается, я просто хочу быть уверен, что он не выкинет ничего. Пять лет он мотался по Европе, но сейчас он может взяться за старое. Его стремление к власти когда-нибудь сыграет с ним злую шутку, — Лёва склоняет голову над неприметным на первый взгляд куском дерева, который в его умелых, уже морщинистых руках, станет очередным произведением искусства. У Сони целая полка в доме отведена под фигурки, что он ей подарил. Она сонно угукает в сложенные на столе руки. Господи, он посмотрит те бумаги или она зря мчалась посреди ночи, хотя могла переночевать у Руневских? — Ты меня слушаешь? — Всё сделаю, — ответ машинальный, выученный на зубок. Она — часть механизма, деталька, у которой есть своя задача. Хорошо смазанная и никогда не выходящая из строя. — Вот и умница, — Лëва довольно кивает, — Я понимаю, что в общении с Юсуповым удовольствия мало, особенно для тебя, но никому другому я это доверить не могу. Сама знаешь, что каждый готов предать. Ох, неспокойное время опять началось. — Не заканчивалось оно, — апатично отзывается она, поднимая голову и переводя взгляд на тёмный сад за окном, почти не видный из-за света на кухне. До чего ж плохо и тоскливо в Петербурге, что словами не передать. Сейчас бы домой, в Москву, к холстам, к изящному старому фарфору, к громоздкому пианино, на котором она больше не помнит, как играть. — У нас всегда так: если не война, то бунты, если не бунты, то какой-нибудь безумец с идеей фикс. Стабильности как не было, так и нет. — Ну не скажи, — возражает мужчина, — Последние лет двадцать всë же полегче, чем раньше. Ему-то, с кресла главы, может и да, но Соня не особо видит разницу. Что сто лет назад, что сейчас. Когда-то она не знала ни о том, что происходит в мире, ни о том, как живут люди. Когда-то она думала только о красивых нарядах, балах и о том, как бы не получить по шее от матери, прознавшей про то, что с французским у неё ладится. Когда-то ей было семнадцать, и она была влюблена. — Кому? Мне легче? Человеку простому может? У неë вдруг злость на Лëву. Детская, глупая, ничем необоснованная. Соня чувствует себя выжатой, уставшей просто до бесконечности. Ей хочется в свою постель, в свой дом, в свой город. В своë прошлое, где ещë жива сестра, где не нужно выполнять чужие приказы и приказывать самой, и где можно и нужно быть глупой и наивной, потому что ты в первую очередь женщина, а не вампир с другими вампирами под крылом, за которых нужно отвечать. — Что ж ты, Сонечка, на меня-то сердишься? — Лëва вздыхает, — Из-за Юсупова? Ну дурак я старый, что тебя не предупредил о его приезде. Многоуважаемая София Володаровна, Госпожа Ларина (раньше она считала, что взять подобную фамилию будет иронично, но сейчас она носит еë скорее по привычке), совсем уж редко графиня Покровская, и только с Лëвой, в пронизанном сыростью Петербурге, она Сонечка. Ему за триста, у него вольная казачья жизнь в прошлом и десятки наград запрятаны в ящик, а он зовëт еë так, словно они всë ещë там, в сороковых подо Ржевом, где над головой пули, а на Соне чужая телогрейка с замусоленной колодой карт внутри. Тогда они и встретились. Еë отправила Дружина в составе крохотного отряда. Солдатом она не была. Да что там солдатом, она ружья охотничьего в руках ни разу не держала! Но фронту нужны были не просто люди, а вампиры, чья сила в разы больше человеческой, а смертность практически равна нулю. Практически. Соня схоронила всех. — Да ну его к чëрту этого Юсупова, — утомлëнно отвечает она, наблюдая за тем, как на поверхности блестящего стола играют блики от лампы, — Столько лет прошло, а все только и делают, что напоминают мне о нëм. А мне не надо о нëм напоминать, он у меня уже вот здесь сидит, — она чиркает большим пальцем по горлу, — Я только и делаю, что про его выходки слушаю да проблемы, им созданные, решаю. — Не моя вина, — Лëва пожимает плечами, не скрывая отвращения. Князь ему не по душе гораздо больше, чем Соне, — Он как был в любимчиках, так и остался. Власть новая, протеже