Солнце

А как иначе бы согреть могла? И говорят, что только пепел знает, что значит сгореть дотла. И за всё придётся платить по счётам. Ещё как! И сколько соли впитала твоя щека? (Не плачь, солнышко). pyrokinesis «Все розы попадают в ад».

      Соня натягивает на руки тонкие чёрные перчатки и поднимает с пола пулю, покрытую слоем засохшей крови. Криминалисты ещё не прибыли, так что она может лишь предполагать, из какого оружия производились выстрелы. Вероятно, это модификация немецкого короткоствольного Вальтера П99, который террористы использовали уже не раз. Медно-свинцовый сплав, серебряный наконечник. Хороший пистолет. Миша лет пятнадцать назад только им и пользовался. К слову, где его черти носят?       Она находит друга в компании Виктора. Завидев её, Миша тут же сообщает:       — Звонили из Москвы. Десять утра, а у них уже человек пятнадцать задержаны за одиночные пикеты. Знаете, что пишут? «Долой государственную химеру». Люди требуют арестовать Аракчеева за подрыв реакции. Обещают устроить самосуд, если этого не произойдёт.       — Аракчеев в командировке со вчерашнего дня. В очень длительной и далёкой. Ему запрещён вход во все правительственные структуры на ближайшие лет десять, — Соня замечает красные пятна на манжетах идеально белой рубашки. Вздыхает, — Мне сейчас не до Москвы. Я хочу знать, почему Руневский не отвечает на звонки. Мне нужен его отдел. Миш…       — Я найду его, не волнуйтесь, — он сосредоточенно кивает, — Заодно сообщу Алине Сергеевне, что Старцева сегодня подпишет подписку о невыезде.       — Чтобы я без тебя делала, — она кивает в знак благодарности, выдавливая из себя слабую улыбку.       Миша уходит, и София наконец обращает внимание на Виктора. Она поражается тому, насколько помятым и растерянным он выглядит.       — Вы со вчерашнего вечера сам не свой. Всё ещё грустите из-за тех глупых статей?       — Статей? — недоумённо переспрашивает он, встряхивая головой, — А-а-а… Да я и думать о них забыл. Не до этого теперь. Я за Юсупова переживаю.       — А что за него переживать?       — Он мой друг. Я боюсь, что его могли убить.       — Взбодритесь и перестаньте себя накручивать, — Соня отмахивается, не показывая, что она сама держится из последних сил. Она думала, что ничего не подкосит её сильнее, чем весть о пропаже Феликса, но нет, бывают вещи и пострашнее. Она убедилась в этом несколькими часами позднее, когда получила разрешение на проведение обыска в его доме. Лёва всё устроил. Выделил людей и разрешил прибрать к рукам отдел внутренних расследований. Он не дурак. Понял, почему она так беспокоится. Ни слова не сказал в тот момент. Ничего, ещё не вечер.       В доме Юсупова их ждал сюрприз, и далеко не один. Двадцать один труп. Перестреляли всех его сторожей и даже не пощадили обычных слуг. Виктора чуть не вырвало, когда ему под ноги попались обрывки чьих-то кишок. Он излишне впечатлителен и слабохарактерен для вампира. Лёва никогда не отправляет его на подобные задания. Но в этот раз Виктор не спрашивал — пошёл сам. Он оказался хорошим другом. Софии заранее его жаль. Юсупов уж точно никем Виктора не считает.       В доме идеальная система охраны без единой бреши. Как, твою ж мать, караморовцы смогли её обойти? Стоит найти Пашу — единственную княжескую собачонку, которая пережила эту ночь. Миша обнаружил его полумёртвым у окна. Они смогли узнать только имя. И то, что он вампир. Кто бы мог подумать, что Феликс держит при себе ручного упыря. Бывший крепостной. Раритетный, однако, экземплярчик.       Соня, убедившись в том, что Виктор более-менее в порядке, отправляется на поиски Павла. Бродит из комнаты в комнату, перебрасывается парой коротких реплик с одной из ищеек Виктора, сталкивается с прибывшими криминалистами. Её узнают. Косо улыбаются и пожимают руку, выдавая дежурные приветствия. Болит и кружится голова.       