Солнце

Я очнулся рано утром. Я увидел небо в открытую дверь. Это не значит почти ничего, Кроме того, что, возможно, я буду жить. Наутилус Помпилиус «Доктор твоего тела».

      День живёт — и он живёт. Смотрит в давно небелёный потолок в ожидании, когда посыплется снег и укроет его собой, как саваном. В сознании — дикая путаница, в глазах — не менее шабутная рябь. Он никак не может взять в толк, на чём он лежит. Повернув голову в бок, наблюдает за тем, как вздымаются белые прозрачные занавески у открытого окна. Невольно вспоминает загородную усадьбу. Чьи-то ловкие руки, занятые вышивкой. Поле. Дуновение летнего ветра и травинки, кивающие в такт. А небо... Небо чистое-чистое, лазурное. Вдали реки и озёра, за ними — лес. Там проживают нимфы. Слышен чей-то неразборчивый шёпот. Мелодичный женский голос на языке тех самых нимф касается слуха с особой лаской: аминь, аминь, аминь...       Лучи солнца проникают в комнату и падают на чëрные пряди рядом. Феликс с шумным вздохом пробуждается от странных образов.       Где он?       Первая мысль об опасности, что может его окружать. Вторая снова возвращает к непониманию. Юсупов рывком заставляет себя подняться. Стискивает зубы, потому что глухая боль стреляет от пальцев ног до макушки. Жалобно заскулив, он резко щëлкает шеей и пару раз хлопает ресницами, пытаясь придать чëткости окружающему миру. Становится немного лучше, но он предполагает, что всё равно выглядит как с креста снятый. Хоть панихиду заказывай, ей-богу.       Осторожно оглядевшись, Феликс удивляется, как бедный ребёнок подарку. Комната незнакомая, тихая, солнечная. Под ним — диван. С улицы доносятся птичьи трели. Юсупов прислушивается к своему рваному дыханию редкостного невротика и немного успокаивается. Он всё ещё ничего не понимает, но место выглядит безопасным. Рядом кто-то есть, но это существо, кажется, не несёт ему угрозы.       Безобидным существом оказывается спящая Соня, уместившаяся на краю дивана. Феликс с изумлением оглядывает её умиротворëнное лицо.       Откуда ей здесь взяться?       «Это галлюцинация, — колит голову пугающая мысль, — Или я умер. Или это галлюцинации, пока я умираю. Дурак! Меня всё ещё пытают, вот я и выдумываю всякие сказки, чтобы абстрагироваться от боли».       Юсупова передëргивает от ужаса. Он с силой вонзается клыками в щëку, пытаясь отрезвиться. Почему-то закашливается. На прижатой ко рту ладони остаëтся кровь. Очень яркий, насыщенный цвет. Потревоженные сухие губы трескаются. Феликс опускает взгляд. Поражëнный, шокированный полувскрик слетает с его губ.       Ничего. Ни синяка, ни ранки.       — Юсупов? — сонно, внезапно. Страшно до трясучки.       Он срывается с места прежде, чем успевает придти к какому-то выводу. Потому что все инстинкты об этом молят. Пошатнувшись, он отступает назад, больно ударяется об ножку дивана и выставляет руки перед собой.       — Тебя здесь нет!       Это не она. Может, бес, может, фантом. Не Софа.       «Пос-с-слушай...»       — Замолчи! — Феликс сам поражается тому, что ему хватает сил хоть на что-то. По ощущениям, его будто трижды прокрутили через мясорубку, а потом кинули на землю, позволив каждому желающему прогуляться вдоль и поперёк по его перемолотым костям.       Та, кто выдаёт себя за Соню, хмурит такие же, как у неё, густые брови и спускает ноги на пол. Расстрëпанная, не до конца проснувшаяся, возможно, милая, если бы Юсупов сейчас был способен давать такие оценки. Она зевает, потирая щëку, на которой отпечатался узор обивки. Откуда на ней столько крови?       «Феликс-с-с».       — Не называй меня по имени!       — Я не называла вашего... твоего имени, — София медленно моргает и поднимается, — Что с тобой?       — Не подходи. Я знаю, что ты ненастоящая, знаю! Ты меня не обманешь. Что там обычно делают? Крестным знамением осеняют? Не смей приближаться! Я знаю... Я умер! Наконец-то! Я так хотел, я думал, что попытаюсь, но верил, что она придёт, а она... она... Стой на месте!       — Стою, — мягко произносит она. Обманчиво мягко для Юсупова. Соня с высоты своего опыта старается оценить ситуацию, которая ядерной аварией, природной катастрофой разрастается во всю ширь. Выходит с трудом, потому что она рассчитывала на более спокойное пробуждение, — Это я, видишь? Графиня, Софа, дорогая, милая, ангел — и ещё миллион твоих подхалимских прозвищ. Взгляни на меня. Разве кто-то другой может знать, как ты меня называешь?       Он с сомнением оглядывает её высокую фигуру и дëрганно пожимает плечами. Делает шаг назад и уже увереннее мотает головой:       — Нет, я не верю.       — Не верь. Но ты же понимаешь, что жив. Сомневаюсь, что посмертие столь же реалистично.       В её словах, возможно, и есть здравое зерно, но Феликс едва ли сейчас способен его отыскать.       «Это она, я чувс-с-ствую! Она за нами пришла, видишь? Ненавижу её, но я ей рад. Радуйс-с-ся и ты, ибо я бы на её мес-с-сте не пришёл».       Они сговорились. Сговорились, чтобы снова причинить ему вред!       Феликс ощущает озноб и дрожь, что охватывают его изнутри, заставляя сердце биться в безумных припадках. Он открывает рот, надеясь глотнуть воздуха, но горло стискивает клешнëй. Во рту пересыхает. Спутанные мысли и всё тот же ужас — необъятный, не подающий никакому объяснению, невозможный до тошноты и удушения.       Соня оказывается рядом прежде, чем он падает. Её руки поддерживают его локоть, повергая его в ещё большую панику.       — Не трогай меня, — он хочет закричать, но выходит какой-то слабый, позорный, непонятный хрип. Феликс пытается сопротивляться, но сам не замечает, как снова оказывается на диване. В глазах мутнеет, — Не трогай!       — Успокойся немедленно, — она обхватывает его лицо ладонями, — Смотри на меня. Ну же, Феликс, будь умничкой. Я не кусаюсь. А даже если кусаюсь, то исключительно от большой любви.       Больше всего на свете он желает оттолкнуть её от себя и забиться в какой-нибудь тëмный угол, лелея надежду на то, что никто и никогда его там не найдёт. Но Соня не позволяет. Она пресекает на корню всю его борьбу, запрещая отводить взгляд. Она говорит медленно и спокойно:       — Всё закончилось, милый. Это я, клянусь. Тебя никто не тронет.       — Лгунья, лгунья, лгунья, — истерично шепчет он, бродя безумным взглядом по её лицу, — Убери руки. Вы все до единого желаете мне зла!       — Какая чепуха, — она оглаживает его щëку тëплыми пальцами, — Я город вверх дном перевернула, чтобы тебя найти.       Феликс грубо перехватывает её запястья. Сжимает так сильно, что на смуглой коже остаются глубокие вмятины. Будь она простой, человеческой женщиной, то неделю бы с синяками проходила. Она едва заметно морщится, но не предпринимает ни единой попытки высвободиться. Живая, настоящая, из плоти и крови. Привычные мозоли и сила, ощутимая сквозь кожу. Крохотная родинка под глазом, волевой подбородок, аккуратные чёрные брови. Примесь чужеземной крови на лицо.       Всё же это Софа.       Феликс ослабляет хватку. Недостаточно, чтобы избавить её от дискомфорта, который постепенно перерастает в боль, но достаточно, чтобы он чувствовал, что ситуация находится под его частичным контролем. Голова кружится, как после дешёвого, но крепкого алкоголя. Юсупова воротит от солнечного света и любого лишнего звука. Как будто его полвека держали в вакууме, но он вдруг выбрался за его пределы, и оказалось, что в мире далеко не два цвета. Феликс знает красный, потому что красными были его запястья, прожженные серебром. Боль красная и слёзы красные. Но есть ещё чёрный. Чёрные мушки перед глазами, чёрный пол, грязные пальцы.       Какая ирония, что последние несколько месяцев эти цвета для него неразрывно связаны с Соней. Чёрные пиджаки и брюки, смоляные пряди, очерчивающие нежный овал лица, тёмные глаза, равнодушные взгляды и пустые улыбки, запах пороха, травяного чая. И красный, красный, красный. Багряное буйство. Церковный пол, её белая рубашка с расползающимся алым пятном на боку, а потом клыки, воткнутые ему в руку. Её язык, слизывающий капли его крови с губ. Как же давно это было. Словно в иной вселенной и не с ними. Не с Феликсом. Потому что он, конечно, никогда не оказывался в таких нелепых ситуациях. Никогда никого не любил и гордился этим до самовлюблённого восторга, считая, что омертвевшее сердце делает его неуязвимым и всесильным. Впрочем, он думает так и сейчас. Почему в своё время он не избавился от этого безвольного органа? Как бы тогда замечательно всё сложилось! Ни боли, ни страха, ни унижений.       — И зачем ты меня искала? — его слова сквозят недоверием.       — Потому что я волновалась, — сообщает Соня так просто, будто бы это само собой разумеющееся, — Ты меня ужасно напугал. Да и не только меня. Виктор чуть не поседел.       — Виктор? — переспрашивает Феликс, даже не сразу понимая, о ком идёт речь. Ах да, точно. И как он мог забыть, что этот наивный идиот считает их друзьями? Ему лапшу на уши навешать легче, чем малолетнему ребёнку, — Хорошо, допустим. Но я всё ещё не понимаю, что здесь делаешь ты. Только не надо снова говорить про беспокойство. Мне надоело, что ты вечно пудришь мне мозги.       — Разве я врала тебе хоть раз?       — Ты мной пользовалась.       — Что за глупо...       — А разве это не так? — Феликс сужает глаза. С несвойственным ему холодом продолжает, лениво растягивая гласные и не повышая тона, — Сколько я уже для тебя сделал? Немерено. Я из кожи вон лезу, пытаясь тебе угодить. Стараюсь быть смешным, интересным, красивым, самым лучшим — всё, чтобы ты была довольна. И ничего. Тебе просто нравится держать меня на коротком поводке.       Соня не злится. Она чертовски устала для подобных чувств.       — Давай мы сейчас выдохнем и не будем устраивать сцен, хорошо? Мы не одни в этом доме. Твой любимый Виктор за стенкой. Ты ведь не хочешь, чтобы наши отношения стали достоянием общественности?       — Наши отношения... — передразнивает он, — У нас ничего нет. Ты вечно мне об этом напоминаешь. Знаешь, а я ведь даже подумал на миг, что ты тоже меня любишь. Когда ты меня поцеловала. Я был так счастлив в ту минуту. По-глупому, но счастлив. Мне и в голову не пришло, что то было обычной похотью с твоей стороны. Но так и есть, да. Ты лишь хочешь меня.       — Откуда ты берëшь свои выводы?       — Это очевидно. Я вообще начинаю думать, что ты чëртова ведьма. Ты меня приворожила, потому что я сам бы никогда не повëлся на такое! Я такие вещи страшные о тебе слышал... Не верил никогда. И сейчас, если честно, не верю. Но это неважно. Оно пройдёт, обязательно пройдёт. Жизнь закончится, и ты для меня тоже закончишься. Мне будет легко-легко. Я забуду о тебе. И о себе самом забуду. Потому что нельзя избавиться от тебя, не превратив себя самого в кого-то иного. Ты нитью через всю мою жизнь тянешься. Я от этого бегу и бегу, а оно, сука, снова меня настигает.       — Мне больно.       Феликс, сжав зубы, выпускает её запястья. На коже остаются ярко-синие отпечатки, и пусть они вскоре исчезнут, Софии всё равно не по себе. Он злится, но злоба эта какая-то… разумная. Хлёсткая и звучная, как автоматная очередь, заставляющая теряться и недоумевать. И бояться. Не его, а всех этих безумных, странных речей, наполненных не ясно откуда взявшейся уверенностью. Феликс будто бы искренне верит в то, что несёт. В то, что она им пользуется.       — Больно? — в исступлении переспрашивает он, — Это мне было больно. Ты даже не представляешь, что со мной делали. Ты понятия не имеешь, почему я вообще здесь оказался.       — Из-за меня, — раскаяние искрящимся током плавит вены, — Мне жаль. Если бы я могла предугадать, что так будет…       — Но ты не смогла, — он обрывает её без толики жалости. Уколоть побольнее, укусить первым, выставить шипы — Феликс всегда так делает, когда пытается защититься, — Мне пришлось расплачиваться за тебя. Они предложили мне сделку. Я переманиваю тебя на их сторону, а взамен получаю власть над Дружиной. Заманчивое предложение, согласись? Тем более, ты нужна им не навсегда. Стенька бы наигрался и отдал тебя мне. Я был готов согласиться. Я хотел. Я почти сказал «да».       — И почему же не сказал?       — Это не имеет смысла. Они просили меня убить твоего Мишу в доказательство моей верности их идеалам. Я вполне мог это сделать, мне плевать на всех. Но потом я кое-что понял.       Он до острой боли прокусывает себе щёку. Это не остужает ни разума, ни сердца. Ему нестерпимо хочется задеть её, обидеть. Сделать ей больно в отместку за собственные страдания, доказать, что она на самом деле совсем ему не важна. Он и без неё немало повидал и сделал. Его ненавидели, боялись, обожали. А он досыта наедался чужими страхами и желаниями. Ему никогда не нужна была сила, чтобы поставить нужную женщину на колени. Они оказывались там сами, они позволяли ему делать с собой отвратительные вещи, они зачастую даже не требовали ничего взамен, довольствуясь крупицами его ленивого внимания. Феликс привык быть тайной, целью, битвой для всех. Вспоминаются десятки обещаний, которые он смело надавал себе за время плена. Я никогда не сделаю никому больно. Я помогу слабому и подам руку убогому. Я буду самым честным, самым правильным, самым всепрощающим и кротким. Больше это не имеет никакого смысла. Ни одна из этих верных клятв не будет исполнена. Кровь на его руках всегда будет ощущаться миссией, спасением, отчаянной нуждой. Он уверен в этом.       