старые. А всë почему? Потому что денюшки есть. Лизоблюд проклятый. У Сони нет к Юсупову ненависти, нет и бранных слов на языке, на которые она имеет полное право. Она ненавидела его полжизни, и что ей это дало? Ничего. Ненависть не помогла. Лучше ничего не чувствовать, чем гореть только желанием мести. — Знаешь, как его начали называть в двадцатом веке? — вдруг спрашивает она. То, что она хочет сказать, совсем не к месту, но воспоминание яркое, и ей хочется с кем-то поделиться, — Русским Дорианом Греем. За красоту, за порочность, за молодость. Он же вообще не стареет, Лëв. — Он чистокровный. — Я тоже. Он меня на шесть лет старше, а я неделю назад седую прядку нашла. — Так конечно, ты же только и делаешь, что печёшься обо всех, — бормочет Соколов, не отрываясь от своего дела. Что верно, то верно. У Сони сердце болит за каждого человека, за каждого вампира, за каждую тварь божью. Раньше сильнее болело, но и сейчас, когда за спиной двести с лишним лет, оно всё ещё бьётся сильно-сильно, царапает грудную клетку, грозясь протаранить её насквозь. Тяжело волноваться меньше, когда все твои близкие постоянно подвергаются опасности. — Что на счёт Ворзогор? — она меняет тему разговора и потягивается, разминая затёкшие плечи, — Может стоит туда кого-нибудь отправить? Возможно, Астахов и правда что-то знал. Следует проверить. — Вот ты и поедешь. Но одну не пущу. Раз уж Мишку ты отправила обратно в Москву, то возьми кого-нибудь другого с собой, — он поднимает светло-голубые, почти серые глаза и задумчиво проводит пальцами по усам, — Руневских может? — Нет, точно не их, — София качает головой, — Они и так достаточно настрадались из-за Каразина. Да и мне бы не хотелось подвергать их опасности, когда у них дочка маленькая. Алина, конечно, будет недовольна, что её не взяли, но Александр поймёт. Лёва ненадолго задумывается. Он сдвигает свои кустистые брови к переносице и отрешённо вертит в руках деревяшку. Соня знает, что никакого удовольствия место главы ему не доставляет, и что он предпочёл бы возиться со своими фигурками, а не размышлять о чём-то подобном. — Родецкого бы отправил, да он в Рязани. Отпросился, сукин сын, к семье на праздники. Виктора нельзя, он мне здесь нужен. Может Юсупова и возьмёшь, раз уж взялась за ним наблюдать? — Как скажешь, — равнодушно произносит София. Не то, чтобы она горит желанием находиться в компания Феликса, но с его целеустремлённостью и дотошностью они справятся куда быстрее. Она предпочитает работать в одиночку или же с теми, кто ей подчиняется, но он не самый скверный вариант. У неё были напарники и похуже, чем не в меру самовлюблённый князь. — Вот и славно. Дорогу помнишь? — Разберусь, не в девятнадцатом же веке живём, — она поднимается с неудобного стула, зевает и, потрепав Лёву по плечу, заботливо произносит, — Поеду рано, так что пойду собираться. А ты не засиживайся. И Юсупову сообщи, чтобы мой визит не стал для него сюрпризом. Мужчина отрешённо кивает, сосредоточенно отмеряя линейкой небольшие детальки. Как ребёнок, ей-богу. Вряд ли он вообще услышал, что она сказала. Хотя, если он не позвонит князю, то она может съездить и одна, а это не так уж и плохо, потому что видеться с ним ей не сильно хочется. Это то же самое, что нырять с головой в холодный омут, то же самое, что ковырять ножом незаживший порез, попутно поливая его спиртом и прижигая огнём. Феликс Юсупов для неё — перечёркнутое чернилами, давно забытое прошлое, позорная слабость давно минувших дней, что до сих пор, изредка, отзывается не в памяти, а в сердце сухой слабой болью. Боль она научилась давно не замечать.***