Юсупов хорошо устроился, раз умудрился обзавестись таким шикарным особняком на берегу Финского залива. Изысканные статуэтки и вазы, редкие картины и книги, дорогая мебель, ухоженный сад, библиотека, собственный бассейн. Откуда деньги? Феликс — наследник такого состояния, которое трудно промотать за столетия даже с его непомерными аппетитами. Он имеет собственность, приносящую доход. Ему, насколько ей известно, принадлежат акции в крупнейших российских и зарубежных банках. И всё же Соня уверена, что у него есть и нелегальные способы заработка. Она успела мельком увидеть гараж, и машины там буквально кричат о грязных деньгах. Гадëныш явно где-то подворовывает. Ничего, София потом выяснит, где именно.       Кабинет у него не менее вычурный, чем все остальные комнаты. Соня переступает порог, и одна из ищеек вручает ей толстую стопку, перемотанную тонкой верëвкой. С отвращением говорит:       — Кажется, это ваше.       София опускает взгляд вниз, и глаза у неё невольно округляются. До чего пронырливый лис этот Юсупов! Целая коллекция её фотографий! Ещё вчера она бы разозлилась, но теперь… Все точно поймут, что она не просто так пытается его найти. Слухи быстро разнесутся. «Министерская шавка продалась за красивые кудряшки!».       Она отсылает ищейку прочь, оставаясь наедине с Павлом, который увлечëн разглядыванием пола. Бледный, как смерть. Беззвучно шевелит губами, напоминая сумасшедшего. Она обходит диван, на котором он примостился, и облокачивается на стол.       — Юсупов под меня копал?       — Наверное, — короткий всхлип.       — Рылся в архивах? — она торопливо пролистывает фотографии. Надо же, военные годы. Она и забыла, что у неё была такая короткая стрижка.       — Наверное.       — Это тюремный срок, ты в курсе? — она откидывает стопку в сторону. Потом внимательнее рассмотрит, — Я под защитой Министерства внутренних дел и Николая Романова. Знаешь, кто это такой?       Павел отмирает. Взирает на неё с животным ужасом и вдруг вскакивает с места и бросается к ней. Падает на колени, немало её этим обескураживая, и вскрикивает:       — Не велите-с казнить, Ваше сиятельство! Матушка моя, да он бы в жизни... О Боже! Не надо, не надо его наказывать за это!       — Что ты, в самом деле... — Соня малость теряется, — Встань, ради Бога, чего ещё удумал? Не трону я твоего хозяина. Откуда тебе вообще известно о моём титуле?       — Так я ж вас помню, — из глаз старика брызгают слëзы, — Вы невестой барской были-с. Я с детства с ним!       — Я впервые тебя вижу, — она тщательно скрывает изумление. Она и подумать не могла, что Паша настолько стар.       — Я простым слугой был. Барин меня позже обратил, гораздо позже! В дуэли чуть не погиб, а я его собой закрыл-с! Он меня в награду вурдалаком сделал. Доброе сердце у него, ой какое доброе! Золотая душа!       София понимает всё меньше. Доброе сердце... Они точно о Феликсе говорят? Впрочем, старик необразованный, привыкший к вечному подчинению, воспитанный в другом, давно ушедшем мире. Рабы часто привязываются к кнуту. Бедный. Это ж как Юсупов его дрессировал, чтобы такую верность заслужить?       — Золотая так золотая, — с усталым вздохом соглашается она, — Успокойся, пожалуйста. Я не желаю ему зла, — Соня берёт со стола недопитый бокал и присаживается на корточки. Обхватывает чужой подбородок и приказывает, — Пей.       Он пьёт кровь с таким же воодушевлением, с каким верующие вкушают кровь и плоть распятого Христа. Дрожит. Легко понять, что он был крепостным. Они же как дети малые — сразу теряются без присмотра и робеют, если рядом нет твëрдой руки.       — Вот так, хорошо, — она ободряюще улыбается и помогает Паше подняться на ноги. Она подводит его к дивану и настойчиво усаживает обратно, — Расскажи, что ты видел. Я пришла помочь.       — А тюремный срок?       — Я пошутила. Феликса никто не тронет, пока я не разрешу.       — Дайте слово, сударыня.       — Даю слово, — серьёзно обещает Соня, садясь рядом, — Князь отныне находится под моей протекцией. А теперь рассказывай.       И Паша рассказывает, утирая текущий нос. Он уже спал, когда начались выстрелы. Заслышав крики и пальбу, он выскочил в коридор и наткнулся на незнакомцев.       — Жуткие чудовища! Барин мой... он очень проворный, знаете ли. А тут... Стыдно мне, что я не сберëг его. Даже добежать не успел-с — в меня выстрелили. Я бы помер, если бы не вы, госпожа.       — Это ерунда, — София отмахивается, — Феликс был в сознании?       — Нет. Точно покойник лежал.       Она сжимает ладони в кулак. Выпрямляется до хруста в спине, но выражения лица не меняет. Спокойно. Не покойник, а просто в отключке.       — Что было дальше?       — Я упал и ничего больше-с не слышал. Они сочли меня за убиенного. Но я ж не лыком шит, — сквозь горечь и слёзы проступает слабая улыбка, — Я дождался, когда они уйдут и пополз к окну. Я запомнил номера на машине.       — Диктуй.       Паша говорит всё, что запомнил. И номер, и цвет, и даже марку автомобиля. Она повторяет про себя. Вдруг замечает, что кончики пальцев мелко трясутся. Ногти врезаются в ладонь до глубоких, красных полумесяцев. Мозг кипит, ища варианты, предполагая возможные исходы, строя планы. Софии редко удаëтся абстрагироваться. Она всегда думает. Слишком много думает.       — Ты молодец, — она подбадривающе сжимает старческую ладонь, — А сможешь выручить нас ещё раз?       Павел судорожно кивает.       — Внизу много тел. Понадобится помощь с опознанием. Справишься?       — Попробую, — не слишком уверено протягивает он, — А вы точно-с найдёте князя?       Она клятвенно заверяет его в том, что сделает всё, что в её силах. Паша верит или очень умело делает вид. Софии кажется, что он её боится. От этого как-то… обидно.       Когда за ним закрывается дверь, она падает в объятия мягкого дивана и судорожно, со свистом выдыхает воздух сквозь плотно сжатые зубы. Её трясёт изнутри, и видит Бог, каких нечеловеческих усилий ей стоит вся эта выдержка! Она старается быть и рациональной, и спокойной, и сильной, но всё равно выдаёт себя дребезжащими перьями, всё равно нет-нет, да пропускает страх сквозь все заслоны. Она не думала, что ещё умеет так бояться. Тем более, за Феликса. А что если ему сделают больно? От этой мысли у неё пересыхает в глотке. София считает, что он на редкость малодушен и крайне непрочен. Его на раз-два сломают.       Но с другой стороны, он же как-то дожил до своих лет. Не стоит его недооценивать. Он справится. Должен. Соня не знает, что будет, когда они его найдут. Но она обязательно скажет ему, что тоже скучала. И будь что будет. Ей надоело бегать от себя, от него. Заниматься подобным в её возрасте уже как-то несолидно. Феликс ей нравится. Он очень-очень ей нравится. За то, что жизнь с ним не кажется такой серой и мрачной, за острые улыбки и болтливость, за живость ума и пылкость речей, за горячие губы и тёплые пальцы, за неумелую смешную заботу. За то, что он всё-таки решился и приполз обратно. Наступил на горло своей гордости. Соня знает, что взгляды на жизнь у них совершенно разные. Знает, что Юсупов та ещё сволочь что внутри, что снаружи. И она никогда не забудет, что его не было рядом, когда она так в нём нуждалась. Но она готова закрыть глаза на всё на свете, если взамен он достанется ей живым.       Пожалуйста..?

