— Как же больно... Словно камень в груди. — Конечно, сердце — оно тяжёлое. «Ходячий замок»
Мир, как бы многие не старались это отрицать, всё-таки изменился. И не в лучшую сторону, стоит заметить. Раньше нельзя было и представить, что такая важная персона, как князь Юсупов, будет не приказывать, а подчиняться, выполняя чужую волю, подобно мальчику на побегушках. Но деваться некуда. Феликсу ненавистна Дружина, ненавистны все вампиры от и до, но именно поэтому ему и хочется над всеми ними властвовать. Хочется до дрожи в коленях, и даже сама мысль о том, как он снова берёт бразды правления в свои руки, вызывает у него такую приятную восхитительную дрожь во всём теле, что становится трудно дышать. Но сперва следует вернуть себе хотя бы жалкую часть былого авторитета. А для этого, как раз-таки, нужно побыть этим самым мальчиком на побегушках. Да, унизительно, но зато итог-то какой будет! Феликс видит перед собой лишь одно препятствие. Это не совесть, нет, но, ей-богу, лучше бы это была она. Главная помеха — София. Юсупов готов зайти для получения власти так далеко, как того потребуют обстоятельства, но он не готов обрекать на смерть свою бывшую невесту. Свою первую любовь, которая до сих пор и остаётся единственной, что у него была. Соня слишком предана Соколову, она будет за него биться до разорванных сухожилий, до порванной глотки. Феликс знает: мирным путём он место главы не получит, и жертва, вероятнее всего, будет не одна. Из-за сладостных воспоминаний, и только из-за них, ему хочется, чтобы среди тех, кто умрёт по его вине, еë не было. Она слишком много сделала для него в прошлом. Слишком много хорошего. Пусть живёт в награду. Только б под ногами не путалась. Память о ней — главная его слабость. Феликс уверен, что Петербург быстрее под воду уйдëт, чем он эту слабость покажет хоть кому-то. Никто не должен узнать, что он так на прошлом своём повёрнут. Никто, и София в особенности. Вера в собственные силы малость утихает, когда он в тихое морозное утро второго января садится в машину Покровской, зевая и дрожа от холода. Она одаривает его коротким приветствием, коротким взглядом, и Юсупов, за словом в карман не лезущий, опешивает и теряет дар речи. Все его знания о ней вдруг оказываются настолько бесполезны, что в начале пути он и рта не раскрывает, даже забывая спросить о том, куда они едут. Еë уверенность и строгость настолько сбивают его с толку, что все заготовленные издëвки исчезают из головы, и он готов поклясться, что настолько глупо он не ощущал себя никогда. Вчера он увидел достаточно и успел понять, что она изменилась, но не так же сильно! Еë настолько жизнь сломала, что из невинной, вечно краснеющей девицы она превратилась в непробиваемый кусок камня? Или это он настолько еë сломал? — Может всë-таки поведаете: что же такого случилось, что ради этого мне пришлось пожертвовать сном? — Феликс поправляет спадающую на лоб кудряшку, стараясь ни жестом, ни словом не выдавать своей растерянности. Много чести. — Лëва вам ничего не сказал? — София барабанит пальцами по рулю, ожидая, когда машина впереди сдвинется с места. Его ответа она не дожидается, — Астахова убили, и мы нашли весьма занятную вещь в его доме. Бумагу, на которой указан путь до Ворзогор. Караморовцы потеряли еë по пути. — Вы хотите сказать, что мы едем в эту дыру, только потому что вы нашли какую-то белиберду? — Юсупов издаёт тихий презрительный смешок, — Дружина не перестаëт меня удивлять. Она сосредоточенно следит за дорогой, не обращая на него никакого внимания. Любоваться на дорожную грязь ей приятнее, чем общаться с ним? — А где же ваш... — Феликс покусывает губы, подбирая как можно более колючую интонацию, — дружок? Соня смеряет его усталым взглядом, но не кривится и даже не морщится от явного, намеренно выставленного напоказ, яда. — По-вашему, у моих людей есть время разъезжать туда-сюда, чтобы проверять то, в чëм не уверен никто? — у неë голос суровый, а выправка почти армейская. Что-то развелось нынче командиров, куда деваться. Он громко, показушно усмехается и сцепляет руки на коленке. — А у такой большой начальницы, значит, времени навалом? София косится на него со смесью раздражения и удивления, словно спрашивая: как вообще можно вести себя, как идиот, когда такие вещи происходят. — Не я принимаю решения. Думаете, что будь у меня выбор, я бы оставила своих ребят? — она недовольно поджимает губы. Не говорит, что решение Соколова отправить еë в Петербург ей не по душе пришлось, но думает, наверное, именно так, — Поверьте, Юсупов, я не горю желанием ехать подобным составом к чëрту на куличики. Феликс вздëргивает бровь, отчего его лицо моментально становится будто бы обиженным. Или не будто. Ишь ты, состав ей не нравится. Будто он в восторге. — А чем вас моя компания не устраивает? — ровным, лишëнным каких бы то ни было эмоций, голосом спрашивает он. Ему тяжело казаться равнодушным, но этого требует гордость. Эта же гордость погубила его жизнь два столетия назад. — Да при чëм тут вы? — Соня отцепляет одну руку от руля, касается пальцем виска. Мимолëтный жест, говорящий, нет, кричащий о том, как же ей всë осточертело, — Вы такой ребёнок, князь, — на миг в еë голосе проскальзывает прежняя теплота, но она исчезает так быстро, что Феликс не успевает за неë ухватиться, не успевает понять: показалось аль в самом деле она прошлая ещë где-то там, внутри, — Угомонитесь уже и перестаньте изводить меня вопросами. Юсупов складывает руки на груди, прищуривается и даже рот приоткрывает, чтобы ответить что-нибудь неприятное и грубое, но тут же захлопывает его, вдруг осознав, что в этом никакой нужды в общем-то нет. Для неë, кажется, уже просто его присутствие является чем-то оскорбительным, так что можно не тратить силы понапрасну на зубоскальство. А Соня ощущает только глухую злобу и тупую боль от недосыпа в висках. Ей не удалось поспать даже полчасика, так что за подобную роскошь она готова отдать многое. Тогда и перестала бы срываться на всех, кто под руку попадается. Ну что князю смирно не сидится? Вертит головой своей, кудри лохматит, с глупостями пристаëт похлеще, чем пиявка самая злобная. И правда дитë неугомонное. Любопытное, тянущее руки ко всему, что плохо и хорошо лежит, и абсолютно невинно хлопающее своими большими глазами: мол, я не при чëм, я не виноват. Господи, лучше бы одна поехала. Нервы и так в последнее время ни к чëрту. Дуется Феликс не долго, но и этих жалких десяти минут хватает, чтобы привести мысли хоть в какое-то подобие порядка. «Возьми себя в руки, слышишь ты или нет? Подумаешь, две ночи без сна. Раньше неделю могла носиться без отдыха, а теперь устала? Разнежилась на подачках Дружины, тьфу ты». Юсупов тянется к карману, но прежде, чем он успевает запустить туда руку, Соня останавливает его, цедя сквозь зубы: — Нет, князь, здесь курить нельзя. Он едва сдерживается, чтобы не передразнить еë. Что-то некоторые слишком много думать о себе стали. — Разговаривать нельзя, курить нельзя. Между прочим, я не... Миша, да? чтобы ваши приказы исполнять да по струнке ходить. Своими людьми помыкайте сколько угодно, но мной не смейте. Не доросли ещё, моя милая, — напыщенно заканчивает он и вздëргивает подбородок. Момент его триумфа хоть и оказывается невероятно сладким и приятным, что аж зажмуриться от удовольствия хочется, но, увы, недолгим. София останавливает машину, переводит на него взгляд, полный той самой непреклонности, что свойственна людям, которые привыкли к безоговорочному подчинению, и жëстко чеканит, придавая каждому своему слову