Феликсу было двенадцать, когда он упал с лошади и сломал себе ногу. Было неприятно, но молодое тело регенерировало быстро, так что прострадал он меньше часа. А вот страх был. Под бёдрами тёплые глянцевые бока шестилетней кобылы, что кусает трензель да шевелит своими гладкими ушами, над головой цветущая пахучая яблоня, а потом — бах! — смазанная круговерть, резкий удар о твёрдую землю и мучительная ломота, словно раскрошилось всё тело, а не треснула одна единственная кость. Воздух из лёгких вышибло одним махом, и Юсупов перепугался, забыв о том, что по-настоящему что-то сломать он не сможет. Абсолютно идентичное чувство он испытал и сегодня. Мелодичный, позабытый голос, и он одеревенел от смеси ужаса и удивления, потому что никак не ожидал встречи со своим самым страшным кошмаром и самим сладким сном одновременно. София Володаровна. Со-о-офушка. Он предпочёл бы тет-а-тет с дьяволом или с Богом, тут ещё посмотреть надо, кто накажет его больше за совершённые грехи, но никак не с ней. В спальне страшная, нехорошая духота. До пульсации в висках, до дрожи в тонких пальцах. Сумасшедший день оставил после себя только одно желание: напиться. Феликс со своими прихотями бороться не в силах. Он не помнит, не хочет помнить, сколько уже вылакал этого на редкость отвратительного пойла, что зовётся коньяком, а по вкусу больше напоминает дешёвую водку с примесями. Но даже будь алкоголь хорошим, вероятность того, что он смог бы избавиться от уныния не просто низка, а невозможна. С годами и это пресытилось. Руками он аккуратно и нежно разглаживает помятую, пожелтевшую со временем бумагу, точно не лист это вовсе, а старое, испещренное глубокими морщинами лицо. Лицо и правда на бумаге есть. Его собственное. Соня сама писала, в краске вся вымазалась, а потом оттирала руки в холодной из-за осени, которая тогда рано началась, воде. Феликсу портрет понравился ещё тогда, но лишь спустя долгие десятилетия он смог осознать истинную ценность этого подарка. Сонечка не его пыталась изобразить, а того, кого любила. Любовь эта была детской, глуповатой, но она была, и её она выплеснула наружу, не побоялась показать ему, хоть и была трусихой, каких свет не видывал. На рисунке Юсупов сам себе ненастоящим кажется. Он, конечно, самолюбив, отрицать это бессмысленно, но даже он не видит себя столь прекрасным. Завитки светлых кудряшек, коими она была очарована, и веснушки, будто не веснушки совсем, а россыпь блестящего злата на молочной коже. Она и вправду его таким считала? Солнечным. Настоящим. Живым. — Нелепость какая, — бормочет он себе под нос, но всё равно касается своего лица, словно надеясь и в самом деле почувствовать под пальцами золото. Но ничего нет. Зачем он до сих пор хранит это? И не просто хранит, а ценит и бережёт, наслаждаясь то ли красотой рисунка, то ли красотой самого себя. — Можно подумать, что я всё ещё жалею, — произносит Феликс, обращаясь к себе, потому что собеседника, которому можно было бы подобное рассказать, у него нет, — Не так это. Если не так, то отчего ж на душе-то так тяжело? Он не знает. Отрицает. А кому захочется признавать, что из-за собственной трусости под откос пошла вся жизнь? Юсупову уж точно нет. Гордости и самолюбия в нём даже больше, чем прежде, и, наверное, он всё-таки правильно поступил в далёком тысяча восемьсот четырнадцатом году. Наверное. Можно сколько угодно убеждать себя в том, что Соня никогда не имела для него значения, но так сильно себя обманывать не мог даже Феликс. Он зализал все свои старые раны, стёр из памяти целые десятилетия, но её забыть не смог. С годами он научился бежать от воспоминаний, когда есть силы, и ползти, когда сил не остаётся, но все его попытки скрыться окончательно были бессмысленны. Князь помнит всё смутно, в общих чертах, но и этого хватает с головой. Ему отчаянно хочется спрятаться от этого, забыть, утопить память на дне бутылки, но алкоголь мало того, что отвратный, так ещё и не оказывающий абсолютно никакого эффекта. «Ты жалок, — мысленно поддевает он себя, — Убиваешься по той, что сам, по сути, и бросил. Умничка, князь, просто великолепно». Просто бросил? Смешно. Очень. Но пусть это и не совсем правда, никакого значения это всё равно не имеет, потому что надурил он в первую очередь самого себя. В те далёкие годы родители ему прожужжали все уши о женитьбе, отправили в белокаменную Москву, которая