***

      Оживлëнные голоса нещадно давят на мозги. Руневский вежливо улыбается, когда случайная женщина врезается в его плечо и рассыпается в сбивчивых извинениях. Алина провожает её неодобрительным взглядом и возвращается к разговору со Свечниковым. Наставляет его, отмахиваясь от старческого ворчания, как от жужжащей мушки. Владимир Михайлович был ужасно недоволен, когда Саша чуть ли не силой уговорил его уехать. Долго бурчал себе под нос и долго возмущался, красочно описывая все те невзгоды, что, по его мнению, обрушатся на названного сына, если он его оставит. Александр отнëсся к этому капризу с пониманием, пусть это и было нелегко. Свечников вообще труден во всём, начиная от бытовой жизни, заканчивая упëртым характером, который он рьяно отрицает. Саша всё равно его очень любит.       — Папочка, — Варя, глазея с интересом на вокзальную толкучку, дëргает его за рукав, — Почему ты и мама не едете с нами?       — Работа у нас такая, котëнок, — Руневский улыбается, тщательно пряча горечь за отворотом головы. Меньше всего на свете ему хочется расставаться с дочерью, — Когда подрастёшь, будешь нам с ней помогать.       — Долго, — она вздыхает, заводя одну ногу за другую. Никогда спокойно стоять не может. Её тонкие плечики обтянуты тканью жëлтого платьица, а пальцы теребят в руках небольшой рюкзак. Она собиралась целую вечность и была поражена, когда ей сказали, что она не сможет взять с собой все свои книжки, игрушки и наряды. Она привыкла путешествовать с комфортом и полной коллекцией всех имеющихся у неё вещей, — А почему мы не полетим? Я хочу полететь. Не хочу на поезде.       — Билетов не было, — врëт Саша, стойко выдерживая пытливый детский взгляд. Не может же он сказать ей, что они с Алиной опасаются того, что в воздухе их легче будет убить. Безопасность превыше всего.       Варя вздыхает ещё грустнее прежнего. Посмотрев на маму, которая всё ещё увлечена беседой с дедушкой, она прижимается к отцовскому боку и произносит:       — Когда я вырасту, то буду жить в Париже. Дядя Феликс... — она резко вспоминает, что он обижается, когда его так зовут, и исправляется, — Князь Юсупов говорит, что это лучший город на земле. Пап, помнишь, какой большущий у него там дом? Я хочу себе такой же. И хочу, чтобы он позвал нас снова в гости. А вы ведь друзья, пап? Попроси его.       — Обязательно, — Александр кивает. Он бы не стал молчать, если бы кто-то другой посмел назвать Юсупова его другом, но это Варя, так что он даже не обращает на это внимание, — Хочешь быть такой же богатой, как и он?       — Да, — она серьёзно кивает, — И такой же красивой. Я выйду за него замуж, как только вырасту. Только не говори ему.       Руневский закашливается, едва сдерживая смех. То ли весëлый и самый обычный, то ли полный праведного ужаса. Упаси Господь от такого зятя!       — А если он женится к тому моменту? — с улыбкой спрашивает он.       — Не женится, — уверенно заявляет Варя, — Я знаю, какие женщины ему нравятся.       «Худшая тема, на которую я когда-либо разговаривал. Я предпочту смерть, а не Юсупова в своей семье».       — И какие же? — он не желает рушить наивные детские мечты и от того отвечает.       — Высокие, — с удовольствием начинает перечислять она, пока Руневский находит сто и один аргумент против. Все женщины Юсупова, которых он видел, были князю едва ли по плечо, — Серьëзные, — тем более их нельзя было назвать серьëзными. Саша вообще каждый раз в ужас от их болтливости и разнузданности приходил, — Чтобы всегда в чëрный одевались. И чтобы стрелять хорошо умели. Ему нравится тëтя Соня. Мне она тоже нравится. Но женится он на мне.       До чего догадливый ребëнок, Боже! Один раз их вместе видел, а понял больше всех остальных вместе взятых! Руневский тихо усмехается. Да-с, Юсупов настолько бездарен в попытках скрыть свой интерес к Софии, что даже маленькая девочка это заметила.       Стрелка на часах катастрофически быстро приближается к полудню. Варя, устав стоять, устраивается на краю широкой скамейки и принимается болтать ногами. Свечников зевает, обмахиваясь шляпой. Поздняя весна оказывается влажной и на редкость душистой. У Саши было много планов на лето. За их срыв ему хочется собственноручно прикончить каждого караморовца. Уж чего Руневский не переносит — так это вмешательства в его приятную, тихую, размеренную жизнь.       Хочется замедлить время. Оттянуть стрелку часов назад, чтобы задержать на подольше родных людей. Но так нельзя. Нужно защитить Варю. А он чисто физически не сможет этого сделать, если она останется в России. Не стоит забывать, что он принадлежит Дружине на ровную половину. Алине в этом плане легче. Пусть она тоже занимается работой, её всё равно не ограничивают так сильно. Прошлый глава пытался держать её в узде, а вот Соколову собственные подчинённые по большей части безразличны.       