такой вес, что Феликс невольно теряется: — Машина моя — это раз. Вы в Дружине никто, а я правая рука главы, соответственно власть моя больше — это два. И наконец, в-третьих, это моë дело. Не ваше, потому что вы вряд ли вообще в своë время Карамору заметили за слоем дыма, порошка и ещë черт знает чего. Вы будете мне подчиняться, князь, хотите вы того или нет. Если вы считаете, что я буду прощать ваши выходки, как прежде, то вы глубоко заблуждаетесь. Так что закройте, в конце концов, свой рот и подарите мне хотя бы минуту без пререканий. Соня тяжело выдыхает воздух, коря себя за сказанное, и прикрывает на миг глаза. Сорвалась. Но твою ж мать, он думает, что у неë железное терпение? Она несколько суток, как на иголках, она не спала и не ела столько же. Только беспокоилась, как сумасшедшая, и изводила тревогой свою бедную голову. Оставаться внешне невозмутимой, становится всë труднее. Хочется, чтобы кто-нибудь пожалел и исцелил эту страшную пульсацию в висках. Соня могла бы позволить себе слабость, если бы рядом был Лëва или хотя бы Миша, но рядом Юсупов, что буравит еë взглядом, наверное, думая о том, как бы еë придушить. Не привык к тому, что кто-то перечит, да? София давным-давно поняла, что чужие страдания и слëзы мало кого волнуют. Это была ужасная, неприятная, но истина. И она научилась прятать в себе все свои чувства, откладывать истерики на потом, зарывать в себе боль и усталость. Если дать слабину, то всë просто рухнет, как карточный домик. Она была рождена нежным цветком, но выросла на обочине, среди крови и грязи, и некому было оценить красоту и хрупкость еë нежного девичьего сердца. Одна лишняя эмоция, одно лишнее движение — и на тебе клеймо. Нельзя. — Угрожаете мне? — в его голосе угрозы куда больше, чем в еë, но она не поводит даже бровью. — Нет, — коротко отвечает она, вкладывая в это короткое слово всю возможную честность. «Поймите же, что не враг я вам. Но стану, если вы вздумайте своë истинное нутро показать», — проносится быстрая мысль в еë голове, против которой бунтуется внутри что-то старое и давно забытое. Раньше Соня в него верила. Прошлое кажется ей невообразимо далёким, будто бы случившимся не с ней. Не уж-то она и правда могла любить так сильно, так отчаянно, так наивно? Воспоминания подстёрты временем, но даже оно не способно вытравить из памяти сухой горьковатый запах уходящего лета, ощущение чужого тепла, чужой ласки под рёбрами, прямо там, где сердце отбивало свой нечёткий, взволнованный ритм. В это же сердце она получила нож. От того, от кого этого стоило ожидать больше всего, а она, дурочка, не ожидала совсем. Соня любит помнить, любит прошлое беречь. Ошибка или нет, но иногда это бывает полезно. И больно. Юсупов многому её научил. Он показал ей жизнь, которую она никогда не имела, которая её страшила и влекла одновременно. До него она не знала, что такое любить и быть любимой кем-то, кроме сестры. Смешно, но тогда, в далёком-далëком тысяча восемьсот четырнадцатом году, он умел любить. Она знает. Так искусно притворяться не мог даже он. Просто испугался её и своих чувств. Испугался выхода из того же лабиринта, куда сам себя завёл. Бояться — нормально. Причинять боль другим, в попытке сбежать от собственных страхов — нет. Ехать долго. Восходит бледное солнце, но оно почти сразу же скрывается за тоскливой серой хмарью, идёт снег, который то и дело переходит в мелкую, совсем не зимнюю морось. София украдкой зевает, с трудом сдерживая желание прикрыть веки хоть на секунду. Полцарства за восьмичасовой здоровый сон. Краем глаза она видит, как Юсупов, который теперь, на удивление, ведёт себя относительно прилично, косится на неё, но ничего не говорит, предпочитая хранить гордое молчание. Напряжение, что висит в воздухе, с каждой минутой становится только плотнее и гуще, но Соня чувствует себя слишком уставшей, чтобы обращать на это хоть какое-то внимание. Чем дальше холодный мраморный Петербург, тем легче у неё на душе. Красивый город, в какой-то степени даже родной, ведь там мать её родилась, но до чего ж, сука, злющий и неприветливый. Миллионы и миллионы людей он в себя принял и столько же, наверное, переломал. Там пошлое перемешивается с фантастическим, порок с добродетелью, а бедность с роскошью; там каждый закоулок дышит прошлым. Москву вампиры отчего-то любят гораздо меньше, и все, как один, стекаются в город на Неве, а Соне в нём неуютно. Что-то страшное там есть, нехорошее. — Можно я сяду за руль? — неожиданно спрашивает Феликс, разрывая гнетущее молчание своей непринуждённостью, свойственной ему в самые неподходящие для этого моменты. — Нет. София более чем уверена, что его водительские навыки оставляют желать лучшего. Он и минуты не может спокойно посидеть, не дёргаясь и не отвлекаясь на какую-нибудь ерунду, так что роль водителя она ему доверит только в том случае, если решит, что настала пора отправиться на тот свет. — Почему нет? — Потому что, князь. Юсупов сердито вздыхает, морщит нос и отворачивается к окну. Вряд ли он ожидал от неё столь категоричного ответа. Что двести лет назад был капризным мальчишкой, что сейчас. С годами он не меняется. Наглеет, разве что. Она даже рада, что его обошли стороной те невзгоды, что коснулись её. Вопреки доводам разума, она не желает ему зла. Не желает мести. Соне даже хочется верить в то, что он счастлив. Ей самой такая роскошь не досталась.***
Алина скучающе подпирает щёку ладонью, пустым взглядом наблюдая за тем, как кухарка носится меж столов, умудряясь делать несколько дел одновременно. Руневская была против прислуги, даже как-то сама взялась за ведение хозяйства, но, как оказалось, бороться за справедливость и наказывать злодеев куда легче, чем что-то приготовить или разобраться в счетах. Саша после очередной её неудачной стряпни вежливо, но настоятельно сказал, что помощь им всё-таки необходима. Пришлось, скрипя зубами, признать, что так оно и есть. — Бедный Александр Константинович. С самого утра ведь на работу уехал! Даже в выходные покоя не дают, — сетует кухарка, проверяя готовность мяса. Алина угрюмо угукает себе под нос. С «бедным Александром Константиновичем» они ругались почти всё утро. Точнее, ругалась только она, но полушёпотом, чтобы не разбудить дочь. А как она должна вести себя, если Саша в одиночку уехал по делам Дружины, а её оставил сидеть дома? Понятное дело, что кто-то должен был остаться, чтобы приглядывать за Варей, но почему нельзя было попросить Владимира Михайловича? Нет, надо ему одному ехать, мол, что вдвоём по ерунде мотаться. Бесит. Даже бестолковый Юсупов занят — с Софией проверяет какую-то зацепку, а Алина, лучший следопыт, вынуждена смиренно ждать мужа и делать вид, что она ни капельки не обеспокоена сложившейся ситуацией. А она ещё как обеспокоена. С того момента, как стало известно об убийстве Трофимова, Алина и глаза не сомкнула. Слишком страшно. Вдруг, пока она спит, что-то случится, вдруг она снова не успеет спасти близких. Один раз не успела. Если бы не Владимир Михайлович, то Саша был бы мёртв уже больше сотни лет. И она была бы мертва. Нельзя, нельзя на чужую помощь полагаться. Стрелка на настенных часах медленно, но верно приближается к одиннадцати. Бесконечное утро. Алина поднимается со стула, так и оставив свой завтрак недоеденным. Кусок в горло не лезет — Спасибо, Катя, — говорит она, мысленно радуясь, что голос её, так же, как и прежде, звучит твёрдо и уверенно, — Пойду Варю будить. Оказавшись в коридоре, Руневская проводит пальцем по руке, поражаясь тому, сколько мурашек на коже. Это от тревоги