Ровно до того момента, пока не поднимает взгляд. Вся та засаленная грязь, которую он намеревался озвучить, застревает в гландах рыбьей костью. Абсолютно всегда — в прошлом и сейчас, в реальности и во снах, — ему хочется скинуть с себя кожу, когда Соня на него смотрит. Ободрать себя до костей, чтобы она не видела его в том же свете, что и остальные, и не касалась этой мерзости голыми руками. Сделать ей больно… Всякая мысль об этом обращается в труху. Феликс судорожно, громко вздыхает и на одном дыхании выпаливает то, за что позднее, конечно же, будет себя корить:       — Я понял, что хочу быть выбором. Добровольным, а не вынужденным. Мне нужно, чтобы ты шла ко мне, потому что ты сама так решила, а не потому что больше некуда идти. Вини меня сколько угодно за мои ошибки. Ты всё равно меня в этом дело не переплюнешь. Я бы хотел никогда тебя не встречать. Не делать тебе больно. Не видеть твоих слëз, пролитых по моей вине. Не рушить твою репутацию, не разбивать тебе сердце. Не знать, что ты, такая юная и беззащитная, тянешься ко мне лишь потому, что я напоминаю тебе отца. Боже, я никогда не забуду, как ты мне доверяла. Я до конца своих дней буду помнить, как нежно и чисто ты меня любила. Ты самое светлое, что было в моей жизни. Почему я не могу ненавидеть тебя за это? Будь у меня силы и воля, я бы вычеркнул день нашей встречи из всех календарей, я бы запретил твоё имя, я бы выжег тебя из себя насильно. Но я не могу. Пусть я и мечтаю о ненависти, я умею тебя только любить. Без меры, без ума, без конца и края. Это ад. Теперь я в нём бывал. Я был готов остаться там навсегда. Те люди делали страшные вещи со мной, а я только думал, думал, думал о том, как сильно я за тебя боюсь. Как бесконечно сильно люблю твой голос, твои руки, твоё закалëнное сердце, твои редкие взгляды и улыбки. Всю, целиком и полностью, со всеми недостатками и изъянами. Господи, да я согласен, согласен быть одним из! Согласен на что угодно ради пары минут с тобой! Пусть я даже буду не единственным. Только бы я был у тебя. Позволь... Пожалуйста, будь со мной хоть иногда, хотя бы притворись моей, обмани, сделай больно, разбей мне сердце, как сделал я когда-то. Только не уходи, умоляю. Останься. На день, на час, хотя бы на минуту. Навсегда.       Феликс не в себе. Никогда Соня не думала, что он так поглощëн этой любовью. А любовь ли это вообще? Если да, то у этой любви имеются зубы, да не абы какие, а звериные, изогнутые, окровавленные, кромсающие плоть смертоносными лезвиями. И даже если это любовь, то Соня проклята всеми богами и бесами, потому что никогда и ни в каком веке она не мечтала, чтобы её любили так. Ей не нужен ни алтарь, ни жертвенный агнец на нём, но Феликс, кажется, вполне способен и на такое.       Ей хочется сказать, глядя ему в глаза: хватит, перестань, мне это не нужно, ты мне ничего не должен. Но она не находит в себе сил на это. Только смотрит на него в приступе сострадания и безмерной ласки, надеясь, что он сумеет всё понять. Юсупов не понимает. Безвольно глотает ртом воздух, остывшими глазами пронзая пустоту. Твою ж мать, до чего несносный, проблемный и глупый мужчина. Соня не думала, что ей такие нравятся, пока это не презентовали ей в огранке из старого золота и юных чувств.       — Посмотри, пожалуйста, на меня, — тихо просит она, — Давай, мой хороший, не упрямься.       Плечи его, до этого напряжëнные и острые, как птичьи крылья, опадают. Он обращает на неё мутный взгляд. Соня ступает ногой на стеклянный мост. Пусть разобьëтся.       — А я бы всё отдала, чтобы сохранить нашу первую встречу в памяти навечно. Да, у нас сложное прошлое. И да, ты в этом виноват только ты. Но мы уже этого не исправим. Не возродим прошлых себя и прошлые чувства. Не вернëмся в день, когда один мерзавец сломал одну наивную, маленькую девочку. Они мертвы. А мы живы, мой князь. Мы здесь и сейчас.       — А я не хочу быть здесь и сейчас, — треснувшим голосом шепчет он, — Мне ничего больше не нужно. Только бы не оставаться одному.       — Ты не будешь один. Я с тобой.       — Почему?       — Потому что я тебя люблю, — Соня прикрывает глаза, не желая видеть его реакцию. Она только чувствует и слышит. Его дыхание. Неверие. И страх, природа которого ей неясна.       Феликс пытается выдумать ответ. Вместо этого получается всхлип.       Один, два, три. Истерика, как цунами, затапливает шаткий его мирок, пробивает плотину извечной гордости, раскалывает маску. Юсупов никогда бы не позволил себе так позорно и жалко расплакаться перед женщиной. Но у Софы такой сердобольный, добрый взгляд, что он ломается с треском. И всё перестаёт иметь значение. Только её руки, прижимающие его к груди, и короткие, неясные, успокаивающие слова.       И вдруг не страшно. Не пугают прикосновения, слишком близкий контакт. Соня кажется готовой ко всему на свете, и Феликс прижимается к ней, отдаëтся во власть её запаха, тепла, души, сердца. И плачет так, как не плакал ни перед кем и никогда. Впервые не ради достижения цели, не в попытке сманипулировать или надавить на жалость. А просто потому что нет сил. Потому что ему страшно теперь жить и страшно понимать, что с ней может что-то случится. Он плачет, словно ребëнок, пробудившийся от кошмара посреди тëмной ночи, словно лисëнок, скулящий в одиночку в своей норе и не знающий, почему так холодно и голодно. Он плачет откровенно, взахлëб, пачкает чужую рубашку, вжимается в чужое тело, боясь — Господи, кто бы знал, как он боится, — закрыть глаза. Если хоть на минуту сомкнуть веки, то всё это обязательно закончится. Вернутся боль, нож, серебро. И крики. Его будет снова тошнить мерзкой желчью, трясти, знобить. И этому аду не будет конца.       — Мы сейчас поедем к тебе домой, — голос её такой ласковый, что Феликс едва не задыхается от рыданий.       Скажи, что мы поедем к нам. Скажи, скажи, скажи!       Ведь она же знает, должна знать, что всё, что принадлежит ему, — принадлежит и ей. Он не хочет возвращаться в свой дом, который он ненавидит, он хочет вернуться в место, принадлежащее им двоим. В место, где она будет каждый день, в стены, где её присутствие естественно и обыденно. У него нет дома. Только она — тëплая, самая родная и любимая, единственная, ради кого вообще нужно жить. Дом рядом с ней. И ничего не надо больше. Соня скажет, куда идти, — и Феликс пойдёт. Скажет умереть — умрёт. Скажет отказаться от власти...       — Скажи снова, что любишь.       — Люблю.       — Ещё раз.       — Я тебя люблю.       — Ещё, — Юсупов сам не понимает, приказ это или просьба. Но Соня повторяет это опять и опять. Склоняется ниже, целует его лоб, щëки и нос, собирая солëную влагу.       — Ты большой молодец, — она опаляет его висок тёплым, ровным дыханием, непоколебимым спокойствием и надёжностью, — Я тобой очень горжусь.       — Я сделал слишком мало. Стенька тебя как соратника желает. Но другие... Они тебя ненавидят. Они тебя изувечат, изнасилуют, убьют на моих глазах. Они обещали. Соф...       — Я не дамся, милый, и тебе то прекрасно известно. Даже если захочу, то куда мне, когда ты буквально меня преследуешь? С таким верным, ревнивым сторожем мне и добровольный союз не грозит, — в её глазах нет ни сомнения, ни страха. Она аккуратно берёт его ладони в свои, словно бы стараясь таким образом поделиться с ним уверенностью, — Всё будет хорошо. С тобой, со мной, с нами. Ты ведь веришь мне?       — Верю, — глухо подтверждает Феликс. Сам не знает, лжёт или нет.       Становится самую капельку, но легче. По крайней мере, никто его не бьёт. Невозможно выдумать что-то приятнее обычной тишины — наружной и внутренней. От слёз горчит во рту и щиплет в глазах, но Юсупов не издаёт больше ни звука. Чужие руки гладят кудри. Он не отталкивает, потому что ничего не чувствует или, наоборот, чувствует слишком много. Самая тяжёлая искренность — снимать скальп, чтобы напугать, но в душе надеяться — от него не отвернутся и не испытают отвращения.       Софа всегда оправдывала его надежды. Они оба понимают, что он заслужил всё это. Паники, боли, сломанных рёбер. Заслужил смерти. Но только один Феликс знает, что его храбрая девочка не заслуживает так часто терять любимых. А он один из… Боже.       Она и в самом деле его любит.

***

      Полумрак, царящий в комнате из-за довольно быстро испортившейся погоды, дарит облегчение. Свет бы резал глаза, и при нём сильнее бы болела голова. Веки, несмотря на недавний сон, так и норовят опуститься вниз. Соня чертовски измоталась, и ей кажется, что усталости в ней с каждой минутой становится всё больше и больше. Холодный ветер обдувает влажные после ванной волосы, заставляя кожу покрываться мурашками. София невольно ëжится, сильнее кутаясь в мягкий плед. Она чувствует себя не в своей тарелке. Глупо, неловко и ещё три десятка слов из той же оперы. Ей непривычно — вот и всё. Хотя бы потому что ноги у неё голые, а на теле — чужая рубашка. Лучше бы дело было в стыдливости, но нет, Соня ощущает лишь некую вину за то, что Юсупову вообще пришлось думать о том, что ей надеть. Ей очень не нравится в себе эта черта — чувствовать раскаяние за малейшие проявления заботы в её адрес. Впрочем, забота у Феликса своеобразная. Так сказать, с барского плеча.       Как только они оказались у него, он моментально выпил столько крови, что хватило бы на пятерых, как минимум. А потом он исчез в ванной чуть ли не на три часа, оставив Соню с Пашей, который при виде своего любимого барина чуть не сошёл с ума от радости. Феликс обратил на него примерно столько же внимания, сколько птица в небе обращает на муравья, — то есть, нисколько.       Юсупова не было так долго, что Соня в какой-то момент даже забеспокоилась: уж не утопился ли он часом? Не утопился. Он довёл себя до привычного лощëного блеска, и всё же он явно не в порядке. Дело не в болезненной бледности или худобе — дело в тормозящем взгляде, безмолвии и жестах. Он похож на шарнирную куклу, которая неожиданно для самой себя ожила, и от того ещё не научилась правильно двигаться. Юсупов вроде бы всё делает, как обычно, и всё равно не так. Он запрещает к себе прикасаться. Он орал об этом ещё днём, но тогда это воспринималось как временное помешательство. Тем более, в итоге он всё равно сдался и растаял в её руках. Но теперь он снова сводит любую, даже самую крохотную тактильность на нет. Приходится мириться.       Особенно сильный поток ветра ударяет в лицо, и Соня кидает на Феликса короткий взгляд. Он не слишком увлечëн её присутствием. За последние несколько часов он говорил с ней два раза: когда милостиво разрешил воспользоваться своей ванной и когда огрызнулся на её просьбу перестать обдирать заусенцы на пальцах. А сейчас он сидит на своей постели и глазеет в окно. Замечательное развлечение, но ей было бы легче, если бы он соизволил поделиться с ней своими мыслями.       Комната у него огромная. Помпезно и вычурно — как и ожидалось. Большая кровать, напротив — изразцовый камин. Над ним висит портрет, на котором, конечно же, изображëн сам Феликс. Соня знает художника. Видела его работы не раз, ведь он писал семью Николая II. На каминной полке, за стеклом, красуется длинная сабля. Отцовская, скорее всего. С левой стороны от камина стоит книжный шкаф из тëмного дерева, перед — кресло на изящных ножках, в котором она и восседает. Окно с видом на море в обрамлении тëмно-бордовых портьер, обои на тон светлее. Туалетный столик у кровати и дверь, ведущая в ванную. Софии нравится у Юсупова. У неё дома, в Москве, всё куда скромнее, но чувствуется тот же дух аристократической старины. Это только Лëва предпочитает жить в совсем уж спартанских условиях. Единственное, чем он вообще пользуется, — это кровать и стол на кухне. А самые обжитые комнаты у него — это её и Мишина.       Где-то вдалеке рокочет гром. Со своего места Соня видит кромку Финского залива. У берега пенится вода, над неспокойными волнами кружит немеренное количество крикливых чаек. Будет шторм.       — Может, закроем окно? — София успела отвыкнуть от звука своего голоса.       Феликс мотает головой, не удостаивая её и взгляда. Он не удосужился надеть рубашки, и Соня видит его неестественно напряжëнные мышцы. Он похудел. На рëбрах можно что-нибудь сыграть, а ключицы торчат так, что об них, наверное, вполне реально порезаться. Хорошо, что раны зажили. Могли остаться шрамы, потому что с годами регенерация ухудшается.       Ветер гонит тучи к берегу. Светлый зигзаг разрезает небо на части, снова ударяет гром. Первая капля неуверенно разбивается о подоконник, за ней следует вторая, третья, четвëртая... Соня продрогла до костей. Не спасает даже плед. Она подтягивает ноги ближе к груди, а Феликс, кинув на неё мимолётный взгляд, раздражëнно вздыхает и поднимается, чтобы закрыть окно. Уличный шум моментально стихает.       — Спасибо, — она натянуто улыбается.       — Могла бы сразу сказать, что замëрзла, — нелюбезно отзывается он, — Я не читаю твои мысли.       — Должно быть, тебя это расстраивает.       — Неимоверно, — Юсупов опускается обратно на постель и складывает ноги крест-накрест. София думает, что сейчас он снова замолчит, но нет, — Останешься на ночь?       — Останусь, — Соня кивает — получается как-то излишне размашисто, — Только позвоню сначала своим, иначе они меня потеряют.       — Ну конечно. Эти идиоты едва ли способны прожить хоть сутки без твоего надзора.       — Следи за языком. Моя лояльность к тебе не означает, что ты имеешь право говорить подобным образом о моих близких.       — Лояльность? О, благодарю, любимая. Мне приятно знать, что я чуть не сдох ради твоей лояльности. Великолепно. В качестве кого я у тебя: комнатной собачки или шлюхи?       — Выбирай по предпочтениям, — Соня встаëт, оставляя плед на кресле. Слава Богу, что рубашка прикрывает бëдра, — Я на пять минут. Если вернусь, и ты продолжишь мне грубить, то я уеду.       Её напрягает его отвратительное поведение. Хотя бы потому, что прежде Феликс всегда был с ней преувеличенно вежлив. Она по пальцам одной руки может пересчитать все разы, когда он ей хамил. Дерзил постоянно, но больше в шуточной манере. Сегодня он в ударе. Накопил яд за время своего плена.       