славилась невестами, как Вязьма пряниками. А ему дела не было до невест. Он пустился в гульбу, в пьянство, в разврат, радовался тому, что вырвался наконец-таки из родительского дома. Софушку ему на балу представили, и она даже приглянулась ему. Чернобровая, с волосами цвета самой глубокой ночи, самых страшных глубин его души. Ни слова из неё нельзя было выбить. Только безвинные карие глаза на красивом девичьем личике да скромные кивки. Она была осторожной, пугливой ланью, тонкой берёзкой, что могла сломаться от любого порыва ветра. Ей только-только семнадцать исполнилось, она была девицей на выданье, поэтому Юсупов, крутящийся вокруг неё, сам не заметил, как они оказались помолвлены. Его мнения никто не спросил, а Сониного тем более, так что им обоим пришлось мириться с тем фактом, что им суждено стать мужем и женой. Танцуя с ней на балах, шепча ей всякие непристойности во время ужинов и беспрестанно смущая её своими выходками, он ну никак о женитьбе не помышлял! Не зная, чем заполнить свою почти бесконечную жизнь, он просто забавлялся, пытаясь спастись от скуки. Феликс соврёт, если скажет, что ему не было с ней хорошо. Соня улыбалась так ласково, что у него от этой улыбки каждый раз всё внутри замирало, ведь не верил он в то, что кто-то может, не боясь, дарить ему такое тепло. Она не слушала сплетни, в упор не замечала его гниющего злого сердца, и Юсупов до сих пор помнит тот день, когда его публично обвинили в убийстве, и она, боявшаяся общественного мнения, как огня, и не смевшая никому перечить, встала на его защиту. И пусть голос её дрожал, и пусть в глубине души она понимала, что обвинения не беспочвенны, она всё равно смогла преодолеть свои страхи. Ради него. Он это доверие не оправдал. Приближается рассвет. Юсупов нервно качает ногой, наблюдая за тем, как по спальне расползается белый полупрозрачный дым. С горем пополам борется с раздражением на себя, на свои слабости, на Соню, которую теперь стоит опасаться, чтобы не нажить себе неприятностей. У неё теперь есть какая-никакая, но власть, и как бы она не решила припомнить его прегрешения. За ней Соколов, а он имеет гораздо большее влияние, чем сам Феликс, чей авторитет с каждым годом опускался всё ниже. Эх, на место главы бы... А-то некоторые уже видимо забыли, что такая важная должность должна принадлежать не какому-то мужику из народа, а настоящему вампиру, что обладает не только чистой кровью, но и силой. Давно пора Дружину в твёрдые руки взять, потому что распустились совсем, обмякли. Вот Феликс знает, как правильно сделать нужно, и он бы Карамору в два счёта смог поймать. Право только дайте да власти побольше. Он невольно вздрагивает, заслышав телефонный звонок. Скривившись, он отвечает. Вспомнишь заразу, как говорится. — Слушаю, — надменно говорит он, стараясь, чтобы по его голосу не было понятно, что он выпил, и выпил не мало. — Доброй ночи, князь. Извините за беспокойство, но дело срочное, — взволнованно здоровается Соколов, не пряча пока что неясной для Юсупова обеспокоенности. Феликс забывает о тлеющей сигарете в руках. Наконец-то случилось что-то, и ему будет позволено в этом поучаствовать? Чудно, если так и есть. — Я весь во внимании. — Завтра… хм, простите, сегодня уже получается, необходимо будет съездить в одно место. Новое убийство, и у нас есть зацепка. — Кого именно убили? — любопытствует Юсупов. Он чует какой-то подвох в этом звонке, но пока не понимает какой. С чего бы просить именно его, когда Дружина полна энтузиастов? Вон, Руневские первые поехать будут готовы. — Петра Астахова знаете? — спрашивает Лев и сам же отвечает, — Наш бывший министр культуры. Феликс поёживается. Жуть. Раз взялись за тех вампиров, которые ещё первого Романова на престоле застали, то видимо всё и в самом деле плохо. Не скучно зато. Ведь он этого хотел, верно? Вот теперь сиди и думай, как сделать так, чтобы свою жизнь сохранить. — Помню, — отстранённо отзывается он, вычерчивая пальцем на столе непонятные