или от холода? Надо взять себя в руки, волнение ещё никому не помогало. «Пётр мёртв, — как мантру повторяет она, кажется, в сотый раз за два дня, — Всё будет хорошо». Из-за метели в доме темно и самую малость тоскливо. Алина свет включать не хочет, поэтому бредёт в полутьме. Натыкается на угол комода, обругивает себя за свою неуклюжесть, но не зажигает даже свечей, от которых ни она, ни Саша так и не смогли полностью отказаться. Прислуга недоумевает, но всё же понимает, что у вампиров свои причуды. Хорошо иметь таких верных людей. Столько лет уже работают, а никому ещё и слова не сказали про «особенность» своих хозяев. Приятно, что хотя бы дома не нужно скрывать свою истинную сущность. Алина заходит в детскую, неодобрительным взглядом пробегается по разбросанным игрушкам и книгам и одобрительным по спящей крохотной фигурке под большим пуховым одеялом. Мурашки почти уходят, и на душе становится спокойнее. Руневская присаживается на кровать и произносит, ласково проводя по спутанным волосам Вари: — Давайте-ка просыпаться, Варвара Александровна. Девочка не сразу открывает глаза. Сначала она чуть морщит курносый нос, зевает, показывая крохотные клычки, которые всё ещё не научилась прятать, и только потом приподнимает веки, сонно взмахивая тёмными ресницами. — Доброе утро, котёнок. — Доброе. А где папа? Алина вздыхает. Видимо, она уделяла дочери так мало внимания, что у той вызывает удивление, что мама сама в кои-то веки решила её разбудить. Надо меньше времени уделять Дружине и её делам и побольше семье. — Его срочно вызвали на работу. — Он обещал, что сегодня мы слепим снеговика, — Варя обиженно дует губы и приподнимается на локтях. Немного подумав, она спрашивает важным голосом, — А тётя Соня сегодня придёт в гости? Мне нравится с ней играть. — Да? — Алина мягко смеётся, чувствуя, что вся нервозность ушла, не оставив после себя ни следа, — Я-то думала, что тебе нравится, как она тебя хвалит. — Вот и нет! — девочка возмущённо качает головой, отчего тёмные завитки волос ещё больше разлохмачиваются. — Ну хорошо, хорошо. Но в любом случае она сегодня не приедет. Они с князем Юсуповым выполняют серьёзное задание. Алина понимает, что совершила большую ошибку, упомянув Феликса. Сонливость Вари проходит моментально. Её глаза загораются восторгом, и она, не в силах сдержать эмоций, радостно подпрыгивает на кровати. К князю она питает особую любовь ещё с того момента, как они всей семьей ездили к нему в Париж. Его самовлюблённая душонка вечно изнывала то от скуки, то от тоски, то ещё чёрт знает от чего, и всё это настолько его грызло, что, похоже, даже компания Алины, с которой они за сто лет смогли найти лишь какое-то жалкое подобие общего языка, казалась ему не такой уж и плохой. Вот он и пригласил их к себе. Варя до сих пор вспоминает об этой поездке с пугающей частотой, потому что и юсуповская экстравагантность, и несерьёзность, и полное пренебрежение к общепринятым нормам и правилам, кажутся ей до ужаса весёлыми. И ведь не объяснишь маленькому ребёнку, что Феликс, помимо шуток и легкомысленных улыбок, способен на отвратительнейшие вещи. Разочаровывать и пугать не хочется. — Мамочка, раз он приехал, то можно он тоже придёт ко мне на день рождения? — взгляд у Вари становится таким умоляющим, что Алина тает. Она с самого начала старалась воспитывать дочь в строгости и не поддаваться детским капризам, но чем дальше, тем хуже у неё это выходит. — Посмотрим, — уклончиво отвечает она, не в силах дать категоричный отказ. Позор да и только. А она ещё на Сашу ругалась, что он так легко Варе всё разрешает! — Ещё почти два месяца. Но потом мы это обязательно обсудим, договорились? Из кухни вдруг доносится громкий звук, будто упало что-то очень тяжёлое. Алина резко вскидывает голову, чувствуя, как встрепыхнулось вампирское чутьё. Нервы натягиваются до предела, дыхание учащается, и огромных трудов ей стоит удержать себя в руках. Глупая. Так переволновалась, что любой шорох угрозой кажется. Нужно просто контролировать дыхание, как Саша учил, и не обращать внимания на всякую мелочь. Просто кухарка что-то уронила. Но всё же следует проверить. На всякий случай. — Ты пока одевайся, а я схожу попрошу Катю сделать тебе завтрак, — Алина поднимается с постели, надеясь, что на лице у неё не отражается беспокойство. Умные и проницательные дети — это, конечно, замечательно, но не в данный момент. К счастью, Варя, ничего не замечает, лишь послушно кивая головой. Из спальни Алина чуть ли не вылетает. Она касается пальцами груди. Сердце бьётся, как у загнанного маленького зверька. А она не жертва, а хищник. Вампир, чёрт возьми! Стыдно бояться чего-то в своём собственном доме. Руневская расправляет плечи, возвращая себе хоть какие-то крохи самообладания, и направляется к кухне. Вот сейчас она зайдёт туда, увидит, что всё в порядке, и сама же посмеётся из-за своего паникёрства. Каразин умер. Подорвал себя на большевистском собрании. Она туда ездила, своими глазами видела, как его буквально по кускам собирали, как какой-то конструктор. Его в живых нет больше века, а значит и некому рушить её жизнь. Ни одна мразь больше не посмеет тронуть её семью. Алина переступает порог кухни и застывает каменным изваянием. Она в ужасе распахивает глаза и зажимает рот рукой, впиваясь ногтями в кожу до глубоких красных ранок. Какие же нечеловеческие силы ей требуются, чтобы сдержать не крик даже, а вопль, полный гнева и страха. Трясущимися руками она хватается за край стола, не видя перед собой вообще ничего, кроме размозжённого черепа своей кухарки. Твою ж мать. На блестящем кафельном полу блестящие лужи крови. Их так много, они такие большие, что Алина видит в них своё отражение. Видит большие перепуганные глаза и рот, сведённый в отвратительной судороге. Она старается не смотреть на пробитую вазой голову, на ошмётки мозга, но взгляд сам устремляется к этой картине. Пахнет человеческой кровью. Алину мутит и от голода, и от отвращения одновременно. Душа мечется в капкане морали, и, Господи, жажда крови так сильна, так невыносима, что хочется рухнуть на колени, в попытках спасти каждую драгоценную каплю и испить эту бедную женщину до дна. Где ж контроль, коим она так гордилась? Где сострадание к человеку, который погиб по её вине? Опять смерть. Господи, когда же всё это закончится, когда люди вокруг перестанут умирать? Алина не знает, каким чудом ей удаётся себя сдержать. Щёки мокрые от слёз, хотя она не помнит, что хоть капля лилась из её глаз. Грудную клетку оплетает ярость. Жгучая, бешеная. Прямо-таки адская. Все чувства обостряются до предела. Алина чует тварь, что убила Катю, чует, что она где-то в доме. Алина охотиться умеет и на зверьё лесное, и на людей. Первому Сашенька научил, а второму жизнь. В её чертах проступает то, что она так тщательно сдерживала десятилетиями. Напрягаются скулы, на лбу проступает жёсткая складка, по-кошачьи сужаются глаза. Она втягивает носом воздух, спёртый из-за крови, выуживая из него нужный запах. Кислый пот, дешёвая искусственная кожа и горький парфюм. Первое правило, если идёшь на вампира — избавься, по возможности, от запахов. Как глупо, что люди никогда не думают об этом. Алина начинает двигаться так тихо, что и сама не слышит своих шагов. В доме, помимо неё, Вари и незнакомого ублюдка, никого нет. У экономки заболел сын, водитель с Сашей, а Катя… а Кати просто больше нет. И за это кто-то сегодня поплатится головой. Руневская свою голову на плаху готова сложить. Потому что она опять не успела. Опять облажалась. Она замирает в