Она выходит прежде, чем он успевает ляпнуть что-нибудь ещё. Потерев голую щиколотку пяткой, Соня набирает Лëву и отходит от двери. От Юсупова можно и подслушивания ожидать. А это не то, чего хочется Софии. Обойдëтся.       — Здравствуй, — от родного голоса внутри приятно теплеет, — Ты разобралась с Юсуповым? Уже дома?       — А что, Миша тебе не звонил? — Соня мысленно выругивается. Неужели Лëва не в курсе, где она?       — Без понятия. Я был занят. Жаль, что министру не пристало спать в собственном министерстве на собственном совещании. Говорили о национальной безопасности. Наискучнейшее времяпрепровождение. Даже в Дружине веселее. Особенно с этим чëртовым Юсуповым. Надеюсь, ты сказала ему, что он будет отдуваться за прогулы. Он вообще палец о палец ещё не ударил. Они вроде как должны работать с Виктором, но, по-моему, из совместного у них только бутылка.       — Феликса не будет завтра.       — С какого перепугу? — удивлëнно интересуется Соколов. По звукам слышно, как он шуршит документами.       — Его пытали, — Соня понижает голос, чтобы Юсупов её точно не услышал, — Лëв, у него.... тут прям совсем всë плохо. Не в плане физическом, а... Просто плохо.       — Тут — это что за место? Ты с ним?       — Я у него дома.       — Вот как, — пауза не предвещает ничего хорошего, — И что ты там делаешь, позволь узнать?       — Ему нужна помощь.       — При чëм тут ты?       — Я не оставлю его одного, — Соня в порыве внутреннего педантизма поправляет одну из картин на стене. Рембрандт. Чудная работа, — Он не в себе. Я боюсь, что он может что-то с собой сделать. Или с кем-нибудь другим.       — Тогда тебя тем более не должно там быть. Я не расстроюсь в случае его...       — Прекрати, — цедит она, — Твоя к нему ненависть может подождать. Мне надоели ваши вечные разборки. Цапайтесь, сколько влезет, но меня это не должно касаться. Я остаюсь у него. Вопрос закрыт.       — Ты меня пугаешь, — Соколов вздыхает в трубку, — Ты проносилась с ним... сколько? пять дней? Вот и хватит с него. Тебе не стоит быть с ним наедине.       — Почему это?       — Потому что он мерзкая гнилая сука — вот почему. И потому что это безрассудно — оставаться в доме своего бывшего жениха. Бывшего, потому что он поигрался тобой и сбежал, оставив тебе в подарок растерзанную репутацию. Если кто-то узнает, что ты была у него, то пойдут слухи. А на эти слухи наложатся сведения о вашем прежнем романе. Все знают об его распутствах. Никто не поверит, что ты просто решила проявить милосердие к поверженному врагу. Тебе разве нужно, чтобы кто-то подумал, что ты состоишь в связи с этим...       — Он меня любит, — Соню не злят слова друга. Её злит то, что он озвучивает её мысли чуть ли не слово в слово. В этом Лëва явно преуспевает больше Феликса. И её, и его терпеть не могут в Дружине. Они по раздельности — ещё куда ни шло, но вместе — это гарантированный скандал. Один слух — и чужие языки сорвутся с цепи, как стая бешеных гончих, — А я люблю его.       — То есть? — севшим голосом спрашивает Соколов, кажется, что-то ломая.       — У слова «любить» такое огромное количество значений? Мы вместе. Я и он.       — Нет, — недоверчиво и даже скептически.       — Да, — чеканит Соня, прислоняясь лопатками к стене, — Послушай...       — Я не в том возрасте, чтобы понимать подобные шутки.       — Это не шутка.       Она предполагала, что именно с Лëвой возникнет больше всего трудностей. Пусть Миша и влюблëн в неё, но он податливее, мягче, тише по характеру. Соколов — иное. Всегда было, есть и будет иным. Для Софии это больше и значимее, чем дружба. Это как... родство душ. Тонкая взаимосвязь, непонятная никому. Единственное, что всегда стояло между ними стеной, — это её мужчины. Ваня ему нравился, но то скорее было исключение, чем правилом. Всех остальных он не одобрял. Говорил с чисто отцовской ревностью: «Ты заслуживаешь лучшего» и безжалостно критиковал беднягу, обличая и выставляя на суд каждый его недостаток. Юсупов точно такой же. Странные собственнические замашки и неприязнь к любой особи мужского пола в её окружении.       С этим они оба могут отправляться к чëрту. Соня не переносит ни малейшего вмешательства в свою личную жизнь.       — Он метит на моё место, — наконец произносит Лëва, — Все это знают. Он доберëтся до меня через тебя.       — Ты боишься только этого? Не стоит. Я не позволю. Общественное благо у меня в приоритете.       — Я боюсь за тебя. Он — искусный лжец и манипулятор. Половина Негласного комитета под его дудку пляшет. И я ничего сделать не могу. Неужели ты так слепа, что...       — Похоже, ты уверен, что я ничего не соображаю и пребываю в каком-то любовном угаре, — резко начинает Соня, — Спешу тебя разубедить, я прекрасно осознаю, во что это может вылиться. Я не бегу от результатов своих решений. Юсупов — это моя ответственность. Любую его выходку я вовремя пресеку. Так даже лучше, разве нет? У Феликса будет сдерживающий фактор, а у тебя появится рычаг давления на него.       — Ты позволишь?       — Если он перейдёт черту, то безусловно.       — А захочешь?       — Нет, — с неохотой признаëтся она. Ей не нравится врать Лёве. Она понимает, что в нём говорит не слепая ненависть, а искреннее беспокойство. Он знает каждую деталь её жизни. Каждую ошибку. Все те ужасы, с которыми она столкнулась, когда ей разбили сердце. Она сама была бы в ярости, если бы кто-то на её глазах так глупо совался в уже пройденный капкан, — Я никого так не любила. Мне сейчас это очень нужно.       — Назови хоть одно качество, за которое его можно любить.       — Мне с ним легче. Как будто не могла до этого дышать, а тут вдруг отпустило. Он — очень интересный мужчина. Если бы вы хоть раз не собачились, а нормально друг с другом поговорили, то ты бы понял, что я имею в виду. Нет, он безусловно часто бывает гадким, но всё же с ним весело. Он умëн. А ещё на фортепиано играет и поёт волшебно... Тебе стоит хоть раз это услышать.       — Внушающий список достоинств, — сухо говорит Соколов, — Ладно, не говори потом, что я не предупреждал. Завтра-то приедешь?       — Не знаю. Мне нужно несколько дней...       — Сколько?       — Неделя. Две, — Соня решает, что раз наглеть, то наглеть по полной, — И ему тоже.       — Две недели на то, чтобы ты обжималась со своим новым любовником?       — Мы не обжимаемся, но да. Я не знаю, как быстро он придёт в себя.       Лëва громко и сердито вздыхает. Тяжело не видеть его лица. Соня не представляет, какие силы ему понадобятся, чтобы принять факт наличия Юсупова в её жизни. Да что там ему — она сама не знает, как осознать это до конца.       Они прощаются. Коротко, без лишней теплоты, на которую он сейчас мало способен. Соня потирает лицо руками, пытаясь взбодриться, и быстрым шагом направляется обратно. Феликса в комнате нет, но дверь в ванную закрыта так неискренне, что она решает, что ей можно. Постучав костяшками по косяку и получив в ответ нечто, похожее на разрешение, она проскальзывает внутрь.       Она садится на край ванной, не сводя с Юсупова взгляда. Он же, напротив, на неё совсем не смотрит. Только на своë отражение в приступе какого-то болезненного оцепенения. Соня без задней мысли скользит глазами по его груди, по плечам, по животу. Возвращается к лицу. Заострившийся угол челюсти, губы и щëки, утратившие привычный молодецкий блеск. Так, должно быть, выглядели ангелы после падения. София даже специально смотрит на княжеские лопатки: авось увидит, что там остались шрамы от крыльев. Но шрамов нет. Только бледные золотистые веснушки, рассыпанные по спине, как звëзды по небу. Соня поцеловала бы каждую.       — Я такой... — Феликс открывает рот, судорожно сглатывая, — некрасивый.       Ей хочется сказать вслух, что он всё ещё прелестнее всех на свете. Что ей не важно, на самом деле, как он выглядит. Что он должен радоваться тому, что хотя бы жив. Но Соня молчит, не сумев подобрать слова. Она никогда, если честно, не сталкивалась с подобными мужчинами. Она считает это... не странным, нет. Просто необычным. Ей невдомёк, что следует, а что не следует говорить в таких случаях. От того она как-то нелепо поводит плечами и с осторожностью изрекает:       — Ты выглядишь нормально для того, кого избивали и морили голодом.       — Нормально? — Юсупов нервно усмехается, — Я не хочу выглядеть нормально. Это же просто... — он лохматит кудри, приближаясь к зеркалу вплотную. Осматривает своё лицо со всех сторон и кривится, — Это отвратительно. Я сам себя не хочу теперь.       — То есть обычно ты себя хочешь? — она вскидывает брови, — Тебе не кажется, что это немного за гранью обычной самовлюблённости?       Он мотает головой: мол, не кажется. Соня поджимает губы, давя удручëнный вздох, рвущийся изнутри.       — Я поговорила с Лëвой, — сообщает она.       — Я на седьмом небе от этой новости.       — И правильно, — она копирует его язвительный тон, — Потому что на две недели ты освобождаешься от всего и всех.       — Я не нуждаюсь в подачках Соколова. Так ему и передай.       — Это была моя просьба.       Феликс кидает на неё косой взгляд. Выдумывает новую колкость, но в итоге лишь бросает едкое «Спасибо».       — Я могу остаться и завтра? — спрашивает она, закидывая ногу на ногу и незаметно отдëргивая края рубашки.       — А как же работа? — слово «работа» в его исполнении звучит похлеще ругательного. Словно бы само существование подобного вида деятельности в её жизни кажется ему чем-то возмутительным.       — Я свободна завтра, послезавтра и... У меня те же две недели, что и у тебя. За наш счёт, естественно.       — За мой, — Юсупов снова сосредотачивает всё своё внимание на зеркале. Оттягивает верхнюю губу, зачем-то проверяя клыки, и с особой скурпулëзностью поправляет кудри, — Я позже решу этот вопрос.       — Ты не обязан. Это ведь моя инициатива.       — Если честно, твоё мнение по этому поводу меня мало волнует.       — Мне всё ещё не нравится твой тон.       Феликс дëргает щекой. София замечает разводы синяков под глазами, дрожащие пальцы, сжатые зубы. Он выглядит усталым, и именно в этом, наверное, заключается причина его поведения. Он вряд ли привык так открыто светить своими слабостями. Перед кем, скажите на милость? Юсупов гуляет сам по себе всю жизнь. Робкая неприкасаемость всегда сплеталась в нём с манящей доступностью, но на деле нет ни того, ни другого. Лишь красивая маска, выточенная из хрупкого дорогого фарфора. Снимешь её, а под ней ещё одна. И ещё, и ещё.       Сейчас Соня не видит ни одной маски. Будто их сдëрнули разом, чудом не задев нежную кожу. И остался не образ, не подобие, а перебитый на осколки чужой мирок. Бродить по нему не то чтобы возбраняется, но будто бы и не разрешается. Феликс же так боится за её жизнь. Вряд ли он хочет, чтобы она изрезалась в попытках помочь.       Соня бы помогла, если бы он сказал, что нужно. Ей впервые за долгие века хочется, чтобы он сам её поцеловал. Чтобы обратил внимание на голые ноги и отпустил скользкую шутку. Чтобы прикоснулся. С каким угодно умыслом — пусть даже с самым нечистым. Желание оказывается мимолëтным, потому что присутствие Феликса пробуждает в ней не только старые чувства, но и прежние воспоминания. Матушка много страшных вещей ей в своë время наговорила. Главный ужас заключался в том, что позже Соня уверовала в её слова. Как сейчас она помнит бледную, нервную, вечно раздражëнную мать и её безжалостные речи про судьбу каждой замужней женщины, и про то, с чем непременно столкнётся её дочь в браке с таким, как Юсупов. «Он будет груб, — сказала она, — будет кровь, но ты молчи и терпи, потому что таков наш женский удел... Не сопротивляйся. Просто закрой глаза и сделай вид, что тебе нравится. Так он быстрее оставит тебя в покое... Не вздумай рожать девочку, обязательно первенцем должен быть мальчик. А после ребёнка мирись с тем, что он предпочитает шлюх, а не тебя... Это нормально, мужчины любят разнообразие».       Мама и представить себе не могла, что её дочь познает это на практике, но совсем не в роли смиренной жены. Софии нечего было терять. Юсупов исчез, а вместе с ним исчезла и потребность в том, чтобы беречь свою невинность. Каждый раз всё имело один сценарий и одни мысли: было бы легче с Феликсом? Может, он был бы хоть немного с ней нежен? Неужели она такая плохая, что мужчины либо предают её, либо интересуются лишь телом, не учитывая того, что она отчаянно желает любви и ласки? Соня тогда возненавидела Юсупова ещё больше. И его тень преследовала её в каждой следующей постели. Забавная вещь, вас как будто бы уже не двое, а трое. И главное, никто её в итоге не любит! С ней приятно целоваться втайне ото всех, приятно спать, когда она ничего не соображает из-за алкоголя. Но любви она будто бы не заслуживает. Значит, неправильная, значит, и в самом деле только лишь шлюха. Бесконечное триединство похоти, безразличия и алкоголя. Потом стало проще. Появились хорошие мужчины. Было и приятно, и сладко, и по любви. Но всё равно ни что на свете не равнялось с княжескими губами на её щеках, с его руками на её коленях, с томными взглядами и случайно оброненными вздохами, вызванными её неумелыми попытками в ласку. Тогда Соня чувствовала себя очень взрослой рядом с Феликсом. Теперь же она видится себе немножечко большей дурой, чем полагается.       — Мой тон был настолько ужасен, что ты решила молчать до утра?       Соня рассеянно встряхивает головой и поднимает на Юсупова взгляд.       — Прости, — отвлечëнно произносит она, — Я просто устала.       — Я спать, — бросает он ещё более неприятным голосом, — Гостевая спальня через три двери. Что-то понадобится — спросишь у Павлика.       — Разбуди, если будет плохо, — просит Соня.       Феликс оставляет это без ответа. Гонора ему не занимать. Наверное, ему и правда будет лучше остаться одному. Да и ей, признаться, тоже.