узоры, — Так и быть, я смогу выкроить свободное время для этой поездки. — Тогда в семь утра за вами заедет София Володаровна. Юсупов чуть не давится воздухом. Он сжимает ладони в кулак, чтобы не выдать раздражения, что всегда появляется нежданно-негаданно, и ровным, не свойственным для себя голосом говорит: — Я еду один. Ваша… — он на секунду замолкает, пытаясь подобрать что-то ёмкое, но при этом не оскорбительное, — ставленница, — что ж, не вышло. Никто в здравом уме бы и не поверил в то, что София занимает столь высокое положение не из-за тесных, вроде бы дружеских отношений со Львом, — мне ни к чему. — Я глава, Юсупов. Вы присягали на верность Дружине, и вы обязаны мне подчиняться, — делая заметный акцент на последних словах, цедит Соколов. Феликс придушенно фыркает, поражаясь тому, как некоторые могут иметь столь высокое мнение о себе, являясь при этом вампиром без роду и племени. Клыки бы выдернуть тому, кто обращает всякую простолюдинскую шваль. — Забываетесь, мой дорогой глава, — едва сдерживая ядовитое шипение, тянет он, — Не с холопом, чай, разговаривайте, а с князем. В ваших краях не знают про то, что существует некая иерархия, и её следует соблюдать даже тем, кто по счастливой случайности оказался у власти? Перебор, но и пусть. Если каждому хамское отношение с рук спускать, то на шею сядут же. Лев Андреевич на его выпад не реагирует никак, будто бы считает себя выше всего этого. Сколько он должность эту занимает? Лет десять вроде как. Немного, но всё равно пора бы ему уже уступить это место другим. А-то возомнит о себе невесть что. — Это приказ. София Володаровна посвятит вас в подробности. Не телефонный это разговор всё-таки. Всего хорошего. И прежде, чем Юсупов успевает разразиться бурной тирадой о том, что плевать он хотел на такие приказы, Соколов отключается. Вот же скотина. А он-то думал, что хуже Столыпина быть не может. Тот хоть и был либералом, но хотя бы осознавал, что разговаривать в подобном тоне с потомственным, твою ж мать, князем непозволительно. Понавыбирают не пойми кого, а нормальным вампирам, значит, страдай от указаний подобных тупиц. Чёрти что в России теперь творится. Ну хорошо, он съездит пока что не пойми куда, и даже не будет возражать против компании своей бывшей невесты. И глупцу понятно, что её приставили к нему в качестве соглядатая. Пусть так, но вот только он не намерен быть послушным мальчиком. Феликс никогда себе не признается, но его страшит лишь одна мысль о том, что придётся разговаривать и работать с той, что когда-то была для него очень важной и значимой. Стоит только представить её перед собой, как в горле становится сухо, и дело, увы, совсем не в количестве выпитого. Если она всё ещё помнит нанесённую её обиду? Такого сильного врага ему не нужно. Проблем и так с годами столько появилось, что гляди того они тебя с головой поглотят, не оставив и шанса на какой бы то ни было просвет. Неприятностями Феликс сполна насытился за свою долгую жизнь. Но и прогибаться под Покровскую не хочется. Следует найти баланс между совсем уж безрассудством и слепым подчинением. Доказать ей и в первую очередь самому себя, что ему всё равно на то, что у них есть общее прошлое. А то, что он два столетия хранит портрет, подаренный ей, не более, чем любовь к искусству. А то, что он вспоминает её чаще, чем мать родную, не более чем любовь к смазливой мордашке. Всё так и есть. Это незакрытый гештальт, это никогда не заживающая рана, это серебро кожу обжигает. Феликс гештальт закроет, рану залатает, а серебро выкинет от греха подальше. И рисунок сожжёт. Потом. Не сейчас и не сегодня. «И не в этой жизни, похоже», — злорадствует внутренний голос. Юсупов цыкает на него. До семи остаётся два часа. Слишком ли самонадеянно будет попытаться отпустить двухвековую боль за это время? Наверное да, но стоит хотя бы попытаться и для разнообразия приложить усилия. Феликс пытается, заранее зная, что это сладкую, давно ставшую частью его, боль, он не отпустит никогда.