прихожей. Медленно поворачивает голову. Шкаф. Красивый, украшенный резьбой, с золочёными ручками. Второе правило, если идёшь на вампира — не шуми. А если всё-таки издал хоть звук, то беги. Караморовец так и делает, видимо, увидев сквозь крохотную цель приближение своей погибели. Он с грохотом распахивает дверцы и срывается с места, надеясь успеть добежать до выхода быстрее, чем его опередят. В его руках блестит пистолет, но Алина, которой в подобные моменты руководит не разум, а эмоции, плюёт на это, зная, что скорость вампира в любом случае победит. Ну, или хотя бы надеясь на это. Рот её распахивается в зверином оскале, глаза загораются адским огнём, и с молниеносной скоростью она сокращает расстояние между ними. Одно движение, и тишину пронзает неприятный тошнотворный хруст. Мужчина не успевает испугаться, не успевает прикоснуться к курку и уж тем более не успевает почувствовать той страшной боли, что чувствовала Катя в последние минуты своей жизни. Жизнь его обрывается по мановению женской руки. Его тело падает на пол с глухим ударом, и так и остаётся там лежать, раскинув руки. Алина сломала ему шею быстрее, чем успела обдумать свои действия. Алине кажется, что у неё снова ломается жизнь. Она стоит, глядя на тело у своих ног, но не ощущает ничего. Злоба покинула еë голову так же быстро, как появилась, и теперь, когда внезапная вспышка ярости поутихла, Алине кажется, что она поспешила. Могла бы задержать его, допросить, выпытать информацию, но вместо этого убила. Хладнокровно и машинально. Это даже не мужчина, а скорее мальчик. На вид едва ли двадцать есть. Ребëнок же совсем. Зачем он Катю убил? Она не вампир, а всего лишь простая человеческая женщина. Алина сглатывает тягучую слюну. Это еë вина. Еë и ничья больше. Запугать хотели? Что ж, у них это вышло. Постарались, суки, на славу. В любимом доме, где она дочку растит, два трупа. Итого четверо мертвецов за два дня. Петя, наверное, из ада довольно посмеивается да ручки свои мерзкие потирает. Руневская осторожно опускается на колени. Касается мягкой пухлой щеки, поросшей щетиной. Внутри неë ничего, кроме отвращения к делам рук своих. Впервые убив, будучи вампиром, она плакала и пыталась покончить с собой, а теперь никакой жалости в ней нет. Нехорошо, что сердце так с годами зачерствело. Чем же она лучше караморовцев тогда? Такая же убийца. Алина отряхивает руку и дëргает головой. Ненужные мысли. Да не сверни она голову этому парню, то сама бы уже была мертва. И Варя тоже. Варенька. Нужно еë проверить. Не дать ей узнать о том, что еë мама подпустила врага так близко, и что Катя мертва. Нужно умыться, охладить голову. И позвонить Саше. Он успокоит, скажет, что она правильно поступила. Не осудит. Приедет с Дружиной, и они уберут трупы, будто бы ничего и не случилось. А ей останется только кровь от пола оттереть. С этим она справится, но вот найдëтся ли тот, кто сможет кровь с еë рук отмыть? Алина утирает слëзы тыльной стороной ладони и поднимается на ноги. Оглядывает в последний раз тело и уходит, не позволяя себе больше думать ни о морали, ни о сердце, что сжимается от тревоги и от стыда. Как же легко теперь убивать. Когда Саша будет рядом, то она все свои мысли ему скажет. Он будет злиться на себя, что его рядом не было, и на караморовцев, что почти что добрались до его семьи. А она, конечно же, станет его убеждать в том, что она уже давно взрослая и самостоятельно может решать проблемы. Она и правда может, но только лишь в том случае, если в ней есть уверенность, что муж за спиной, чтобы в случае чего прикрыть. А сегодня его не было, вот она и расклеилась. Ну ничего. Алина ему позвонит, и он примчится сразу же. И тогда всë будет хорошо.***
— Сука, — негромко ругнувшись сквозь стиснутые зубы, София глушит мотор и осторожно касается мужского плеча, — Вставайте. Феликс, не раскрывая глаз и лишь удобнее устраиваясь на сиденье, сонно спрашивает: — Мы приехали? — Нет. Он приподнимает веки и удивляется, видя, что пока он дремал, на улице стемнело, а метель, непрекращающаяся весь день, только усилилась. Снежные вихри за окном закрывают весь обзор, но ему удаётся разглядеть, что ничего, кроме чёрного леса, вокруг нет. И на кой чёрт ему вставать? Он опускает взгляд на наручные часы и недовольно цокает, видя, что стрелки не двигаются. Великолепно. — По навигатору мы на месте. По моей памяти тоже, — произносит Соня, отстёгивая ремень. — Но мы не на месте, — ворчливо замечает Юсупов. — Я в этом не уверена. Впереди свет, видите? Не факт, что это Ворзогоры, но мы можем хотя бы спросить. Феликс внимательнее вглядывается во мрак. И правда, свет. Слабый и неяркий, так что вряд ли это деревня. — Удачи вам, — саркастично отзывается он, не имея никакого желания высовываться наружу в такую погоду. — Вы идёте со мной. Дальше дороги нет, так что нам в любом случае придётся идти пешком. Он недовольно поджимает губы, испытывая острую потребность в том, чтобы поломаться и показать свой характер. Но перспектива ночевать в машине в одиночку его нисколько не прельщает, так что приходится всё-таки подчиниться. Снег холодный и мокрый. Феликс натягивает ворот шубы до самого носа и разминает затёкшие конечности. София согласилась остановиться лишь два раза за почти двенадцать часов поездки, так что от долгого сидения на одном месте болит всё, что только может болеть. — Красиво здесь, — тянет Покровская, неспешно обматывая шею шарфом. Юсупов угрюмо косится на неё, смаргивая с ресниц снежинки. Ему хочется ответить что-то колкое, но он решает ограничиться лишь тихим многозначным смешком. Если мёрзлый голый лес, где не видать ни зги — это красиво, то он видимо ни черта в красоте не понимает. У Сони осанка опять такая, будто ей железный прут в спину затолкали. Она закрывает машину, пока Феликс наблюдает за ней, как ему кажется, с полнейшим равнодушием. Лениво водит глазами по её высокой фигуре, вскользь отмечая, что пальто на ней такое же, как носили в прошлом столетии. Длинное, тёмно-зелёное, чем-то даже смахивающее на солдатскую шинель. Не совсем в его вкусе, но ей такой строгий образ к лицу. Луна скрыта за облаками. Сквозь деревья видно чёрное небо, в редких тёмных просветах поблёскивают бледные крохотные звёзды. Лес по странному тих и глух, и даже скрежетание ветвей точно издалека доносится. Здесь царит какая-то своя, непонятная князю идиллия, словно кто-то взял и отрезал это место от всего остального мира. Даже огонёк поблизости, обозначающий присутствие хоть какой-то цивилизации, не манит, а наоборот отталкивает и страшит. Феликс боязливо поводит плечами, чувствуя на них цепкие лапки морока. Ветер лохматит золотистые кудри, но ощущается это так, будто бы адская гончая выбралась на поверхность и теперь опаляет затылок своим зловонным дыханием. На душе тревожно, но интуиция молчит и опасности не видит, как ни старается. Юсупов нервно звякает браслетами на запястьях. Впереди тропа, расчищенная, видимо, тем, кто здесь живёт. Он направляется к ней, бросая Соне недовольное: — Пошлите, графиня, иначе я окоченею. — Не графиня, — напоминает она. Голос её слегка сипит. Значит, тоже почувствовала всю пакостность этого места. «Будто бы мне есть до этого хоть какое-то дело, — желчно думает он, — Как хочу, так и называю». Дорожка достаточно широкая, чтобы по ней можно было пройти вдвоём. Феликс ненароком замечает, что София под его быстрый шаг будто бы подстраивается. Черта, свойственная тем, кто служил. Руневский порой также делает. Честно говоря, это малость подбешивает. Но не больше, чем беспокойное покалывание