***

      Крик застывает в воздухе, ломая до самых костей. Феликс подрывается на постели — внезапно и резко. Окружающий мрак столь плотен и беспросветен, что поначалу ему чудится, что он не дома. Что он всё ещё там, в той преисподней, где существуют только страх и боль. Едва не всхлипнув, Юсупов спешно оглядывается. Его спальня. Всё хорошо, он в безопасности. За окнами — ливень и тьма. Почему так холодно? Феликс прижимает ладонь ко лбу. Кожа горячая, как печка. Голова разрывается от боли и едва сдерживаемых слëз.       Часы показывают половину второго. До утра — вечность, помноженная на бесконечность. Распоясавшаяся молния на секунду освещает комнату, а Феликс жмурится, что есть мочи, сбрасывая с себя остатки сна, в котором Софа... Господи, взять бы да выжечь из сознания слова, сказанные Алабиным. Вряд ли получится. Юсупов уверен, что будет помнить их до до гробовой доски. До конца своих чëртовых дней будет крутить их, как заевшую пластинку, и бояться, что Соню кто-то посмеет тронуть. Феликс знал, что кошмары придут. Но он не ожидал увидеть в них своего чудесного ангела мëртвым. С ней всё хорошо, — напоминает он себе. Соня в безопасности. Разве он не позаботился об этом, заставив Павлика в кратчайшие сроки организовать новую охрану? Это неприступная крепость. Дай Бог никогда не услышать: «Бастилия пала».       Феликс проводит рукой по волосам. Собственные трясущиеся пальцы его злят. Тело требует либо алкоголя, либо дозы. Как славно было бы занюхать дорожку-другую и утопнуть в наркотическом бреду, наплевав на всё и всех. Это позволит забыть себя и боль. Софа бы не одобрила. Юсупова волнует её мнение во всех аспектах — и этот факт кажется ему физически ощутимым. Как кандалы. Он никогда не был достаточно силён для свободы. То, что он звал всю жизней волей, есть сухая дорожная пыль, забившаяся в нос. Собственноручно созданный образ, который когда-то ему приглянулся, в итоге обратился в некое обязательство перед тщеславием и гордыней. Из-за них он не желает Соню ни видеть, ни слышать. Её жалость унизительна. И всё же её добротой почему-то хочется упиваться до тех пор, пока не запершит в горле. Так, чтобы до предела, до грани, до преломления самого себя.       Страшно — вот и всё. Иные чувства забыты. Осталась только потребность в покое и тишине. В Соне. Потому что она была, есть и будет тихой гаванью. Единственной, кому можно рассказать всё, что мëртвым грузом лежит на душе и тянет вниз. Она поразительно мягка, когда дело доходит до принятия чужих грехов и мнений. Поэтому Феликсу экстренно необходимо к ней. Она никому не скажет. Его слабости не выйдут в свет. Даже он не треплется направо и налево о тех немногих её тайнах, что ему известны. Значит, Соня уж тем более так не поступит. Ей можно верить.       В коридоре ещё темнее, чем в комнате. Феликс, сглотнув комок в горле, бесшумно добирается до гостевой спальни и, не считая нужным стучаться (это его дом!), тихо приоткрывает дверь. От облегчения едва не подкашиваются ноги. Всё в порядке. Живая, здоровая, никуда не делась и не обиделась на его безобразное равнодушие. Становится немногим, но легче.       Каково же оказывается его удивление, когда она поднимается на локтях, глядя на него сквозь полузакрытые веки. Надо же, не спит! Молчит недолго, но по ощущениям будто бы несколько минут. Волосы снова заплетены в эту невыносимую косу. Хотя, конечно, ей такие простые причëски даже идут.       — Кошмар? — Соня моментально всё понимает. Принимает сидячее положение, прячет зевок в ладони, но не трудится скрыть обеспокоенности на лице.       — Кошмар, — утомлëнно подтверждает Юсупов.       Он бы на её месте прогнал того, кто сначала отсылает прочь, а потом приползает сам. Но Софа другая. Лучше. Должно быть, каждый так или иначе желает забыться в её милосердии. Он не единственный такой... жалкий.       — Иди сюда, — зовëт она, не тая бескомпромиссных ноток в голосе.       Упрямиться не хочется. Только спать.       Феликс проскальзывает в комнату. Соня отодвигается на кровати, освобождая ему место, и он с готовностью устраивается рядом, сохраняя при этом относительно безопасную дистанцию. Для себя, в первую очередь. Он едва сдерживает иронический смех. Какая дикость — спать с женщиной, к которой он не может даже прикоснуться из-за собственных страхов. Ещё неделю назад подобный расклад довёл бы его до экстаза. Подумать только, Соня в его доме, в его одежде и в его постели. Как долго он этого хотел? И во что в итоге вылились эти пустые мечты о плотском? В ад наяву. В осознание того, что за неё можно убить или умереть и при этом ни о чëм не пожалеть. Делая что-то хорошее ей, он компенсирует всё плохое в себе.       С Соней становится не окрыляюще прекрасно, а просто нормально. Как после дня, полного тяжëлой физической работы, когда добираешься до кровати и забываешься глубоким сном. Внутри то ли стерильно пусто, то ли удручающе пустынно. Феликс слушает свои и чужие вздохи, перемешивающиеся друг с другом. Это делает мир правильным и цельным.       — Что за кошмар? — полушëпотом спрашивает она.       — Не помню, — лжёт он.       Раньше она снилась ему обнажëнной, а теперь убитой. Ни один из этих вариантов не придётся ей по вкусу. Поэтому лучше держать рот на замке.       Феликс закрывает глаза, пытаясь выровнять дыхание. Получается отвратительно. Слушать свои мысли хочется меньше всего. Он просит, едва не срываясь на отчаянное требование:       — Расскажи что-нибудь. Что угодно.       — Сказку на ночь?       — Да хоть сказку. Только с хорошим концом. Я не люблю плохие финалы.       — А я люблю. Они стирают принятые догматы и обнажают людскую суть, заставляют иначе взглянуть на некоторые вещи и на тех, кто тебя окружает. Я знаю одну красивую легенду. Няня рассказывала. Хочешь?       — Хочу.       Соня рассказывает. Долго и с чувством. Её нежный голос льëтся успокаивающей колыбельной, заставляя забыться. В висках стучит, и неясно, что это, — звон церковный или свирепый набат молота. Дышать, дышать, дышать. Ни к чему снова скатываться до истерики. Это Софа. Значит, всё хорошо. Хо-ро-шо. Он и так уже наплакался на целую жизнь вперёд. Нужно быть сильным, как просила мама и как заставлял отец. Никаких слëз. Не по-мужски, знаете ли. Тем паче, в тех чудовищных количествах, в которых теперь хочется рыдать Феликсу. Не нужно. Он и так скоро умрëт от нехватки гордыни в организме.       Вопреки непоколебимой уверенности, что ему не удастся и глаза сомкнуть, он засыпает, не дослушав до конца. Соня чувствует себя самым подлым человеком на земле, когда, несмотря на запрет, склоняется над ним и оставляет короткий поцелуй на холодном лбу. Всё ещё красивый. Самый чудесный, несмотря на уродства внутренние и измождëнность внешнюю. О каком привороте с её стороны Феликс говорил, если он сам был, есть и будет для неё вечным искушением? Тем, что переборется лишь с наступлением смерти. Хочется остаться. Не на две недели, а на более долгий срок. Хочется машинально — как Соня и привыкла — посадить Феликса в безопасный угол и сделать всё самой, чтобы уберечь его. Он взбесится, если она об этом скажет. Удивительно, до чего ревностно он охраняет тех, кем дорожит. Совсем не малодушен, как София думала прежде. Никто и никогда не шёл ради неё на такие глупости. Юсупову везде надо отличиться.       Она очень им гордится. Пусть для всех он — трус и мерзавец, она теперь точно знает, что он у неё храбрее всех на свете. Она отныне уверена, что Стенька до неё не доберëтся. Феликс не позволит. Соня вспоминает церковь. Ему было страшно — она видела. И всё же он был рядом, когда её ранили. Он был тем, кто оказался поблизости, когда подорвали Мариинский дворец, и тем, кто вступился за неё на собрании перед Аракчеевым. Не было ни разу, чтобы Феликс не заметил, что она устала или замëрзла. Помогал и защищал, пусть и не скупясь при этом на ворчание и нытьë. На него не действуют приказы, просьбы, угрозы. Она идёт на поле боя — и он идёт следом.       Так и правда проще.

***

      На следующий день Соня забирает свои вещи из дома Лëвы. За Феликсом сейчас нужно следить в оба глаза. Нельзя оставлять его одного.       Соколов не без ужаса наблюдает за её сборами. Заваливает еë вопросами, и она терпеливо отвечает на каждый, не выказывая ни капли раздражения. Его разрывает на части от волнения. Соня редко посвящает его в подробности своей личной жизни, но в этот раз она выкладывает всё как на духу, желая доказать ему, что Феликс не является сосредоточием зла во вселенной. Нет, он не купается в крови девственниц и не пожирает младенцев по ночам. Нет, он её не обижал, не шантажировал и ни к чему не принуждал. Да, она какое-то время поживëт у него. Кто-то против? Что ж, им придётся смириться — она уже всё решила. Лëва беспокоится так, будто и в самом деле проникся отцовскими чувствами. Гляди того, вызовет Юсупова на серьёзный разговор. Звучит забавно только в теории. Сколько ей лет, в конце концов?       С Мишей выходит значительно проще. София не боится оставлять его один на один с работой, потому что знает: он, в отличие от Лëвы, прекрасно справляется с делами и со своей жизнью без няньки. Не вдаваясь в особые подробности, она рассказывает ему, что караморовцы хотели от Феликса. Миша, мягко говоря, шокирован. В его глазах мелькает тень уважения, когда он узнаёт, что Юсупов отказался его убивать. Что ж, если последний не будет вести себя, как ревнивая сволочь, то они, возможно, даже смогут когда-нибудь поладить. Мишенька чудесный. Ответственный, искренний и надëжный. Она всегда позволяла ему больше, чем остальным ребятам, с которыми они работают в Москве. Всем известно, что если её нет, то он за главного. Соня любит просчитывать всё наперёд, поэтому в далёком будущем, лет через двести-триста, именно его имя найдут в её завещании. Собственных детей у неё не будет, как бы она не хотела. Зато всегда будет Миша. София надеется, что однажды он заведёт себе семью. Просто не с ней. Никто не виноват, что так вышло. Он не властен над своими чувствами.       Не властна и она.       Среди всяких счастий ей хочется раз за разом выбирать Феликса. Соня испытывает определëнные трудности с принятием этого факта и всё сильнее сомневается в собственном здравомыслии, но... Почему бы не попробовать? Будет сложно, она знает. Не из-за того, что Юсупов всё так же невыносим и странен, а потому что никакие расставания не проходят бесследно, никакие поступки не меняют прошлого и даже самые верные клятвы не дают гарантий. Соня хочет быть уверенной в том, что она всё делает правильно и что ему можно верить. Она никогда не страдала абсурдным суеверием, но предсказание лесной ведьмы до сих пор не даёт ей покоя. По её словам Феликс чуть ли не дьяволом меченный. Погубит свою суженную. Это ведь о них. Если, конечно, у Юсупова не завалялось где-то ещё пара-тройка возлюбленных.       С другой стороны это ведь всё просто слова, верно? Не может быть, что он снова возьмëтся за старое. Он же так нежно к ней привязан! Едва не умер за неё! Соню даже пугает его беззаветная преданность. Она окончательно убеждается в своей догадке: он никого до неё не любил. Распущенный Феликс в роли однолюба смотрится по меньшей мере дико. Как очень несмешной анекдот. Как злая шутка над гордыней и похотью в его пропащей мелочной душонке. Соня никогда бы не подумала, что эта душа будет для неё дороже собственной. И именно это заставляет её переступить порог его дома.       Феликс рад, если, конечно, за радость можно принять то, что он снова играет в молчанку и засыпает, отодвинувшись на противоположный край кровати. На этот раз они в его спальне. Соня плохо спит, поэтому когда он пробуждается от кошмара, она вскакивает моментально. Юсупов, ничего не объясняя, буквально сбегает из комнаты и возвращается только через час, пропахший сигаретным дымом, морской солью и злобой. София, обладающая недюжинным терпением, не торопит его. Она тщательно следит за речью и жестами и аккуратно прощупывает чужие границы. Действует по тому же принципу, по которому действовала на войне без сапëра под рукой. Неаккуратный шаг — и взрыв. В лучшем случае — оглушение, в худшем — мешанина из крови и костей. Но ничего не происходит, Феликс почти что ручным становится от простого «Всё хорошо», сказанного Соней мягким полушёпотом.       У неё сердце на части рвётся от боли за него. Её гложет стыд. Это её вина, он прав. Если бы она больше задумывалась о Стеньке, то, возможно, смогла бы предугадать его действия. Он псих. Больной ублюдок, рядом с которым все деяния Юсупова кажутся детским лепетом. Насколько хитрым и кровожадным нужно быть, чтобы отваживаться на такие мерзости? Феликс совершенно с ней не согласен. Вся его ненависть направлена на Тимофея Алабина. Соня уже на второй день перестаёт затрагивать эту тему, не желая подливать масла в огонь. Но пусть разговоры об этом больше не заводятся, она всё равно знает, что Юсупов думает только о мести. Не находись Алабин в больнице без сознания, он бы уже до него добрался. София тактично умалчивает о причинах того, почему же караморовец в таком состоянии. Феликсу эта информация ни к чему. Она немного заигралась — и это бесспорный факт, который она в силах признать перед собой. Порванная селезёнка, перелом плеча, масса потерянной крови и отрезанный палец. Стоило, наверное, быть сдержаннее, но человек виноват сам. Каковы бы не были его причины, Софии наплевать, у неё хватает своих. Как только эта падаль придёт в себя, она сделает всё, чтобы он достался самым виртуозным палачам в Дружине. Её и на метр к Алабину не подпустят. Приказ Лёвушки.       На утро Феликсу становится немногим, но лучше. Он даже снисходит до «Доброе утро», пусть оно и сказано таким тоном, что становится ясно, слово «доброе» он бы с удовольствием запихал кому-нибудь в глотку. Соня оценивает кофе, принесённое Павликом, и через силу делает несколько глотков человеческой крови. Почему-то вкус куда омерзительнее, чем обычно. Вероятно, придётся съездить через несколько дней к Лёве. Кровь Юсупова она точно пить не собирается. Неизвестно, какую реакцию у него вызовут такие просьбы. Лучше не рисковать.       Жизнь со скрипом приобретает околочёткие формы и даже становится в какой-то степени стабильной. Ровной, как морская вода, на которую Феликс любит пялиться часами. Кто-то бы мог сказать, что он не в себе, но Софии наоборот кажется, что он слишком «в себе», слишком глубоко погружён в свои мысли, слишком себя накручивает. Она никогда не видела его таким. Непривычно, и привыкать она не собирается. Ему станет лучше, — мантра, засевшая в её голове, как клещ. Юсупов слишком прикипел к своим привычкам, и вряд ли он расстанется с ними так просто. Он справится. Должен.       Надежда — и ничего более, да и та так слаба, что впору будет ей пренебречь. Но Соня не станет, потому что женская вера — обыденный сюжет всех религий и легенд, единственное, кажется, что хоть как-то держит Феликса на плаву. На четвёртый день её пребывания у него случается первая паническая атака. София сталкивалась с ними не раз, но против его страхов она оказывается безоружна. Феликс всё так же запрещает себя трогать. И это, сука, невыносимо. Ей хочется обнять его, такого потерянного и испуганного, хочется приласкать, успокоить, поцеловать хотя бы в лобик. Но будучи лишëнной на это права, она может только говорить. И Соня говорит. Много, и всё какое-то глупое, но его это почему-то успокаивает. Она учит его контролировать дыхание, как её саму научила Алина после войны. Учит отпускать тревогу и отвлекаться на неважную ерунду.       