Всё оставшееся время Руневский молчит. Прибывает поезд, окружающие люди начинают суетиться и толкаться, немало этим раздражая. Разве нельзя спокойно дождаться своей очереди? Нет, им надо обязательно пролезть самыми первыми! До чего невоспитанный нынче народ. Саша поправляет Варины волосы и подхватывает её руки. До него долетают чьи-то громкие перешёптывания:       — Лично меня ничуть не огорчают все эти смерти. Давно было пора прочистить всю нашу верхушку.       — Дело говоришь. Я вообще их за людей не считаю. Вот увидишь, если их не остановит, то они потопят Россию в крови.       Руневский тихо усмехается себе под нос.       «Вы даже не представляете, господа, насколько мы не люди».       Он оглядывается, мечтая поглядеть на тех смельчаков, которые осмеливаются вести подобные беседы в людном месте, но, к сожалению, именно в этот момент Алина спрашивает его, куда он дел билеты. Александр переводит на неё недоумевающий взгляд.       — Я думал, они у тебя.       — Сейчас не самое подходящее для шуток, — она сдвигает брови к переносице, — Я с утра отдала их тебе.       — Верно, Алина Сергеевна, верно, — Свечников удручённо вздыхает и забирает внучку из отцовских рук. Варя обвивает его шею руками, расстроено глядя на родителей, с которым вот-вот придётся попрощаться, — Вы отдали их Саше, а Саша — мне. Простите ему его рассеянность.       — Чтобы бы мы без вас делали, — Алина цокает, — Цены вам нет!       Свечников оценивает эту очевидную лесть. Руневского забавит их маленькая, крепкая коалиция.       Прощаются второпях. Варя чуть ли не плачет, но Алина заверяет её, что разлука не будет долгой. Владимир Михайлович еле слышно шепчет ему на ухо, чтобы он берёг жену и не смел соваться в неприятности сам. Саша обещает, что всё будет в порядке. Свечников делает вид, что верит. Приятно приходить к взаимопониманию.       Труднее всего оказывается найти в себе терпение и силы. Варя смиренно сносит поцелуй от матери в лоб, хотя обычно в таких ситуациях куксится и недовольно дует губы. Напоследок она деловито обещает:       — Я буду следить за тем, чтобы дедушка себя хорошо вёл.       — На тебя вся надежда, — Руневский буквально принуждает себя к улыбке.       Он треплет дочь по волосам — и это оказывается последняя минута. Свечников спешно и запрыгивает в вагон под сердитый окрик проводника, обещающего уехать без них. Двери захлопываются.       Алина прикладывает столько усилий, чтобы сдержать эмоции, что от напряжения у неё немеет челюсть. Очень не вовремя, очень некстати она осознаёт, как, на самом деле, мало времени она проводит с дочерью. Для Вари всегда было привычным делом, что она видит родителей только по утрам и, если повезёт, вечером. Даже до всей этой возни с караморовцами Алина легко терялась во времени, провалившись с головой в очередное интересное дельце, порученное Дружиной. Руневской кажется, что Саша, несмотря на занятость, бывает с Варей куда чаще. И всё равно не так, как полагает образцовому родителю.       «Когда этот кошмар закончится, я обязательно буду с ней каждый день. Ну, или почти каждый».       Алине совсем не хочется, чтобы её девочка познала то же детство, что и она. Нет, детство у неё было очень даже весëлым. Вечная беготня, купания в небольшой, но красивой, светлой речке рядом с домом, походы по ягоды да грибы, жареная на костре картошка, тëплый хлебный мякиш, сунутый чей-нибудь мамкой в карман по возвращение домой. Ты, деточка, больно тощая. Не стесняйся, бери. Алина никогда и не стеснялась и с удовольствием наедалась в гостях. Нет, дома не голодали, а худенькой она была от того, что носилась не пойми где днями напролёт. Просто у чужих всегда было вкуснее. Всё хорошее кончилось, когда мама во второй раз замуж вышла. Пошли драки, склоки, полетела посуда. Маленькая Алина тогда часами бродила по улицам, не желая возвращаться домой. Воровала яблоки по чужим дворам, дралась с мальчишками, когда они задирали слабых, а по возвращении, уже чуть ли не ночью, всегда получала нагоняй за синяки да ссадины. Мама ужасалась и обрабатывала ей ранки в тайне от «отца», бубнила себе под носом, что такую бедовую девочку замуж можно будет только за сапожника выдать. Алина не хотела замуж. А новые сапоги хотела, потому что старые приходилось зимой утеплять «Новым временем» и обрывками тканей, чтобы пальцы не мëрзли.       