на шее, словно кто-то смотрит ему в спину. Оборачиваться Юсупов не отваживается. И по сторонам смотреть тоже. Только вперёд, на точку света, что хоть и не внушает чувства безопасности, но кажется единственным ориентиром. Чем дальше, тем тише лес. Молчат деревья, молчит земля и главное — молчит вампирское чутьё. К такому Феликс не привык. Его нутро не молчало уже несколько десятилетий. Оно вечно скулит, вечно хныкает и опасается всего на свете. А сейчас молчок. Не к добру это. Вскоре становятся видны очертания небольшой избы. Изба как изба, ничего жуткого в ней нет. Потрескавшиеся брёвна, небольшие окна, крыша, покрытая тёсом. Всё по канонам. Но местоположение странное. В лесу, где на много километров никого, кроме вампиров. Посмотреть бы на этого смельчака. Смельчака Феликс замечает сразу же, как они подходят. Им оказывается старушка. Сухая, тоненькая, точно жердь. В руках у неё лопата, которой она разгребает снег вокруг дома. Ну и дурость. Какой смысл это делать в метель? Женщина, заметив их, втыкает лопату в сугроб. На её морщинистом худом лице не появляется удивление, словно вот такие вот визиты для неё абсолютная норма. — Добрый вечер, извините за беспокойство, но вы знаете, как доехать до Ворзогор? Мы немного заплутали, — Соня делает шаг вперёд. Феликс рад, что она решила взять разговор на себя. У него руки неожиданно сводит дрянным тремором, и он вонзается клыками себе в щёку. У старухи глаза белые-белые, с красными прожилками и узкими змеиными зрачками. Для такого возраста у неё слишком плавные движения и незамыленный взгляд. И странный запах. Землянистый, удушливый, с примесью ржавчины и чего-то горького. Он столь сильный, что даже за несколько метров чувствуется так хорошо, будто между ними пару сантиметров, не больше. Губы Юсупова непроизвольно кривятся в отвращении, и он отворачивается, чувствуя себя слишком неуютно под прицелом этого страшного взгляда. У людей бывают такие глаза? Это нормально или нет? — Гой еси, ребятки. Как же не знать? Знаю, дорогу подскажу. Феликс нервно впивается ногтями в свою ладонь и облизывает пересохшие от волнения и мороза губы. Приветствие весьма двусмысленное. С одной стороны просто здравия пожелала, но с другой это означает: «Ты есть наш, ты наших кровей». Она человек? Вампиром от неё не пахнет, но их деревня ведь рядом. Странная старуха. Жуть нагоняет. — Я буду очень вам признательна, — София благодарно улыбается, словно не замечая, как Юсупов беспокойно топчется на месте и кидает на неё встревоженные взгляды. — Да, подскажу, — повторяет старуха, и рот еë расплывается в ответной улыбке. Все зубы у неё на месте, только вот они острее вампирских и уж точно острее человеческих, — Только куда вам на ночь глядя идти? Заночуйте у меня, скрасьте мой одинокий досуг. Вы, чай, утомились. А с утра я вам помогу. — Спасибо вам огромное, — Покровская склоняет голову в лёгком кивке, — Мы и в самом деле устали. Как к вам можно обращаться? — Настасья Павловна я. Но меня бабушкой все величают, и вы так зовите. А вы кто будете? К кому едете-то? — К друзьям. Я Соня, а это… — Феликс Феликсович, — Юсупов высокомерно вскидывает подбородок, стараясь не выдавать своей тревоги, что маленьким червячком копошится в груди. — Будем знакомы, ребятки. Пойдёмте в дом. Накормлю вас. Феликс бы не отказался от крови, но здесь вряд ли найдётся хоть капля. Есть, конечно, эта старуха, но так низко он ещё не опустился. Вот кровь какой-нибудь юной девицы — совсем другое дело. Он не голоден, это скорее психологическая потребность. Кровь вкусная, от неё голова приятно кружится, и ноги подкашиваются, и даже жить хочется с удвоенной силой. Настасья Павловна разворачивается и медленно, пошаркивая, направляется к дому. София собирается пойти вслед за ней, но Юсупов внезапно, в первую очередь для самого себя, впивается пальцами в её локоть и, чуть склонившись, глухо шепчет ей на ухо: — Вам эта бабка подозрительной не кажется? Может вернёмся в машину? — Возьмите себя в руки, князь, — ответ так тих, что его почти не слышно за воем ветра и скрипом деревьев. Профиль у девушки безликий и пустой, слабо горящий от света бледноликого месяца, что висит в вышине. Она сосредоточенно думает о чём-то своём и на него даже не смотрит, — Ни к чему нагнетать. Он поджимает губы, не решаясь больше возражать. Ещё подумает, что он боится. А он не трус. Просто перестраховаться хочет, что ж плохого тут? София высвобождает свою руку из его хватки и, не оборачиваясь, уходит к дому, в проходе которого их уже поджидает старуха. Феликс еле слышно вздыхает и следует за ней, проклиная её упрямость. Внутри хижина кажется ещё меньше, чем снаружи. У дальней стены стоит старая русская печь, которую следовало бы побелить, на противоположной стороне стол с двумя узкими лавками по бокам. Больше комнат нет, но одна часть дома огорожена шторкой. Юсупов внимательно оглядывается. Давненько он в подобных местах не бывал. Лет пятьдесят, не меньше. Примечательно, что красного угла здесь нет. Не то чтобы подозрительно, но весьма странно. Ну, оно и к лучшему. Острый вампирский нюх, как обычно, доставляет массу проблем. От десятка новых запахов кружится голова, и Феликс делает медленные размеренные вздохи, чтобы совсем не поплохело. Пахнет горящими дровами, домашней едой и больше всего засушенными травами, развешенными под потолком. Для человека — мелочь, а вампиру к такой смеси ароматов сначала нужно привыкнуть. Атмосфера здесь странная и тяжёлая, и он предпочёл бы и дальше мёрзнуть под мокрым снегом, нежели находиться здесь. Но его мнение, по обыкновению, никем не учитывается. — Проходите, проходите, — Настасья Павловна начинает суетиться у стола, раскладывая приборы. Юсупов вешает свою шубу на гвоздь, торчащий из стены, и шествует к столу. Он опускается на лавку с такой элегантностью, словно вокруг шелка и золото, а не стены покосившейся избушки, что источают густой запах сосны и неприятной сырости. София садится напротив и вежливо спрашивает: — Может вам чем-нибудь помочь? — Сиди, детонька, я сама. Девушка неожиданно органично смотрится в подобной обстановке. Феликс бы никогда не подумал, что на свете есть женщина, которой так к лицу простота. А она есть. Сидит в русской избе, с чёрной косой, перекинутой за спину, и нет в её образе почти ни одной детали, что могла бы указывать на то, что раньше она была графиней и ни дня не могла обойтись без шпилек, брошей и заколок. Только перстень поблёскивает на тонком пальце, но то, с каким задумчивым видом она его вертит и то и дело рассматривает, словно видя впервые, говорит о том, что она теперь не так часто носит что-то подобное. Перед князем ставят тарелку с аппетитно пахнущим рагу. Наличие мяса немного поднимает ему настроение и практически смиряет его с тем, что ему приходится находиться в такой странной компании. Старуха усаживается рядом и скрипучим голосом интересуется: — Водочки может? Согреетесь с мороза. София, к огромному изумлению Юсупова, кивает. Он и сам не планировал отказываться, потому что действительно продрог, но вот то, что она, воспитанная в строгости и добродетели, вдруг соглашается, снова говорит о том, что она невероятно сильно изменилась. Оное и не удивительно, ведь прошло столько лет, но его это всё равно почему-то удручает. Он помнит её иной. Порой ему кажется, что иную Соню он любит до сих пор. Настасья Павловна достаёт из-под лавки бутылку и разливает её по стопкам. Феликс опрокидывает рюмку сразу, наплевав и на манеры, и на то, что следует закусывать. Чтобы почувствовать хоть что-то, кроме