Феликс ужасно злится, когда его отпускает. Повторяет из разу в раз: «Не смей никому рассказывать» и закрывается в себе ещё сильнее. Шаг вперёд и два назад. Мир, в котором они всегда существовали, обещает расстрел за доверие. Ему везде мерещатся вселенские заговоры и враги. От количества охраны в его доме у Софии дёргается глаз. Юсупов грубо отказывает Виктору в визите и сбрасывает десятки звонков от знакомых. Он сильно против выходов из дома, что выглядит совсем уж дико, если учесть, что для жизни ленивого кота он совсем не создан. Софии интересно, насколько его хватит. Он сам захочет выбраться наружу. Всё-таки любому актëру нужна публика, а ни Павлик, ни уж тем более Соня не являются, по его мнению, сведущими в фарисействе зрителями.       Она тщательно следит за его рационом. Силы вернутся быстрее, если сосредоточиться на одной группе крови. И пусть Юсупов жалуется на отсутствие разнообразия сколько влезет — это для его же блага. Её настойчивость даёт свои плоды, и с каждым днём он всё меньше походит на стереотипную бледную хтонь. Щëки возвращают здоровый цвет, перестают торчать рëбра и ключицы. Именно зеркалу он улыбается первым. Коротко, но с облегчением. Софии становится лучше от факта, что хоть что-то может его порадовать. Она бы никогда не подумала, что его дурацкая зацикленность на внешности сможет принести хоть какую-то пользу, но именно это оказывается самым подходящим ключом. Она невзначай бросает, что ей было бы интересно взглянуть его гардероб. Поначалу Феликс не блещет энтузиазмом, даже отказывается. А она надавливает на него так искусно и нежно, что сама не замечает, как ей удаётся его растормошить. А ведь достаточно просто назвать его «любимый» или «солнышко». Он млеет от подобного и сразу становится как шёлковый.       Шёлк, к слову, идёт ему безумно. Ему идут сатин и бархат, атласные блузы и шейные украшения, узкие брюки и пиджаки всех фасонов и расцветок. Он тяготеет к вышивке ручной работы и галстукам-бабочкам, но совершенно не переносит тяжёлой обуви и грубых тканей. Он любит золото и дорогие камни. Любая царица обзавидовалась бы коллекции его серёг, колец и браслетов. У Сони столько не было и в лучшие годы. Золото ему подходит куда больше, чем ей, а уж жемчуг и вовсе превращает его в принца.       У Юсупова много барахла со времён старой России, и будь она проклята, если скажет, что видела мужчину, которому бы форма императорской армии шла больше. Он не сообщает, откуда она у него взялась, но Софии, если честно, на всё становится наплевать при виде мундира на его плечах. Боже. Она определённо сошла с ума, потому что мысли, возникшие в её голове, ну никак нельзя назвать хоть сколько-нибудь приемлемыми. Конечно же, дело в том, что у неё давно никого не было, а Феликс такой… такой… Да кому она врёт? Она бы многое отдала за то, чтобы переспать с ним, когда он одет так. Соня пресекает эти мысли на корню. Это нечестно и грязно по отношению к тому, кто шарахается от любой тактильности, как чёрт от ладана.       А с чертями у Юсупова какие-то особые отношения.       — Я попаду в ад, — заявляет он после очередного не самого приятного пробуждения. Выпаливает это без всяких предпосылок, пока Соня почти спит на соседней подушке. Подобное высказывание заставляет её через силу открыть глаза.       — Какой ад, Юсупов?       — Самый обычный. Ты ведь читала Библию?       — Конечно, — она коротко кивает, дивясь вопросу.       — Там написано: да воздастся каждому по делам его. Мне воздаëтся. Меня наказали за все мои грехи, за отказ от блага и за замену его вином, женщинами и наркотиками. Я отправлюсь на самый последний круг, я знаю, что буду гореть там заживо до Страшного суда.       — А если нет никакого Бога и никакого Страшного суда? Что тогда?       — Ты же веришь.       — Это не ответ, — Соня мысленно вздыхает, — Моя вера не делает это правдой. Ты можешь не верить — и тогда всё, ада не будет.       — Глупость какая. Бог есть. И дьявол есть. Они играли на мою душу, но в дураках остался я один, — Феликс делает паузу. Недолгую, но по-особому тяжёлую, — Я чувствую себя так, будто меня держали месяцами на героиновой игле, но неожиданно доза кончилась, и я остался один на один с собой. С той частью себя, которая получилась в результате затяжной зависимости. Или, знаешь, словно я просидел полвека в яме, но вдруг выбрался на воздух. И этого воздуха слишком много, он давит, давит, давит, и вот уже получается так, что мне опять хочется уползти во мрак. Потому что там знакомые, безопасные стены. Потому что я знаю, кем я там должен быть. Да, это звучит как бред сумасшедшего, но...       — Ты запутался, — мягко прерывает его Соня, — То, что ты описываешь, — это реакция психики на резкую смену внешней обстановки. Люди, пережившие подобный травматический опыт, нередко тратят годы на то, чтобы прийти в себя. Я понимаю, о чём говорю: у меня сослуживец бывал в плену. Дело не во времени, которые ты там проводишь, а в изначальном состоянии нервной системы и в количестве применяемого к тебе насилия. Ты оказываешься во враждебной среде, сталкиваешься не только с физическим, но и эмоциональным давлением. Твоя жизнь перестаëт тебе принадлежать, ты теряешь контроль и начинаешь испытывать страх. Мозг привыкает к нагрузке. Возвращаться в прежнее русло ему тяжело. Иногда это перерастает в посттравматическое расстройство, но мы с тобой не будем так далеко заглядывать.       Феликс взирает на неё с откровенным удивлением и почти с детским недовольством. Это оказывается самым многозначительным его взглядом за последние дни. Достучаться до него тяжело, и всё же Соня видит, что это вполне реально.       — Спасибо за лекцию, ты стабильно держишь марку занудства, — на секунду ей даже чудятся прежние насмешливые нотки в его голосе, но нет, показалось, — Когда мне станет лучше?       — Скоро, — уверенно обещает она. От еë спокойного, непоколебимого тона Юсупов будто бы немного расслабляется. Соня ободряюще улыбается. Она не ждёт ответной реакции, но взгляд у него проясняется и светлеет. Каким же смирным он становится при правильно выбранной тактике.       Он засыпает не отодвинувшись на другой конец кровати, как обычно, а почти рядом. Протяни руку — и сорвëшь запретный плод. Всем и каждому известно, что за этим последует падение, но София до неправильности редко боится за себя. Теперь, помимо боязни за близких и друзей, её преследует тревога за Юсупова. Только бы всё наладилось.       Тяжело привыкать к друг другу и заново открываться тому, кто когда-то был очень важным. Соня никогда не относила себя числу к тех, кто верит в целостность разбитого, но Феликс с присущей ему наглостью заставляет её усомниться в устоявшейся точке зрения.       Они поздно ложатся и поздно встают. Стабильно завтракают в обед и просиживают часы на балконе. Соня читает ему вслух, как читала когда-то. Поначалу Феликс не выглядит ни заинтересованным, ни воодушевлённым, но родная натура всегда возьмёт своё, поэтому вскоре он начинает безжалостно потешаться над всеми героями, которые ему не нравятся. Он критикует их поступки и нарекает их болванами и простофилями, а София каждый раз вступает с ним в полемику, хватаясь за редкую возможность его оживить. Спорить — вот что ему нравится. Вот что способно хотя бы на время достать его из той раковины, в которую он забрался. Он даже улыбается в такие моменты. Не так, как прежде, но и Москва не сразу строилась.       Она звонит каждый вечер Мише или Лёве. Феликс, сидящий в такие моменты рядом, ведёт себя отвратительно даже по собственным бесстыдным стандартам. Он не одобряет Мишу, но это кажется сущей мелочью по сравнению с тем, как он относится к Соколову. Непринятие? Раздражение? Не-е-ет. Это ничем не разбавленная, обоюдная ненависть, переходящая все грани. Соня чувствует себя откровенно лишней в их разладе. Как будто бы что-то произошло, а ей об этом не сообщили. Такого, конечно, быть не может. Она знакома с Лёвой почти семьдесят один год, и о Феликсе он начал говорить лишь тогда, когда вошёл в Негласный комитет. До этого они не пересекались, она уверена.       Юсупов подозрительно активно начинает интересоваться новостями. В один из дней он сообщает, что Алексей Аракчеев был найден мëртвым в небольшом провинциальном городке. Соня не придаёт этому никакого значения, но когда становится известно о смерти министра культуры, в ней зарождаются смутные предположения. Оба мужчины открыто критиковали её методы работы. Простое совпадение или Стенька решил расправиться с её недругами? Наверное, Феликс заразил её своей паранойей.       Всё это даже похоже на уют. На весьма шаткое, но затишье. Паскудный характер из Юсупова розгами не выбить. Соня сначала удивляется тому, что они, будучи совершенно разными, почти не ссорятся, но разгадка появляется почти сразу. Он срывается, не без удовольствия, стоит сказать, на Паше. Он плохо привязывается к людям. Да, Павлик всего лишь слуга, но всё же... Столько лет под одной крышей, и неужели ни капли тепла в душе? Элементарной благодарности? Простецкого «спасибо» за преданность? Хоть что-нибудь к кому-нибудь, кроме неё!       Таковые обнаруживаются. Когда Руневский, вежливости ради, спрашивает об его самочувствии через Соню, Юсупов расплывается в самодовольной улыбке (впервые за всё время!) и заявляет: «Я так и знал, что я ему нравлюсь». Весьма спорное утверждение, по её мнению. Александр просто дотошен до банальной учтивости и хорошо воспитан. Но Феликс явно питает к нему некое подобие человеческой симпатии. По крайней мере, «ханжа» является самым большим оскорблением, которое он употребляет в адрес Руневского. На счёт остальных князь куда красноречивее.       Ничто не раздражает Софию больше, чем сплетни. Сейчас, должно быть, её обсуждают все и вся. Ещё бы, она буквально живёт у Юсупова и нигде не появляется. Чем не повод для упрëков? Феликс — взяточник, интриган и лжец, нарушавший не по разу каждый пункт в уставе Священной Дружины. Именно таких она сажала и казнила десятилетиями. Против таких боролась. В постели одного из этих негодяев она теперь спит, и не то чтобы ей это не нравится. Если бы он ещё не пугался хоть какой-нибудь физической близости, то цены бы ему не было.       Соня хочет Феликса куда сильнее, чем кого бы то ни было до него. Желание усиливается раз в сто, не меньше, когда в середине второй недели он засыпает на её коленях после очередного кошмара. Случайно и неосознанно. Она не меняет позы до утра, боясь спугнуть его. А на следующую ночь он делает это намеренно. Разрешает гладить себя по кудрям, пусть и напрягается при этом так, словно она режет его на живую. Об ином речи не идёт, но это пока. Феликса не хватит надолго. Чем дальше, тем больше он ей позволяет. Однажды она и вовсе просыпается прижатой к его груди без возможности нормально вдохнуть и выдохнуть. Его мерное дыхание, щекочущее ей шею, заставляет её машинально скрестить ноги. Его руки, покоящиеся на её животе, обжигают до костей сквозь одежду. Она отвыкла от таких пробуждений. Почти забыла, насколько умеет нуждаться и желать.       Две недели стремительно подходят к концу. Состояние Феликса колеблется от «Я никогда не выйду из дома и с удовольствием сгнию в четырёх стенах» до громких разговорах об его далеко идущих планах. Ему заметно лучше, но Соня последила бы за ним ещё хотя бы недельку для успокоения своих нервов. Лëва открутит головы им обоим, если они не появятся тогда, когда было сказано. Отдых — это замечательно, но работа есть работа. Отлынивать ей никто не позволит.

***

      Вечереет. Тополиный пух, подавшийся капризам ветра, легко опускается на веснушчатую щëку, но Феликсу так лень обращать на это внимание, что он не поводит и бровью. Он глубоко, мерно дышит, как учила Софа, и держит глаза закрытыми, концентрируюсь на внешних звуках. Хлопает дверь в доме — Паша опять ругался с охраной из-за грязи в коридоре. Ими же и вытер, наверное. Рядом с ухом перешëптывается трава, над головой беседуют птицы, и в их речь Юсупов вслушивается особенно внимательно. Напрягает слух, разбирая окружающий мир на части. Так талантливый, но съехавший с катушек учëный разделывает живого человека. Столь чудовищное сравнение приходится князю по вкусу.       Под рубашкой гуляет ветер — Феликс забыл, что в мире ещё существуют такие простые явления. Он забыл, что и сам этот мир никуда не делся, пока он умирал в четырёх стенах от истерик и панических атак. Пятнадцатое июня. Так всё лето пройдёт, а он и не заметит. Негоже превращаться в затворника. Юсупов весьма доволен собой: он смог выйти из дома и не дойти при этом до нервного срыва. Соня сказала, что он умница. Дурацкое слово, но он всё равно улыбается, как идиот, думая об этом. Тëплый вечер не располагает к чему-то серьёзному, поэтому он прибывает в настроении лëгкой праздности, которая присыпана куда более тяжëлой тоской. Возможно, это последний раз. Завтра выторгованные Соней «каникулы» подойдут к концу, и каждый из них вернётся в привычную колею. Она снова окунëтся в свою будничную рутину, ему опять придëтся для вида шататься по Дружине, создавая картину бурной деятельности. Реставрация Мариинского дворца почти завершена. По крайней мере, Дружина туда вернулась. Какая радость, мать вашу. Если Юсупов умудрится до туда добраться и при этом не сдохнуть от тревоги, то потребует поставить ему памятник при жизни.       Софии нравится его сад. Она соскучилась по ощущению жизни и времени. Она сидит слишком близко, слишком рядом. Рассказывает, как работала в румынском посольстве, а он слушает лишь потому, что любит её голос. Его успокаивает её присутствие. Соня не пахнет сталью и порохом — только травяным чаем, который помогает ей с мигренями. Мучается ежедневно. Нужно будет поговорить с Руневским, у него много толковых друзей в Японии. Наверное, должны быть те, кто специализируются на вампирах. Не вечно же ей от этого страдать.       — ... У румынских вампиров железная хватка. Они редко идут на уступки и невероятно серьёзно относятся к дипломатическому протоколу. Впрочем, бывает и хуже. У меня есть друг в министерстве иностранных дел. Он специализируется на восточной культуре, поэтому в своей работе делает упор на мусульманские страны. У них много условностей. Особенно, для женщин. Допустим, посол прибыл с супругой. Протянешь ей руку в знак приветствия — прослывëшь дураком. И ладно дураком — с них спросу меньше, но могут счесть и за оскорбление. Так что стоит быть аккуратнее.       Вот эта часть его уже заинтересовывает. Феликс открывает глаза. Небо над головой светло, необъятно и подëрнуто розоватой дымкой вечера. Но вот тополь надо бы сжечь к чëртовой матери.       — Про восточную культуру я явно знаю больше тебя и твоего друга, — всезнающе протягивает он, — Я изучал этот вопрос. Очень углублëнно. В детстве — по воле матушки и без интереса, а в более взрослом возрасте по собственному желанию.       — Твои предки были мусульманами, — Соня, не сводя с него заинтересованного взгляда, ставит локти на колени, — Но ты веруешь в христианского Бога. Ты считаешь себя русским?       — По большей части. Хотя, тяжело сказать. Во мне столько всего намешано. В тебе, очевидно, тоже. Не удивлюсь, если у тебя в роду были цыгане.       — Если только со стороны отца. Со стороны матери я всех до седьмого колена знаю.       — У нас похожая история в этом плане, — Феликс улыбается, испытывая удовольствие от мысли, что у него и Сони может быть что-то «похожее», — Что у тебя, что у меня отец поднял свой статус за счёт богатой жены. Но мой и без этого был хотя бы графом. А вот твой... За что он получил титул?       — Особые заслуги в русско-турецкой войне. Уже и не припомню, какие именно. Но, кажется, он служил на флоте.       — И как твою мать выдали за такого?       — Её не взял бы другой. Там очень неприличная история вышла. Скандал.       — Какой? — слушать про скандалы Юсупов любил. И сейчас, наверное, любит. Они становятся интересными, если ты не играешь в них главную трагическую роль.       — Она была не невинна, — просто сообщает Соня, — Матушка втайне ото всех обвенчалась с дядиным учителем — с немцем. Безумная любовь была, если судить по словам моей тëти. Мама и её новоиспечённый муж пытались сбежать, но их поймали на выезде из города. Дедушка страшно разозлился и застрелил его. Естественно, ему это простили. Но было поздно. Моя мать уже носила своего первенца.       — То есть, Аня...       — Нет, нет, — она мотает головой, — Тот ребëнок умер при родах. Но маму выдали замуж до того, как стал виден живот. Дедушка не хотел, чтобы пошли слухи. Мой отец первым подвернулся под руку. Ему хотелось денег, поэтому он пошёл на этот брак, даже зная, что его жена носит чужое дитя под сердцем. А когда малыш погиб, все посчитали это за естественный отбор. Мол, выродок, зачатый во грехе, не имеет права на жизнь.       — Жуть, — Феликса показательно передëргивает, — Неудивительно, что у твоей матери были не все дома. Я бы на её месте...       — Ты бы никогда не очутился на её месте, — Соня хмурится, и её лоб разрезает осуждающая складка, — Мужчине этого не понять.       — С чего бы? — с вызовом спрашивает он, хотя на самом деле не понимает.       — Ты серьёзно, милый? — она с холодной насмешкой вскидывает брови, — Мужчина не может объективно оценивать женский опыт. Возьмём твою выходу двухвековой давности. Каждый знал, что ты завсегдатай борделей. И всех это устраивало. Мол, что такого в том, что богатый мальчик трахает шлюх. Но один слух о том, что я не девственница, уже разрушил мне жизнь. Женщина — товар. Некачественную вещь либо отправляют в утиль, либо продают по дешëвке. Меня выкинули. А вот мою мать отдали почти задаром незнакомцу. Ребёнка от любимого мужчины она потеряла, а новый муж требовал от неё наследника. Я не хочу даже думать, что он делал с мамой за закрытыми дверями. Да, я часто её ненавижу. Я ненавижу, когда кто-то говорит, что мы похожи внешне, что у меня её глаза и губы, что я переняла некоторые её качества. Но я не виню её ни за что. Я бы на её месте наложила на себя руки.       Феликс, в общем-то, понимает, чем обосновано Сонино раздражение. Он даже готов признать, что да: женщинам испокон веков приходилось тяжелее. Но, на самом деле, ему никогда не было до этого дела. Ему и на мужские тяготы наплевать. Ему наплевать на проблемы вообще всех, кому повезло меньше его. Соня — исключение, но она ведь не какая-то там, а именно его женщина. Своё Феликс ценит и оберегает. Своим он проникается. От того сейчас ему даже жаль, что его глупый язык, не соединëнный с мозгом, превратил её жизнь в кошмар наяву. Да, это несправедливо, что она, будучи никем не тронутой, подверглась осуждениям за свою «нечистоту». Но ещё хуже, что именно он стал тому виной. Он, который и должен был защищать её от подобных нападок.       — Ты похожа на неё куда меньше, чем думаешь, — с серьёзным видом сообщает он. Феликс и правда считает, что Соня схожа со своей матерью только внешне. Он смутно, но помнит её. Красивая, но безвольная, нервная и пустая женщина, — У тебя более стойкий характер.       — В самом деле? — Соня чуть расслабляется, — Я бы так не сказала. Просто меня лучше дрессировали родители — вот и всё. А потом ещё армия. Волей-неволей дисциплинируешься. Тебе бы в своё время не помешало.       Он фыркает, но не отвечает ничего конкретного, подставляя лицо под лучи заходящего солнца. Юсупов ощущает в себе не слишком сильную потребность в болтовне, он теперь постоянно думает, думает, думает. Ему не хочется, чтобы это всё заканчивалось. Чтобы Соня возвращалась к «своим», а он к «чужим». При всём желании быть Одиссеем, Феликс ощущает себя нуждающейся Калипсо. Как жаль, что Софа слишком разумна, чтобы соответствовать легендам.       Он знает, что обязан будет изменить стратегию в Дружине. Она точно не позволит ему подсиживать Соколова и продолжать раскидываться взятками. Но пока размышлять на такие темы не хочется, поэтому Юсупов просто упивается отведëнной ему возможностью побыть с ней наедине. Вдвоём хорошо. Лучше, чем на любом манеже или сцене. И всё-таки немного, но Феликс скучает по своим привычкам. Если Соня питает какие-то надежды на то, что ей удастся научить его уму-разуму, то пусть оставит все пустые мечтания в этих двух неделях. Он слишком старался над своим образом, чтобы сейчас так легко его потерять.       Он чувствует на себе её взгляд. Гадает, что за мысли в себе таит её голова, но не спрашивает, наслаждаясь тем, что её внимание целиком и полностью принадлежит ему. Феликс невольно напрягается, когда Соня облокачивается на локоть рядом.       — И всё-таки, Юсупов... — она проводит ладонью по низкой, ярко-зелёной траве, а он неотрывно следит за её рукой, — Почему ты запрещаешь тебя трогать?       Вопрос вгоняет его в ступор. Он сжимает зубы, с усердием разглядывая небо. Наверное, он должен чувствовать себя Болконским на поле Аустерлица: понимать что-то важное, думать о ничтожности величия и смерти, чествовать новое и по-настоящему правильное. Но Феликс ощущает себя таким слабым перед Соней, что ему вмиг хочется свернуться клубком в далëком лесу, в норе, под листвой. Спрятаться от неё и всё-таки понадеяться, что она найдёт. Он боится — и Соня знает это. От её прозорливости и тошно, и легко, и солëно, и сладко. Больше всего на свете Юсупов не желает подпускать кого-то к своим ранам, но как же окрыляюще легко становится в те минуты, когда она получает к ним доступ. Должно быть, она держала иглу в руках целую вечность назад, но Юсупов согласен на кривые стежки. И пусть они разорвутся. Пусть потом, когда в ожившую рану попадёт пыль, будет болеть куда сильнее, чем до. Только бы... Боже, разве возможно ей нагрубить, когда она смотрит с таким участием?       — Я не запрещаю, — коротко и осторожно, — Если хочешь...       — А ты хочешь?       — С первой встречи, — он знает, что Соня спрашивает не только об этом. Конечно, она-то натура куда более чистенькая! Феликс истосковался по всяким низостям. У него давно никого не было. Как же это тяжело — желать и не находить в себе достаточной смелости для этого. Подсознательно Юсупов уверен, что любое прикосновение закончится болью.       — Прямо-таки с первой?       — Ты была миленькой, — вальяжно усмехается он и принимает сидячее положение. Встряхивает кудрями, проклиная вездесущий пух, — Я тебе тоже сразу понравился. Это судьба, согласись?       — Вот уж вряд ли. Я не верю в судьбу. По крайней мере, не считаю, что она в силах повязывать кого-то между собой. Всё строится на совпадениях.       София аккуратным движением заправляет за ухо прядь, выбитую ветром из незамысловатого пучка. Феликс глазами прослеживает за этим движением.       — Почему не сострижëшь волосы? — вдруг спрашивает он, — Неудобно же с такими длинными.       — Мне нравится, — она пожимает плечами, а затем с серьёзной полуулыбкой добавляет, — Тебе тоже.       — Да, — соглашается Юсупов, — Расплети.       Ей не нравится приказной тон — и это видно по её охладевшему взгляду. Но всё же Соня выполняет его командирскую просьбу и поднимает руку, чтобы вытащить шпильку. Тяжëлые чëрные волосы змеями рассыпаются по плечам, и вид её в миг становится не таким образцово-занудным. Многое в ней указывает на человека, привыкшего командовать. Феликс обожает в ней и строгость, и сдержанность, и эту холодную отстранëнность. Но, несмотря на тяжëлые доспехи, она всё же женщина. Гораздо больше женщина, чем он предполагал изначально.       Ей нравится чувствовать себя желанной. Она любит любить и быть любимой. Но Соня никогда не просит и не умоляет, в ней преобладает чувство собственного достоинства, некая гордость — не греховная, а та самая, которой ей когда-то не хватало. Она чуть ли не плакала, когда Юсупов поцеловал её впервые, называла это блудом, шептала в страхе про запреты. И всё-таки разрешала. Скажи он ей раздеться, она бы разделась. Она бы дозволила взять себя как вещь, а не как жену, отдалась бы, дрожа от удовольствия и ужаса, пошла бы на самые безумные вещи, чтобы удержать Феликса подле себя.       Но теперь Соня не позволяет крутить собой, как только ему вздумается. Юсупов точно знает: зимой, когда он её поцеловал, она не хотела. Ей не было противно, но было холодно, безлико и пусто. Она не желала его ни в каком из вариантов — ни в качестве единоразовой интрижки, ни чего-то более долговечного. Она научилась чтить свои и чужие границы. И сейчас Феликс наконец-то уверен: Соня его хочет, но не из-за того, что он надавил на неё своим куда более богатым опытом или хитростью, а потому что это её собственный выбор. Он иногда уважает её за это. Но всё-таки гораздо чаще он не понимает, как люди играют в такие игры без манипуляций и лжи.       — Ты у меня самая красивая, — он приходит в ужас от своего голоса и возносит благодарность всем богам за то, что этот сладкий кошмар не имеет никаких свидетелей. Юсупов убьёт любого, кто посмеет проникнуть в эту позорную тайну. Он вряд ли когда-то перестанет считать чувства слабостью, — Иди сюда.       — Сюда — это куда? Я здесь.       — Ко мне, Соф. Я хочу кое-что попробовать.       Она медленно сокращает разделявшее их расстояние. Достаточно, чтобы у него пересохло в горле, и недостаточно для всего остального. Феликс давно не видел её так близко. Стоит признать, что выглядит она куда лучше, чем обычно. Никаких следов недосыпа и усталости. Наверное, это всё его положительное влияние.       Феликс опускает взгляд на женские губы. На них нет ни единой трещинки — только гладкость кожи и здоровый, насыщенный от природы цвет. Соня многое бы смогла, если бы не чуралась использовать свою внешность в корыстных целях. Но всё же хорошо, что она так не делает. Юсупов бы этого не пережил.       — Поцелуешь? — он сам себя не узнаёт. Сердце, по ощущениям, находится где-то в пятках. Слишком болезненно сжимается и ноет. Феликс уже свыкся со страхом. Почти привык к его вкусу и запаху.       — А можно? — она склоняет голову в бок, и распущенные пряди опадают вниз, почти закрывая её лицо.       — Попробуй, — он поводит плечами и совершает самый отчаянный поступок в своей жизни — отваживается прикоснуться к её рукам. По уровню опасности это что-то между серебряной пулей и прыжком с отвесной скалы. Он замирает, прислушиваясь к своим ощущениям. Удивляется, потому что не слышит чужого голоса. Соня не шевелится, боясь спугнуть прилив его смелости.       Кожа на её руках всё такая же грубая. Мозоли да шероховатости — Феликс зацеловал бы каждую. И он целует, притягивая Соню ближе. Повторяет губами линию жизни и считывает своё присутствие на них, едва ощутимо мажа по запястьям. У неё чувствительные руки. София не сделает ему больно. «Я в безопасности», — заезженная фраза, которую Юсупов повторяет себе каждое утро. Чтобы не забыть.       В воздухе кружит примесь его страха, что осел в лëгких пеплом погребальных костров, и её по-слабому тëплой надежды. Феликс всегда сжигал дотла себя и других, но Соня... Нет, она совсем другая. Она — это до хруста выглаженные рубашки и надëжность, это горькие полевые травы, кровь и порох, вяжущая ирга и дым. Битое стекло и прошлое.       Он никогда в жизни больше не позволит никому себя коснуться. Он слишком красив, чтобы растрачивать себя на кого-то, кроме Сони. Мир вокруг кажется пропащим, жутким, уродливым. Грязным. Грязь эта, возможно, теперь будет до конца дней хрустеть у неё на зубах, ведь она, помогая в ушедшему под неё с головой, увязнет и сама.       Но сейчас, когда вокруг разбегаются тени, Феликс впервые за вечность не хочет разорвать до мяса свою кожу, которая познала сотни и сотни чужих, мерзких прикосновений.       В её глазах играют золотые блики, а её ладонь медленно опускается на его щеку. Феликс шумно вздыхает, но не отталкивает, глядя на неё исподлобья. Пальцы повторяют очертания его бровей, костяшка слегка задевает дрожащие от нежности ресницы, скользит по веснушкам на носу. Юсупов улыбается, и сам не ведает почему. Внутри всё плывёт, сжимается, шепчет: беги, кусай, отравляй. Защищайся. От Софы? Глупо и бессмысленно. Феликс чует её дыхание на своих губах. Если душа у него всё ещё при себе, то она — сплошной комок нервов, которые запутаны, как змеиный клубок. Соня запускает туда руку по локоть, потому что, конечно, не боится ни гадюк, ни яда.       «Я тоже не боюсь».       Феликс целует её первым. Прелюдии в поцелуях? Издевательство и бессмысленное оттягивание десерта. Он сразу, резко и властно, даёт ей понять, что контроль принадлежит ему. Доверие доверием, слепота слепотой, и всё-таки бросаться с головой в море, когда ты только-только от туда выплыл, — слишком безрассудно даже для него. С налëтом первобытной грубости Юсупов заводит Сонины руки ей за спину, сжимая запястья. Вре-мя. Его понадобится много.       Это даже не жестоко, ведь другие женщины знали о его садистких замашках куда больше. Но Софа не узнает, потому что и сейчас, почти не соображая от желания, он решается себя пересилить и немного ослабить хватку. Лязгают друг о друга зубы. Соня шипит, когда он прокусывает ей губу:       — Не провоцируй. Я и похлеще укусить могу.       — Прости, — Феликс языком обводит карминовый контур, собирая кровь, — Прости, прости, — он шепчет, зацеловывая её губы и щëки. Извиняется снова, окрашивая голос пьяной, невинной, отчаянной мольбой утопленника. Конечно же, просьбы никак не связаны с тем, он выпустил клыки. Ни одно «прости» и ни одно прощение не способно заставить его поверить в то, что всё и в самом деле закончилось. Кошмары позади. Впереди — призрачный, горько пахнущий шанс на искупление, — Ангел мой...       Он снова целует её. Его горячие пальцы очерчивают еë скулу и ложатся на затылок, не давая отстраниться. Соню забавит, что он такой требовательный, что его можно выбить из колеи всего лишь поцелуем. Он опасный, эксцентричный, едва ли сам успевающий за сменами своего настроения. Ей тяжело скакать по эмоциональным горкам с такой же ловкостью, как это делает он.       Феликс совсем не похож на её бывших возлюбленных. Ей кажется, что никто и никогда не целовал её с такой безумной пылкостью, с такой чарующей откровенностью и страстностью. Юсупову не бывает достаточно. Тяжело дыша, он надавливает на её плечи, вынуждая опуститься прямо на траву, и нависает сверху. Его пальцы моментально находят её запястья и стискивают их над её головой. Соня искренне надеется, что ни Павлику, ни кому-либо из охраны не понадобится сейчас в сад.       — Ты просто прелесть, моя девочка, — шепчет Феликс в сгиб её шеи, от чего кожа покрывается мурашками. Непривычно слышать такое от того, кто падок на всякую словесную мерзость, — Я тебя хочу.       — Не здесь же, — она жмурится, когда он кусает участок над ключицей. Язык проходится по быстро образовавшейся отметине. Соня очень рада, что тело не сохранит его поцелуев. Светить подобным полотном перед другими она бы не хотела. А то, что Юсупов трудится над этой картиной, не жалея сил, она прекрасно чувствует по тяжести внизу живота.       Она выгибается, когда он перемещает одну руку вниз. Одежда моментально становится лишней. Его ладонь сжимает грудь сквозь ткань, пальцы ловко проникают в пространстве между пуговицами, обжигая кожу. Жарко. Неудобно. Необходимо. Феликс пахнет ни табаком, ни приторными духами, ни алкоголем, а исключительно собой. Терпкой сладостью степных трав, разогретым полем, солнцем.       Он всё ещё боится — и этот страх нитью опоясывает их двоих. Соня в качестве поблажки оставляет за ним первенство. Юсупов не целуется — он воюет. Впервые он так напорист. Копаться в нём можно до бесконечности, и всё равно это не принесёт видимых результатов. Феликс не верен сам себе. Сегодня говорит одно, завтра — другое, переобувается на ходу, мимикрирует, смотрится своим и в аду, и в раю. Визжал, как ошпаренный, когда она с утра, передавая ему сахарницу, коснулась случайно его костяшки, а сейчас с такой прытью вылизывает ей шею, что в самую пору будет задуматься над константами в его жизни. Соня задумывается, но мельком, потому что знает: нужно быть чудовищем для себя самого, чтобы идти на жертвы ради женщины, которая тебя не нужна. Феликс её любит. Лю-бит. Очень по-своему, но всё же это истина, высеченная на его коже ножами.       София поражëнно вздыхает, когда он отпускает её руки. Можно трогать? Похоже на то. Она запускает пальцы в его кудри, довольствуясь одобрительным звуком, слетевших с его губ.       — Не здесь, — напоминает она.       — Помню. Я чуть-чуть.       Его руки всё никак не могут выбрать свой форт. Везде и сразу — много, много, много. Под кожей и на ней. Софии кажется, что он пьян, хотя она уверена, что сегодня он не притрагивался к бутылке. Нет, с Юсуповым определëнно что-то не так, потому что тот, кто родился и вырос здесь, на земле, не может целоваться так. Соня знала десятки и сотни мужчин, она понимает, что такое возбуждение. Но Феликс... Ни одного мало-мальски похожего на него она не встречала. В этом и весь ответ. Его невозможно не желать. Видишь и сразу понимаешь: хочу. У него нутро наизнанку: семь грехов, запачканных в крови, грязи и сперме. И всё равно хочешь. Иногда, по старой привычке, веришь, что это не ад, а чистилище. Ведь Феликс — беззащитнейшее из созданий. Боится, плачет, привязывается — всё, как у обычных людей.       Из раза в раз Соня сталкивается с одной мыслью: Юсупову противопоказано любить. Столько отчаяния, огня, жадности в его чувствах, что ей кажется, что она никогда не сумеет этого разделить. Им обоим было бы значительно проще, если бы это было ржавчиной, гадостью и похотью. Но Соня ни разу не видела в нём ни грамма похоти по отношению к себе. Желание? Да. Безумное, всепоглощающее, дерущее тело. Но не похоть. Феликс резок, но всё так же осторожен. Кусается, но не до крови, сжимает, но не до синяков, не царапается, а гладит, будто держа в руках чëртов Священный Грааль. Не нужно никаких лезвий, чтобы резаться об его доверие.       К сожалению, насладиться сполна ей не удаётся — совершенно внезапный телефонный звонок заставляет Соню замереть, а Феликса недовольно поморщиться. Она реагирует прежде, чем он успевает сунуться туда, куда ему не следует. Легонько оттолкнув его от себя, она спешно приподнимается и отдёргивает рубашку.       — Подожди. Вдруг это по работе.       — Да напле…       — Нет, Юсупов, не наплевать, — холодно произносит София, запускает руку в карман и, не глядя, отвечает на звонок.       Он дует губы, с осуждением смотря на неё сквозь полуопущенные ресницы. Соня забывает о его существовании моментально. Как легко она переключается! Только что чуть ли не стонала под ним, а теперь снова сосредоточена, как и пристало исполнительному работнику. Бесит. Он не прислушивается к разговору, гораздо больше волнуясь о собственном неудовлетворённом эго. И не только о нём, к слову. Он с таким трудом себя самого уломал, что жалко будет упускать такой удачный момент. Ну вот какого чёрта? Нельзя было позвонить ей через часик?       Видимо, это и правда что-то срочное. Соня внимательно выслушивает своего загадочного собеседника. Незнакомая Юсупову эмоция мелькает на её лице, но быстро пропадает, уступая место обыденной собранности. Прижав телефон ухом к плечу, она закалывает волосы обратно и ровно произносит:       — Я за городом, но постараюсь приехать побыстрее… Спасибо, что сообщила.       Она отключается. Феликс открывает рот, намереваясь разузнать, куда это она собралась, и тут же захлопывает его, вопросительно изгибая брови. Соня не выглядит встревоженной, и всё-таки что-то в её взгляде, обращённом на него, не даёт Юсупову покоя.       — Всё в порядке? — нетерпеливо интересуется он, поняв, что она не спешит что-то ему объяснять, — Хотя нет, не говори, дай я сам угадаю. У твоих безмозглых дружков что-то стряслось, и они, конечно же, нуждаются в твоей срочной помощи. Что на этот раз? Соколов запутался в трёх бумажках? Забыл, как пишется его должность? Или…       — Прекрати, — её голос странный, — Мне нужно в город. Ты едешь со мной.       — Нет. Если ты не заметила, мы кое с чем не закончили.       — Тебе весело, Юсупов? — только она умудряется вкладывать в его фамилию особый, полуосуждающий оттенок нравоучительности, — Знаешь, кто мне звонил? Алина Руневская. А знаешь зачем? Чтобы сообщить, что Тимофей Алабин сбежал.       Тимофей Алабин. Феликс непроизвольно сжимается от ужаса, смотря на Соню с неверием и плохо скрываемым страхом. Тимофей Алабин — это теперь что-то особенное. Главный участник всех кошмаров, причина жуткой паранойи, враг номер один. Стенька — размытый образ, почти легенда, а Алабин… Нет, нет, нет. Кто угодно, но только не он.       — Он тебя не тронет, — Соня смягчается, — Он за эти две недели лишь единожды приходил в себя, если верить Виктору. Он сейчас никому не навредит.       — Но он сбежал! — с некоторой истеричностью замечает Феликс, — Вот теперь ты точно не заставишь меня куда-то пойти. Я ни за что на свете… Мы останемся дома. Знаешь, что означает «мы»? Ты никуда не пойдёшь. Я не позволю тебе риско…       — Я не боюсь. И ты тоже не должен. Ты разве трус?       — Да! — горячо подтверждает он.       — Да? — с очень натуральным сомнением переспрашивает София, — А я почему-то считала тебя смелым. Видимо, показалось.       — Твои дешёвые манипуляции на меня не действуют, — Феликс презрительно кривит губы, раздражаясь. Какой, оказывается, бессовестной она становится, когда кто-то отказывается ей подчиняться, — Я с места не сдвинусь.       — Вот уж не думала, что ты такая кисейная барышня, — она будто бы специально его подначивает, — Но ладно, это твоё дело. Поеду одна.       — Я запрещаю, Соф, — он не собирается идти ни на какие компромиссы. Либо она делает так, как сказал он, либо… Он пока не решил ничего конкретного на счёт второго «либо», но идея привязать её к себе намертво становится всё привлекательнее.       — Самонадеянно с твоей стороны полагать, что ты имеешь на это право, — её тон не предвещает ничего хорошего. Плохого — тоже, ибо вообще трудно судить о намерениях той, у кого эмоции проявляются в двух случаях из ста. Соня не намеревается развивать эту тему дальше, — Если ты не возражаешь, я одолжу твоего водителя. Вероятно, буду поздно, так что ложись спать без меня.       Его так и подмывает устроить скандал, но Соня не даёт ему ни шанса, поднимаясь и быстрым шагом направляясь к дому. Вернее всего будет демонстративно остаться на месте, чтобы убедиться, что она поиздевается и вернётся, но София не раскидывается словами на ветер. Феликс гневливо вздыхает. Проклинает на чём свет стоит её мерзкую непреклонность. Она не оставляет ему никакого выбора. Он считает, что без его надзора её непременно убьют или ещё чего похуже! Собственную жизнь он со скрипом, но готов вверить в руки своей новой охраны, но безопасность Софы — дело крайне кропотливое. Все вокруг идиоты, и только он один, конечно же, знает, что для неё будет лучше.       «Это не потому что она попросила, — жалостливо оправдывается он перед самим собой, нагоняя её у дверей. Тень улыбки, которая появляется на Сонином лице при виде него, кажется просто возмутительной, — Я сам захотел. Это одолжение с моей стороны. Так скажем, милость, на которую я готов пойти. Потом, естественно, я потребую награды».       Ему жизненно необходимо, чтобы его ручной бесёныш, ютящийся обычно на задворках сознания, согласился с ним. Но ответа нет. Ни словечка за две недели, ни звука, ни запаха, ни чувства. Тишина. Хорошо? Едва ли! Эта тëмная тварь шарахается неизвестно где, будучи не способной существовать вне живого разума. Феликс когда-то давно посещал врачей. Из-за скуки, конечно же. Тогда это не дало никаких плодов, он просто обзавëлся наркотической зависимостью. Теперь он туда ни ногой. Да, никто больше не прописывает кокаин, как лекарство, но всё же лучше считать, что в твоей голове живёт кто-то реальный, чем услышать, что ты просто больной ублюдок с шизофренией или чем-нибудь похуже. Иметь своего демона приятнее, чем личное дело в сумасшедшем доме. Его потеря ощущается как навеки отрезанная конечность. Феликс искренне надеется, что эта дрянь просто бесится из-за Сони, а не покинула его насовсем. Да, они не ладят, но всё же это своё.       Самое родное. Самое важное. Нормальная часть его естества, без которой нельзя дышать. Расставаться как-то не хочется. Юсупов верит, что вскоре всё обязательно вернётся на круги своя.

***

      Алина ощущает себя невольным закрепостителем. Эдакой строгой нянькой, приставленной к нерадивому ребëнку во избежание неприятностей и проблем. Саша сразу говорил: Мария Старцева — копия папаши. Колючая, как проволока, и языкастая. Попробуешь потрепать за ухом — руку до плеча отгрызëт. По крайней мере, Руневская свято была в этом убеждена первые дней пять. Двадцать седьмого мая Саша невольно (по его словам) увлëкся поисками Юсупова, а Алина, получившая свой приказ, забрала Старцеву из полицейского участка, перед этим наврав всем с три короба. Она божилась, что глаз с девчонки не спустит и доложит на неё сразу же, если произойдёт что-то нехорошее. Конечно, у Руневской была своя задумка. Мать Марии, Ольга, крутила роман со Стенькой. Да, это было миллион лет назад, и еë дочурка ни сном, ни духом, но всё же, наверняка, есть какие-то мелкие детали. Алина пока не преуспела в этом, и тому есть множество причин. Во-первых, она не могла не помочь Софии в поисках Юсупова. Всё это отняло драгоценное время, которым Руневская в последнее время начала дорожить. Ей пришлось прибегнуть к связям в полиции, чтобы разузнать побольше про Тимофея Алабина. Она осталась довольна, когда выяснилось, что её догадка о том, что он жив, верна. Соколов даже вызывал её к себе после этого. Долго хвалил и предложил место в министерстве. Она твëрдо сказала «Нет». Ноги её не будет в этой бюрократической помойке.       Второй причиной сокрушительной неудачи в установлении контакта со Старцевой, оказалась, как ни странно, сама Старцева. В Петербурге у неё ни друзей, ни родственников, поэтому Алина предложила Марии пожить у неё. Саша отнёсся к этому без особой радости, но и не возразил. Какая разница, если он дома сутками из-за работы не бывает?       Руневская не может сказать, что за последние две недели они с Машей продвинулись хоть на сколько-то. Девочка мнительная, недоверчивая и осторожная, хоть и умеющая быть благодарной. Она предлагала Алине деньги за своё вызволение. И на кой чëрт Руневской эти бумажки? Ей нужна информация!       Старцева тяжело свыкалась с новой обстановкой и почти не выходила из комнаты первую неделю. Руневская не давила и не торопила — подбиралась к Старцевой постепенно, давая понять, что ей ничего не грозит. Шаг за шагом, слово за словом Руневская добилась установления шаткого доверия между ними. И это куда больше, чем она смела надеяться.       Мария начинает сопровождать её везде безмолвной тенью. Ей скучно сидеть дома, а Алине одиноко. Саша крутится, как белка в колесе, Соня в отпуске, а Варя за тысячу километров. Не спасают те короткие разговоры, которые бывают у них по утрам и вечерам. Без ребёнка дом осиротел. Резко возникшую пустоту Руневская заполняет Старцевой. Не то чтобы у неё есть альтернативы.       Сегодняшний день особенно гадкий. Тимофей Алабин сбежал из-под тщательнейшего надзора с такой лëгкостью, словно охраняли его два слепых старика, а не лучшие подчинëнные Виктора. Он готов рвать и метать от безысходности, которая медленно, но верно, одолевает всю Дружину, да только ругаться не на кого — охрана убита с присущей караморовцам безжалостностью. Алина помчалась с Сашей, который быстро узнал о произошедшем, Маша по привычке увязалась за ней. Ей нравится Петербург. До этого она никогда не бывала в городе, поэтому теперь не может наглядеться. Что за любопытное создание!       — Повторяю ещё раз, Александр Константинович, — раздражëнно произносит Виктор, меряя белый коридор широкими шагами, — Я лично проверил весь персонал. Никто из них не стал бы помогать Алабину. Всем известно, что он преступник, проходящий минимум по трём статьям.       — Что за наивность? — Саша кидает на Алину, сидящую в нескольких метрах от него вопросительный взгляд: мол, скажи, в чëм я не прав, — Кто, по-вашему, опять отключил камеры?       — Откуда мне знать? — цедит Виктор, — Мои люди мертвы.       Обычно он куда сдержаннее и тише. Маше он не нравится. Ей вообще все вампиры, связанные с Дружиной, не по душе. Она держится рядом с Алиной, потому что легче доверяет женщинам. Среди девственных больничных стен её рыжие волосы кажутся огнëм — необузданным и ярким. Руневская невольно усмехается себе под нос — сама не знает от чего. Все сейчас на нервах. Саша в жизни с Виктором не ругался, а сейчас спорят, как малые дети. Ей даже вмешиваться не хочется.       — Какое удивительное совпадение, что именно в вашу смену происходят такие ситуации, — Александр говорит это без злости. Только усталость и ленивое раздражение на ситуацию, за которую ему придëтся отвечать перед Соколовым. Тот и так ходит, как в воду опущенный, уже две недели. Из-за Сони. Из-за её романа с Юсуповым, который является сейчас сплетней номер один.       Сплетня номер два — Алина Руневская взяла под крыло всеми презираемую Марию Старцеву. Об этом болтают повсеместно. Экая наглость со стороны обращëнной вампирши без роду и племени! Алина пока не решила, какие чувства у неё вызывают эти разговоры. С одной стороны, неприятно, обидно и зло. С другой, очень даже удачно, ибо её имя теперь на слуху. Чем больше ошибок у консервативной части Дружины, тем больше у неё шансов. Что именно это за шансы Руневская не знает, но со временем станет ясно. Что-то грядёт. Некие изменения. Никто этого не видит, все это отрицают, но Алина уверена, что если они победят в этой войне, страну окончательно закуют в цепи. Извините, господа, но не при ней.       Алина выпрямляется, едва завидев Соню. Феликс возвышается за её спиной, как цербер. Брови Руневской ползут вверх, у Виктора вытягивается лицо. А вот Александр ничуть не удивляется. Он сдержанно кивает Юсупову, коротко улыбается Соне, находя её вид менее утомлëнным, чем обычно. Маша хочет поздороваться, но быстро обрывает себя и падает на спинку стула, полностью прячась за Алиной. Она чувствует себя не в своей тарелке. Женщина, почтившая их своим присутствием, знакома ей лишь отдалëнно. София Ларина. Она приезжала к отцу зимой вместе с этим кудрявым мужчиной. Маша вовсе не подслушивала, просто видела их в окно, когда они уходили.       — Юсупов, — радостно говорит Виктор и делает шаг вперёд.       Он протягивает князю руку, а князь смеряет её таким презрительным взглядом, что Виктор невольно стушëвывается. Саша издаёт нечто, похожее на смешок, а Соня поджимает губы в своей привычной полуосуждающей манере. Алина вздыхает, облокачиваясь щекой о ладонь и с любопытством поглядывая на Юсупова. Какой-то он... диковатый. Жуткий. Элегантная одежда, нарочито пижонская небрежность в причëске, золотая серьга с насыщенно чëрным и, видимо, вопиюще дорогим камнем. Липкая, дерзновенная улыбка, предназначенная то ли Виктору, то ли всем разом. Последнего Руневской становится очень жаль. Вот дурак. Чего он ожидал от Юсупова?       — Как Алабин сбежал? — Соня, как всегда, скупа на прелюдии.       Её холодный, собранный вид явно обескураживает Машу. Она как-то подбирается и вжимает голову в плечи, хотя Алина никогда не замечала в ней никаких признаков трусости.       — Неизвестно, — Руневский не таит недовольства в тоне, — То есть, известно, конечно, но мы не знаем, кто ему помогал. Камеры были отключены, охранники убиты, а врачи отвлечены внезапно появившимся пациентом. Виктор Алексеевич был ответственен за него.       — Кто бы сомневался, — в словах Сони появляется непонятный намёк.       Феликс с видом откровенно скучающим садится через стул от Алины, заставляя её отвлечься от Саши и Сони. Молчит целых пять секунд и вдруг произносит, обращаясь к Маше:       — Знакомое лицо. Мы встречались прежде?       — Вы не могли встречаться прежде, — она не даёт и слова вставить своей подопечной. Что он несёт? Где он, скажите на милость, мог видеть Машу? — Это Мария Старцева.       — А, деревня, — Феликс моментально теряет всякий интерес, который и без того был в нём не велик, — Наслышан.       — Я о вас тоже наслышана, — оповещает его Старцева, — Князь Юсупов. Отец о вас говорил.       — Надеюсь, исключительно хорошее.       — Не сомневайтесь, — едко отзывается она, — А я ещё о вас читала. Вы убили того мудрого старца, Григория Распутина.       — Я убил паразита, — Феликс покровительственно вздëргивает уголки губ, — Старика, который устраивал оргии под самым носом у императрицы. Или о таком не рассказывают юному поколению? Вам вообще сколько лет, позвольте спросить? Шестнадцать?       — Девятнадцать.       — Внушительный возраст.       — Достаточный для того, чтобы понимать, что Распутин вам просто мешал, — Маша встряхивает огненными кудрями. Она легко раздражается.       Алина, не намеревающаяся слушать этих двух, резко произносит:       — Вам стало лучше, Юсупов? Просто, знаете, в Дружине говорят, что вы не в себе: мол, поехали головой. Раз вы здесь, то, наверное, уже оправились после своих злоключений, да?       Феликс необычно реагирует на это колкость. Вздёргивает подбородок, и взгляд у него холодеет так, как никогда прежде. Сколько бы лет не прошло, Алина остаëтся для него неким дополнением к Александру. Зубки у этого дополнения что надо. Уж явно поострее, чем у её новоявленной подружки.       — Ваша тактичность, многоуважаемая Алина Сергеевна, как всегда, поражает меня в самое сердце. Боюсь, я не могу в полной мере оценить вашу заботу обо мне, ибо подобные вопросы вгоняют меня в краску.       Пустомель. Неужели вот с этим кошмаром во плоти Соня провела две недели? Какой ужас, должно быть, слушать его каждый день! Врагу не пожелаешь.       — А я этого и добиваюсь, князь, — Алина вторит его тону. Она может лишь предполагать, как выглядит со стороны, но представленная картина вполне удовлетворяет всем её желаниям. Феликс нещадно бесит её, но во всей этой витиеватой грызне есть что-то приятное. Сейчас она впервые старается себя контролировать рядом с ним. Раздражение раздражением, но он, по слухам, пережил нелёгкое испытание. Прибить его где-нибудь за углом всё ещё хочется, но в этот раз не так сильно. Исключительно потому, что Соня в нём что-то находит. Ни в коем случае не из сострадания! Обойдётся.       — Очень зря. Софа будет ревновать, — серьёзно произносит Юсупов и кидает на Соню, увлечëнную разговором, мимолётный взгляд. Так Саша на Алину смотрит, когда думает, что она его не видит. Так Виктор смотрел на свою бывшую жену. Так мама смотрела на папу, пока он не умер. Что за... Неужели Феликс и правда влюблëн? Да быть такого не может! — Она просто ангел, согласитесь? Особенно, когда делает вид, что меня не существует.       — Как же она в таком случае может вас ко мне ревновать?       — Вы правы, никак, — Феликс срывается на смешок и снова обращает всё своё внимание на Машу, — Хотя, ей бы стоило приревновать меня хотя бы к вам. Всё-таки у вас очень знакомая внешность. Колоритная, я даже сказал. Мы точно нигде не виделись?       — Точно, — Старцева кивает, — Я бы запомнила.       Она складывает руки в замок на коленях. Юсупов опускает взгляд, в глазах мелькает слабый вопрос, когда он замечает обручальное кольцо на бледных девичьих пальцах. Не рановато ли? Ему казалось, современные детишки предпочитают выскакивать замуж как можно позднее. Нет, ну он точно встречал её прежде! Эти скулы, глаза с зелëным отливом, длинные кудри. Девочка совсем не похожа на отца. Пошла в мать? Чисто теоретически, Феликс мог быть с ней знаком. Да, наверное так и было. Хотя, наплевать. Ему некомфортно, жутко и не по себе от людей вокруг. Остальное его мало волнует.       — В жизни больше не доверю вам ни одного дела, — Соня не кажется раздражённой, но впервые в ней замечается резкость по отношению к Виктору, — Как можно было упустить избитого, полумёртвого человека с кучей переломов?       — Я его найду, — конфузится он, — Задействую отдел Руневсего, если, конечно, он не против.       — Я сделаю всё сам, — непреклонно и сурово заявляет Александр, — Здесь нужно действовать сразу, а не размусоливать.       Алине всё больше жаль Виктора. Саша мог бы быть с ним помягче. От ошибок никто не застрахован.       — Я могу помочь, — подаёт голос Маша. Она немного теряется, когда все обращают на неё внимание, но твёрдо продолжает, — Моя мама ведь знала Стеньку. Возможно, я его заинтересую. Я бы могла стать наживкой или…       — Нет, — отрезает Алина.       — Вы слишком молоды, — добавляет Руневский, — Что бы вы не думали о Дружине, мы не используем юных девушек в качестве приманки. Тем более, вы всё ещё под подозрением. По правде говоря, вы вообще здесь находитесь лишь потому, что так пожелала моя жена. Вы ей нравитесь.       — Но…       — Без «но», — со всей возможностью строгостью произносит Алина.       Она видит, каким заинтересованным становится лицо Сони при виде Старцевой. Но на этот счёт она не говорит ничего. Зато вдруг обращается лично к Руневской, прося её на пару слов. Юсупов от этого почему-то напрягается. Он тише воды, ниже травы. Не привлекает к себе внимание, не лезет с «ценными» советами, не интересуется происходящим. Он под кокаином или что?       Впрочем, какое кому дело? Алина поднимается на ноги. Ей интересно, что от неё хочет София.       Они оказываются на улице. Соня молчит, равнодушным взглядом созерцая вечернее небо. Молчит и Алина. Она поджигает сигарету, убедившись перед этим, что ветер не донесёт до Софии дыма, и скрещивает щиколотки, облокачиваясь спиной о стену. Тëплый летний воздух дарит приятное расслабление и освежает голову, забитую всем на свете. Руневская без лишней скромности считает, что держится пока лучше всех, но даже она, неутомимая и неиссякаемая, чувствует некое подобие усталости. Надоело всё. Она соскучилась по дочери, спокойному сну и расслабленному весёлому Саше. С каждым днём он всё меньше улыбается и всё чаще уходит в себя. Из него тисками ничего не вытянешь. Алине кажется, что он сомневается в их победе. Каже-е-ется. Её достало это слово. Хочется, чтобы Саша наконец-то начал прямо ей говорить о своих тревогах. Но нет, он же такой упрямый! Не желает, видите ли, её беспокоить. Дурак.       — Ты меня осуждаешь за Юсупова? — вдруг спрашивает Соня.       Сигарета замирает в нескольких сантиметрах ото рта. Алина кидает на подругу косой взгляд и неуверенно пожимает плечами.       — Это не моё дело. Ты вольна сама выбирать.       Зазубренный и правильный ответ. Жизнь научила Руневскую держать своё мнение при себе в таких ситуациях. Нет, она не осуждает. Просто не понимает, насколько бесстрашной нужно быть, чтобы выбрать себе в любовники... дьявола, по меньшей мере. Юсупов, разговоры с ним, нахождение рядом — всё это видится Алине жесточайшей каторгой.       — Я хочу знать, что ты думаешь, — Соня и правда выглядит заинтересованной в честном ответе, — Лëва и Миша субъективны. Чувствую себя идиоткой из-за них.       — Они переживают. Всем известно, что Юсупов очень нечист в своём обхождении с женщинами, — Руневская надеется, что её слова можно счесть за нейтральные, — Ему нужно только одно, — и это факт. Даже ты не можешь его отрицать.       — Не могу, — соглашается София, — Но меня, к слову, он не трогал.       — То есть, вы ни разу не..? — Алина с изумлением распахивает глаза, мигом забывая, что она планировала не задавать никаких вопросов. Еë гложет любопытство. Не то чтобы еë особо волнуют подробности чужой личной жизни, но прежде они с Соней никогда не затрагивали подобные темы. Они всегда говорили обо всём, кроме мужчин. О прошлом и будущем, о войне и революции, о политике и религии, о правах женщин сначала в обществе, а затем в консервативной Дружине. Мужчины просто не вмещались во всё это многообразие. Но раз Соня сама начала, значит, интерес не возбраняется.       — Ни разу, Алиночка, — подтверждает она, — Мы сотни раз целовались в юности и трижды в этом году. На этом всё.       — Удивительно, — Руневская прикусывает сигаретный фильтр, — Я считала, что вы ещё тогда, в молодости, переспали. Он тебя глазами с января пожирает. Там нет никакой двусмысленности — у него на лице вполне ясно написано, что он с тобой хочет сделать. Возвышенным там и не пахнет.       — Думаешь, он не умеет любить? — Соня склоняет голову в бок, не стараясь скрыть беспокойства. Она бы не показала этого страха Лëве, потому что тогда он бы точно прикончил Юсупова в какой-нибудь тëмной подворотне. Она бы не позволила себе быть такой в присутствии влюблëнного в неё Миши. Но Алина — женщина. С ней проще. Нет нужды в броне.       — А как тебе самой кажется?       — Кажется, что он меня безумно любит, — Соня понижает голос, чтобы этот разговор точно не достиг ненужных ушей, — Феликс одурел от чувств. Он обожает выставлять себя жертвой, а меня той, кто крутит им, как вздумается, но я ничего не просила, не требовала и не хотела. Он сам позволяет. Сам просит. Называет меня ангелом. Дай ему волю, и он причислит меня к лику святых. Он такой беззащитный и ласковый со мной — ты бы видела.       Алину охватывают сомнения. Неужели Юсупов серьёзно умеет так? Соня крайне убедительна. Ну нет, не может быть! Князь только и делает, что всех обманывает. Манипулирует, чтобы использовать в дальнейшем.       Но с другой стороны, Руневская всегда старалась видеть во всех людях что-то хорошее. Наверное, князь и правда как-то по-особенному себя с Софией ведёт. Она бы не стала ему доверять, будь он полностью пропащим человеком. Сколько Алина её знает, их всегда отличали приоритеты. Соня — идеальный винтик идеальной системы, у неё на первом месте страна и общественное благо, но никак не она сама. Поставь перед ней Юсупова и Россию, и она выберет последнюю. Потому что жизнь одного не равняется жизням миллионов. Это жестокая, взрослая правда, к которой так или иначе приходят все. Алина много раз выбирала. Петя был её долгом. Алина в двадцать лет убеждала себя, что благо угнетëнных стоит выше всех её желаний. А Саша ратовал за выбор в пользу себя. И она поставила жирную галочку над своим именем, хоть и не была уверена в том, что это правильно. Их всех так учили: сначала мир, а затем ты сам. Пожертвуй и отдай, даже если ничерта не имеешь. Будь не человеком, будь системой.       Алина свыклась сначала с системой Каразина, потом с системой Дружины. Но она всегда была сама по себе. Ни винтик, а пробоины по всем бортам. Деталь, мозолящая глаза всем чистым родовитым вампирам, пятно сажи на белой скатерти, самое скучающее лицо на светском вечере. Юсупов тоже не любит быть просто частью системы, он любит их строить. Это единственное, за что Руневская его уважает. Было бы славно, если бы он вытянул Софию из этого механизма. Они бы многому могли друг друга научить. Может, именно такой мужчина ей нужен?       — Ты счастлива рядом с ним? — прямо спрашивает Алина.       — Более чем, — коротко отвечает Соня. Лицо, как обычно, не щедро на эмоции, но всё ясно по глазам: она любит его куда больше, чем дозволяется любыми догматами.       — Тогда плевать, что думают другие, — Руневская резко всплëскивает руками, чуть не выкидывая сигарету, — Все до сих пор считают, что я охмурила Сашу. И ни его, ни меня это не волнует. Ты ведь сама говоришь: собаки лают, а отряд идёт.       — Караван, — исправляет София, слегка улыбнувшись, — Арабская поговорка.       — Да хоть цыганский табор — суть-то одна. Кому-то что-то всегда не нравится. Соколов так вообще никогда не бывает доволен. Но он тебя любит. Он увидит, что ты счастлива, и смирится.       — Мне бы твои годы и твою веру в хорошее. Я бы многое изменила, будь у меня шанс.       — А я бы оставила всё как есть, — Алина делает последнюю затяжку и бросает окурок в ближайшую мусорку, — Даже Петю не стала бы вычëркивать. Нет, будь он до сих пор жив, я бы его убила за каждую пулю в моём теле, за Сашу, за Свечникова, за Наталью Столыпину. Но сожалеть о той любви я не хочу. Не окажись он такой падалью, я бы не умерла за него на задании. Не встретила бы вампиров. Ни Саши, ни Владимира Михайловича, ни тебя. И не родилось бы у меня никакой дочери. Теперь я не представляю свою жизнь без неё.       — Я бы тоже хотела ребёнка, — тихо произносит София.       — От Юсупова?       — Да хоть непорочное зачатие. Лишь бы кого-то своего.... — она обрывает себя на середине и сжимает зубы, мотая головой, — Но это неважно. Спасибо за... Просто спасибо. После разговоров с тобой даже жить хочется с удвоенной силой. Помяни моё слово, ты нас всех переживёшь и переиграешь по итогу.       — Переживу, — соглашается Алина без особого энтузиазма.       «Переживу, — повторяет она про себя. Эта мысль кажется ей куда страшнее физической боли, опасности и кошмаров. Потому что рассуждения об этом имеют за собой будущее. Они когда-то воплотятся в реальность, — Это будет нескоро. Ещё полно времени. У нас у всех его полно».