приятного тепла, ему придётся выпить литра два, не меньше. София следует его примеру, и в её резких, отточенных действиях есть что-то, что ещё больше укореняет в нём мнение, что раньше она была солдатом. Она будто механическое устройство, работающее чётко, правильно и без лишней суеты. Юсупов, у которого половина движений бессмысленна и хаотична, вообще не понимает, в чём тогда прелесть жизни, если даже сидишь ты так, словно за тобой злобная гувернантка с розгами. В подобном обществе ему не очень-то уютно и говорить ни с Соней, ни уж тем более с этой жуткой старухой, ему не о чём. Он ест молча, но с удовольствием, находя всё-таки что-то хорошее в такой еде. Мясо притупляет слабый голод, а водка разогревает кровь. Зима нынче выдалась холодной, метели чуть ли не каждый день, и он немного скучает по Франции, любовь к которой питает с юности. Конечно, с родной Россией эта страна не идёт ни в какое сравнение, но там легче. А здесь за жизнь борешься подобно собакам, которым важен мало-мальски съедобной кусок. С годами тяжелее выносить подобную грязь. Спокойствия бы. И власти. Одно с другим не вяжется, но князь уверен, что он бы смог это совместить. Ничего сложного ведь. Голову только надо на плечах иметь. Немигающим взором Феликс наблюдает за пляшущим огоньком в керосиновой лампе, краем уха слушая чужую болтовню. Разговор, начавшийся с любезностей, теперь ведётся на повышенных тонах, и он, заинтересовавшись, лениво поворачивает голову. — … не осуждаю я вас, но и поверить без доказательств не могу, — у Софии глаза отчего-то горят недобрым огоньком. Трапезу она закончила, так что теперь руки её сложены на груди, и в позе её легко угадывается человек хоть и не злой, но властный и притязательный. — В такое не глазами, внученька, верят, а душой, — Настасья Павловна смотрит на неё неодобрительно, чуть кривя сухие старческие губы и широкий лоб с маленькой, но очень заметной бородавкой. Ни дать ни взять баба Яга. А под юбками, наверняка, нога костяная. — Есть она разве у таких, как мы? Феликс удивлённо вскидывает бровь. На что она намекает? На вампиризм их? Так старуха не вампир, это точно. Тогда бы от неё иначе пахло. Ведьма, может? Он их никогда не встречал, но слышал, что они есть. — У всех есть, — расплывчато отвечает бабка, а потом резко поворачивается к Юсупову и вперяется в него своими маленькими острыми глазками, — Хочешь погадаю тебе, хлопец? Докажу, так и быть, неверующим, что и такое на свете бывает. Феликс заинтересованно поддаётся вперёд. Значит, гадания они обсуждали. Вот такое ему по душе. Взгляд у Настасьи Павловны недобрый, его интуиция буквально молит отказаться от подобного предложения, но он отмахивается от неё и милостиво тянет: — Отчего ж нет? Гадай, раз хочется так. Она вытягивает вперёд тощую уродливую руку, и он, внутренне содрогнувшись от омерзения при виде заострённых тёмных ногтей, протягивает свою: красивую, в кольцах и звенящих браслетах. Старуха цепким движением хватает его запястье и склоняется над ладонью, почти касаясь её длинным крючковатым носом. Молчит она недолго, но тишина эта напряжённая, не нарушаемая ничем, кроме зловещего воя пурги. — Длинная жизнь у тебя впереди, милок, — наконец произносит она, — И позади длинная. Не часто я вижу такое. Не часто, но значит до него она видела подобное? Феликс с трудом находит в себе силы, чтобы не завопить и не отдëрнуть руку. Она знает, кто он такой. София выглядит спокойной. Еë проницательный, сдержанный взгляд говорит ему больше любых слов. Если она так безмятежна, то значит можно не волноваться? Или она просто ещë не поняла, что перед ними явно не обычная старуха? Зачем задорила тогда? Юсупов в волнении закусывает губу и почти что шëпотом спрашивает: — Что ещë видишь? От запаха горьких сухих трав мутится в голове. Он дышит через раз, замерев в ожидании ответа. — Незнание порой куда лучше знания, — отзывается Настасья Павловна, — Люди с ума сойти могут, узнав, что им судьбой уготовано. Мысли в его голове носятся с ужасающей скоростью. Вдох-выдох. — Не дури меня, бабка, — сквозь стиснутые зубы цедит он, — Говори, раз взялась. — Ну воля твоя. Я предупредила. Она вцепляется в его руку так сильно, что он охает. Костлявые сухие пальцы царапают кожу. Старуха, не сводя с него внимательного змеиного взгляда, говорит: — Любовь тебя большая ждёт. Такая только раз в жизни бывает. Но закончится всë плохо. Он тихо хмыкает. Любовь будто иначе заканчиваться может. Она сгубила больше людей, чем самая жестокая кровопролитная война, она отравила своим хитрым ядом миллионы и миллиарды. От неё спастись можно лишь грудь себе разодрав и сердце вынув. Феликс в прошлом кожу свою в клочки рвал, кости нещадно ломал, пытаясь добраться то этой чёртовой заразы, что засела внутри. Он не знает, вышло у него что-то или нет. Отчаянно хочется верить, что ему удалось. За почти два века он этого так и не понял. Болит по-прежнему. — Почему плохо? — Погубишь ты еë. Погубишь, и сам потом жалеть об этом будешь. — Кто она? — любопытство всë-таки одна из его самых ярких черт, так что он намерен продолжать свои расспросы, несмотря на внутренние опасения. — Платить за такое большое колдовство надо. Губы Софии чуть дëргаются в усмешке. Она стягивает с пальца золотой перстень с чëрным турмалином и с тихим стуком опускает его на стол. — Так виднее? Феликс переводит на неё изумлённый взгляд. Это что за жест доброй воли? Видно, что перстень дорогой, явно семейная реликвия, а она просто отдаëт его гадалке из глуши? В чëм подвох? По еë лицу ничего не понять. На губах лëгкая улыбка, но глаза холодны, и опасливо поблëскивает в них густой вязкий мрак. Карие радужки почти сливаются со зрачком, и взгляд у неë нехороший, и куда более опасный, чем у старухи. Юсупову совсем не по себе становится. Он будто в опалу попал. С одной стороны то ли ведьма, то ли чëрт знает кто, а с другой его бывшая невеста, которая теперь не боится ничего. А вот Феликс еë вдруг боится. Воздух в хижине липкий и тяжëлый, он дышит с трудом, нервно постукивает пальцами второй руки по колену и косится на хладнокровную девушку, чьë внимание целиком и полностью принадлежит седой костлявой ворожее. София смотрит смело и открыто, всë ещë улыбается и даже не пытается скрыть клыки. Между ними происходит какая-то своя борьба, и Юсупов чувствует себя лишним. Обидно, потому что гадают-то ему. — Хм... — он прокашливается, — Так что там на счëт моей суженной, м? Старуха резким движением выкидывает руку вперëд, сцапывая перстень. Осматривает его, щурясь и косясь на Соню, видимо ощущая чувство непонимания, кое одолевает и Феликса. В Покровской какая-то жестокая, губительная сила, не свойственная даже вампирам. Он провëл с ней целый день, но заметил только сейчас. Это что-то первозданное, живое. Что-то, что заставляет его поджилки трястись от ужаса. Она просто молчит, улыбается губами, а глазами прожигает насквозь, а его чутьё вопит от ужаса, чувствуя рядом силу, которая во сто крат могущественнее его. Может, не только вампиры в еë роду были? Нет, нет, дело не в этом. Но в чëм тогда? — Хороший камень, — изрекает Настасья и опускает его в карман своей юбки, — А теперь, касатик, слушай да на ус мотай. Следует недолгая пауза. Юсупов с трудом откидывает от себя тревожные мысли о Софии. — Отродясь я такой судьбы дурной не видела ни у кого. Всë черным-черно, и вина твоя в этом. Себе жизнь сломал, и суженной своей сломаешь. Имени не вижу, такой силушкой меня не наградили, но вижу, что не простая она. Из рода старинного, с влиянием большим. Великая вас любовь ждёт. Великая, но в то же время ужасная. Жалко мне тебя, а её всё-таки больше. Феликс не выдерживает: отдёргивает руку и потирает ноющее от сильной, нечеловеческой хватки запястье. Ему тяжело скрывать своё волнение, но ещё тяжелее понять его причины. Дело в дурманящем аромате трав или же в гипнотическом старческом голосе, но беспокойство в груди перерастает в настоящую тревогу. Что-то не так не только с бабкой этой, но и с самим домом. И с ним что-то не так. Но больше всего что-то не так с Софией, потому что на неё не действует ни пугающая аура старухи, ни скверна, что по ощущениям ютится в каждом уголке избы. А до чего ж поганую жизнь ему нагадали — ну просто загляденье! Не хочется верить, но верится, потому что теперь Юсупов на все сто процентов уверен, что перед ним нечисть. Не такая же, как он, но всё же нечисть. Вампиры ближе к людям, а всякая тварь лесная ближе к той преисподней, что извергла их из себя. Страх не то чтобы сильный, но и его достаточно, чтобы голос звучал порывистее обычного: — Вздор полнейший. Но было забавно его послушать, благодарю. С недовольством он понимает, что выдаёт своё напряжение всем, чем только можно. Но такая ситуация ему в новинку, так что как себя вести, он не знает. Ведьму не запугать, как он поступает с людьми и даже с вампирами, так что следует хотя бы не показывать так явно свою нервозность. Обычно он таким не утруждается, позволяя себе всё, но сейчас так делать нельзя. Территория чужая, так что он заведомо в проигрышном положении. — Вздор аль нет — тебе решать, — Настасья Павловна смеётся тихим, утробным смехом, — Да только я ни разу ещё не ошибалась. — А мне погадаешь, бабушка? — спрашивает Соня, не сводя со старухи прищуренного хищного взгляда. — Нет, — коротко отрезает ведьма и смолкает, никак не собираясь обосновывать свой отказ. Феликс впервые чувствует себя в роли наблюдателя. Непривычно. Он фыркает себе под нос, машинально и по привычке играясь с браслетами на руках. Осознание, что есть в этом мире кто-то, чью силу он понять не может, бьёт по самолюбию. Осознание, что от прошлой Сони не осталось ничего, бьёт по сердцу. Не избавился он от него. Зачем вампиру оно нужно, он не знает, но в эту ночь он чувствует его так, как не чувствовал уже двести семь лет.***
София более чем уверена, что даже сам Бог не знает: сколько тварей разных по земле этой бродит. За свою долгую жизнь она встречала то, что никакого названия не имело, встречала таких ужасных созданий, что даже самые жестокие вампиры в моменты наивысшей ярости, не шли с ними ни в какое сравнение и казались безвинными кроткими детьми. Бояться какой-то ведьмы после встречи с куда более страшными чудовищами — глупо. Вот опасаться стоит. Точнее, стоило, потому что грань она уже перешла. Не просто показала клыки, но и полное отсутствие страха. Заигралась малость. В ночной тишине она отчётливо слышит, как вертится Юсупов, крайне недовольный тем фактом, что именно его положили в общей комнате да ещё и на лавку. Похоже, он надеялся на пуховую перину. Самой Соне вообще не важно, на чём спать. Во время войны она наловчилась дремать и сидя на мёрзлой земле в окопе, и в трясущемся грузовике, что не пропустит мимо себя ни одной кочки. Это было давным-давно, но привычек с тех времён у неё осталась целая уйма. Некоторые из них весьма полезны и в обычной жизни, но от большинства, увы, никакого толку. Но вреда тоже нет, так что пусть уж остаются. София приподнимает голову, заслышав сперва жалобное стенание половиц, а затем тихий хлопок закрываемой двери. Какой же Феликс неугомонный, зла на него не хватает. Её потребность в контроле, тем более в контроле над такой сумасбродной личностью, как князь, не может оставить это просто так. Соня откидывает шерстяное одеяло и поднимается на ноги. Она движется гораздо тише Юсупова, которому, кажется, было абсолютно наплевать на то, что он мог кого-то разбудить. В её походке плавность и грациозность, свойственная хищникам, следующим за жертвой. Но пока что она не охотится, а лишь прощупывает почву. Пока что. Она накидывает пальто, с противным скрипом открывает дверь, надеясь, что Настасья на печи этого не услышит, и, оказавшись снаружи, прячет руки в карманы. Ночь холодная, тёмная, и она зябко поёживается, вдруг вспоминая, как в детстве боялась темноты. Страх для вампира невероятно глупый, а она всё равно боялась. Вскакивала с криком, а потом нянечка утирала её слёзы и говорила, что бояться не стоит. Каким диким кажется тот факт, что дрожащего, маленького вампира успокаивала простая человеческая женщина. О ней памяти осталось куда больше, чем о родной матери. Та никогда не прибегала на её крики, никогда не интересовалась ей. Любила, наверное, но издалека, потому что так и не приняла, что её выдали замуж за обращённого. Очередная несчастная женщина, лишённая возможности самостоятельно решить, как строить свою жизнь. Соня на секунду задумывается: а как бы у неё всё сложилось, если бы Юсупов не предал её? Может и не очень хорошо, но от таких мыслей в груди всё равно теплеет. Вспоминать свою горькую юность чертовски сладко. — Вы долго собираетесь там стоять? — не оборачиваясь, интересуется Феликс. Она спускается с крыльца, ориентируясь лишь на горящий кончик сигареты. Луна не прячется за тучами, и снег, к счастью, не идёт, и она даже способна получить удовольствие от непроглядной тьмы и холодного воздуха. Есть какая-то особая прелесть в русской зиме. — Такая ностальгия, — задумчиво рассматривая очертания деревьев, говорит Соня, — Меня отец возил в деревню, где он вырос. До сих пор помню: в рождественское утро я играла с крестьянскими ребятишками, и мы убежали в небольшой лесок близ деревни. Ни мороза не замечали, ни сугробов по шею. Тогда для счастья было достаточно, чтобы взрослые над душой не стояли да делать ничего не заставляли. Она не смотрит на Феликса, и так понимая, что её слова вызывают у него удивление. Вряд ли много желающих поболтать с ним по душам. Двести лет прошло, а он всё так же прячется за своими усмешками и делает вид, что собственное одиночество его нисколько не волнует. Неужто он думает, что его острая потребность во внимании и чужой любви не видна другим? Или она так же, как и раньше, видит то, чего на самом деле нет? Так это или нет, но ей его даже немного жаль. Самую малость, большего он и не заслуживает. — Ваш отец всегда был странным, — он выпускает в воздух облако дыма, — Не могу представить, чтобы мой повёз меня в какую-то деревушку и позволил играть с подобным сбродом. Соня смешливо фыркает, но душа отзывается мучительным острым спазмом. Что ж, в словах Феликса есть правда. У её отца было множество причуд, и некоторые всё ещё аукаются в её памяти, отдавая старой болью в старом сердце. Сколько лет она зализывала раны им нанесённые? Не физические, нет. По губам бил, но гораздо неприятнее то, что любимой дочерью у него всегда была Аня. Соня родилась вампиром, и вины её в том не было, но отец считал иначе. Он свой вампиризм ненавидел, проклинал власть за то, что его обратили, и души не чаял в Анечке, не имевшей ни клыков, ни страха перед серебром. — Почему эта старуха не стала вам гадать? — после недолгого молчания, нарушаемого лишь поскрипыванием старых деревьев, интересуется Феликс. Ну конечно, его любопытная головушка вряд ли может оставить в покое такое занимательное происшествие. — Такое иногда случается. Бывают разные причины. — Свою вы, видимо, знаете, — проницательно замечает Юсупов. — Могу только догадываться. Он смотрит на неё, ожидая продолжения, но его не следует. Ей думается, что сейчас он будет настаивать, пытаться докопаться до правды, но, к её величайшему удивлению, этого не происходит. Похоже, такая долгая жизнь и на нём оставила отпечаток. Никому не сбежать. Даже князю, что всегда был баловнем судьбы. Софии и в самом деле остаётся лишь предполагать причину ведьминого отказа. Дело ли в личной неприязни, или же в том, что будущее у неё настолько безрадостное, что даже ведьме не захотелось её огорчать, она не ведает. Или может душа её настолько черна? Хрен его знает, сама она душу свою не видит, как бы ни пыталась, так что и судить об этом не может. — А перстень свой зачем ей отдали? Настолько судьба моя интересует? — Не настолько, но такой безделицы мне не жалко. Я редко украшения ношу, но это мамин. Забыла когда-то давно у Лёвы, а сейчас память решила освежить. Честно, лучше бы я этого не делала. Юсупов красивый. Она смотрит на него краем глаза, поражаясь тому, что даже курит он с ленивой изящностью, свойственной тем, кто прекрасно свою притягательность осознаёт и гордится ей. Соне не верится, что это солнечное, очаровательное создание способно на подлости. Никогда не верилось. — Вы хорошо своих родителей помните? — Меньше, чем требуется, но больше, чем мне бы хотелось, — уклончиво отвечает она, не горя желанием погружаться в прошлое настолько глубоко. Воцаряется молчание. Оно не такое напряжённое, как было в машине, но и умиротворяющим его назвать нельзя. Ничего, кроме общего прошлого у них нет, и Софии не хочется пытаться что-то построить на пепелище воспоминаний. Ей домой хочется. Или к Лёве. Или к Мише. К тем, кого она может назвать своей семьёй. К тем, кого она любит больше всего на свете. Рядом с ними можно отбросить прочь холод и удушающую вежливость и просто быть собой. Сбоку Феликс с недовольным цоканьем захлопывает портсигар, не обнаружив там больше сигарет, убирает зажигалку в карман, заодно, кажется, решив, побренчать всем его содержимым, а Соня неожиданно осознаëт: Ей тихо. В голове — блаженная глухая пустота. По ушам не бьют чужие приказы, чужое лизоблюдство, чужая раболепность. Грудь не сдавливает злоба, и даже липкого дурного отчаяния нет. Внутричерепная птица, чьи перья, сгорая в душевной боли, вырывались хриплым мутным паром дыхания, молчит. Ей просто тихо. София цепляется за это мгновение, осознавая, что скоро оно обратится прахом, посыплется сквозь пальцы и затеряется в шуме, не оставив после себя ничего. Под белоснежным саваном зимы стонет земля, острые ветки деревьев царапают небо. Лес шумит и воет, дрожит от стужи и будто бы наступает на хижину, в надежде получить хоть каплю тепла и света. Каплю жизни. Звуков много, они наползают друг на друга, мешаются между собой, а у Сони в груди только хорошее бесплотное ничего. Спокойствие. Еë взгляд сам находит Феликса. В осязаемой глубокой ночи она едва ли может чëтко его разглядеть, но она просто по наитию понимает: он тоже это чувствует. Но иначе. Перестаëт что-то ворчать себе под нос и замирает, по-звериному прислушиваясь и настораживаясь. Чует, что это не просто душа молчит; это смолкло само вампирское нутро. Соня кожей ощущает, как вокруг вьëтся чужеродная сила, накинувшая на них этот купол зимней лëгкой тишины. И эта сила принадлежит не ей, не Феликсу, а дому за их спиной и его хозяйке-ведьме. Холодными пальцами София поддевает цепочку на своей шее, вытаскивая еë из-под ворота кофты, и сжимает маленький крест. Она делает это рефлекторно, абсолютно неосознанно, так, как делает всегда, когда не знает, как следует поступить. Не слишком ли глупо она поступает, поддаваясь этому безмолвию? Вампир носит крест. Смех да и только. Не для защиты он нужен, нет. Соню больше сотни лет защищает только она сама. А это память. — Знакомый крестик, — Феликс говорит это тихо, но и этого хватает, чтобы тишина лопнула, раскололась на сотни частей и осела в воздухе пылью невидимых осколков. — Да, — словно в забытье произносит она. С трудом взяв себя в руки и всеми силами стараясь не замечать тяжелое оцепенение в теле, куда твëрже добавляет, — Анютин. — Она мне нравилась, — без обиняков сообщает он, — Не шугалась меня, как вы. Соня усмехается. Тихо и горько. — Вы почувствовали… — осторожно начинает Феликс, но продолжать, видимо, не отваживается. Не смотрит на неë даже, и она слышит лишь то, как он снова начинает играться с содержимым своего кармана. Нервозности ему не занимать. — Да. — Что это? — Не здесь, князь, — София встряхивает головой, окончательно избавляясь от колдовских оков. Не понять, что именно еë выручает: крестик сестрицын или собственный сильный дух. Золотая цепочка согревает пальцы, но она знает: Бог, если он и есть, оставил еë в тот день, когда она родилась. Детям дьявола Он не помогает, пусть они так же, как и человеческие, нуждаются в том, чтобы Всевышний их холил и лелеял. Детей дьявола жизнь с рождения по морде бьëт да в грязь окунает. Или это только ей так не повезло? — Вы боитесь ведьмы какой-то? Насмешливый голос Юсупова за шкирку вытаскивает еë из пучины безрадостных мыслей. София хмыкает. Бояться она разучилась давным-давно, ещë в сороковых. Не смирилась со страхом, как сделали бы многие, а просто вырвала ему язык и лишила права голоса. В цепких лапах другой нечисти, на поле брани, в объятиях смерти, что, как подруга близкая, приходит часто да не по приглашению — страх мешал. И лишь за близких она боялась, и не было у неë сил, чтоб вытравить ужас такого рода из своего тела. — Я-то нет. А вы, Феликс Феликсович? Вопрос провокационный, так что Юсупова он с толку сбивает. Не нужно быть знатоком людских душ, чтобы почувствовать его встревоженность. Всегда он боялся и силы чужой, и ответственности. При этом строил из себя храбреца и стремился к власти, где ответственности хоть отбавляй. Князь — ходячий оксюморон. Весьма самовлюблённый, стоит заметить. — Чтоб я карги лесной боялся? — он оскорблëнно щерится, — Вы за кого меня принимаете, графиня? — Язык ваш — враг ваш, — Соня неодобрительно косится на него. У самого поджилки трясутся, а рот, как обычно, на замке держать не может, — И ради всего святого, прекратите меня так называть. — Нет святого ни во мне, ни в вас. У таких, как мы, души нет, помните? — он почти что кокетливо поправляет кудри, позвякивая своими браслетами. — Так сделайте вид, что есть. Легче жить будет. Она окидывает взглядом неказистый, но такой знакомый, близкий сердцу пейзаж, и поднимается по ступеням. — Замëрзли же уже, — сухо подмечает София, сжимая задубевшие пальцы на дверной ручке, — Идите спать, князь. И если не ради всего святого, то хотя бы ради того, чтобы завтра не клевать носом, позоря и себя, и меня. Она с тихим скрипом открывает дверь и уходит, не дождавшись его, но оставляя небольшую щель — слишком крохотную, чтобы стужа успела проникнуть в жарко натопленный дом, но достаточную, чтобы показать, что говорит она всерьёз. Феликс еле слышно вздыхает, отгоняя от себя непрошенные мысли. От проявленной ей неласковой заботы у него на душе теплеет, и он, обругав себя за такую вольность, специально выжидает пять минут, стуча зубами от холода, но зато, как ему думается, сохраняя гордость. Будь хоть на пару градусов теплее, он был бы готов простоять так всю ночь только лишь из-за одного упрямства, но мороз колючий и злой, так что вернуться в дом всë же приходится. И знал бы кто-нибудь, до чего ему страшно спать. Лучше одному, чем с ведьмой на печи да с бывшей невестой, у которой от крыльев остались только жалкие ошмëтки. Она их не показала, но этого и не нужно. Сам ведь резал.