Варюша не для такого. Она тепличный, залюбленный, заласканный ребёнок, никогда не знавший нужды и стеснëнности. Алина была рада, когда бабушка выделила её среди остальных и позволила спать рядом с собой, на печке. Это было почëтное место. Варя бы скорее возмутилась. Хорошо. Пусть будет самой избалованной на свете, но только счастливой! Лишь в одном Алина не преуспела: её мало в жизни дочери. Очень мало. Ничего. Они со Свечниковым вернутся потом, и она исправится. Каждый день будет рядом! Саша всё божится свозить Варю в Польшу. Съездят, обязательно съездят.       — Пойдём, шумно здесь, — Саша прерывает её мысли коротким прикосновениям, — Свой законный выгодной я хочу потратить на свой законный дом, где я не бываю сутками.       — Надеюсь, Владимир Михайлович не забудет, что нужно позвонить, когда у них будет пересадка в Праге, — Алина о своём. Волнуется страшно.       — У него память лучше моей, — у него едва заметно дëргается глаз, когда очередной неосторожный прохожий наступает ему на ногу, — Молодой человек, можно поаккуратнее?       — Нечего стоять на проходе, — огрызается «молодой человек» лет сорока, — Люди тут ходят. Вот и вперёд.       Руневский делает медленный, глубокий вдох и прикрывает на миг глаза, отсчитывая про себя от десяти до нуля. Спокойно.       — Мы не на проходе, а с краю стоим. Никому не мешаем.       — Ты-то может и не мешаешь, а вот дочка твоя всю дорогу перегородила.       Алина закусывает губу, чтобы сдержать смешок. Саша её веселья совсем не разделяет.       — Это моя супруга, так что попрошу повежливее.       — Супруга так супруга, — цедит мужчина. Добавляет себе под нос, видимо, всерьёз считая, что его не расслышат в таком шуме, — Всех вас на молоденьких тянет. Нет чтобы внуков нянчить — они малолеток соблазняют.       — Следите за языком. Возможно, тогда и на вас юные леди начнут смотреть охотнее. Но, мне кажется, вам не поможет и это, потому что вряд ли отсутствие такта и запах недельного перегара сильно помогают в любовных делах.       Александр верно держался с самого утра, хотя, видит Бог, как ему нелегко было быть спокойным при знании того, что его любимый ребёнок отправляется в дальнюю даль и неизвестно когда вернётся, а его ждут недели безумной работы, отсутствие выходных и Алина, за которой нужно следить в оба глаза, чтобы она не попала в неприятности (даже сейчас с ними охрана, пусть и незаметная в толпе). Выходит, наоборот. Алина начинает говорить прежде, чем Саша опускается до откровенной грубости, улыбается и заливается, как только может, стараясь избежать конфликта. Обычно именно он этим занимается. Неправильный сегодня день.       Алина утаскивает его раньше, чем прохожий успевает возмутиться. Легко лавируя среди людей, она так крепко сжимает Сашину руку, что ему становится почти больно.       — Подумать только, люди до сих пор принимают тебя за... — начинает он, но тут же оказывается прерван.       — Наплевать, разве нет? Без разницы, что они говорят. Это они ещё не знают, сколько нам на самом деле лет.       — Если узнают, то достанут осиновый кол.       — Это в ваше время, папенька, был осиновый кол, — Алина всё-таки не удерживается от шутливого тона, — А у нас, у молодых, новые методы борьбы.       Саша фыркает, немного расслабляясь. Нагоняет её, и под аккомпанементы поездов они выходят с вокзала. Разговор с тем грубияном испаряется из головы моментально. Его вытесняет удивление. Это Сонин мальчишка у их машины трëтся или Александру голову напекло? Нет, это он. Узнаëтся за версту по небрежно повязанному галстуку и рубашке навыпуск. Значит, он один, без начальства. При оружии. О нет, это по работе. Больше всего хочется сбежать, но Саша не бежит, а только лишь вычеркивает из календаря очередной день, который мог бы быть потрачен на себя и жену, но будет потрачен на труп или гору бумаг.       — Добрый день, — Миша кивает Алине и отвечает на рукопожатие Руневского.       — Добрый, — Александру не нравятся переработки, но нравится этот молодой вампир, так что приветствие получается искренним, — Что-то стряслось?       — Стряслись проблемы. С Юсуповым.       Саша не скрывает изумление. Юсупов? Нет, конечно, эта фамилия имеет самое прямое отношение ко слову «проблемы», но всё же всем и каждому известно, что неприятности, приносимые этим на редкость бедовым созданием, не касаются никогда Дружины. И тем более, они не касаются отдела внутренних расследований. У Феликса куплена вся верхушка, за исключением Соколова и тех, кто работает лично на Николая Романова. А это означает, что нужно закрывать глаза на каждую его дикую выходку.       — Что он натворил? — любопытствует Алина.       — Пропал, — Миша разводит руками, — Он у караморовцев. Похищен или убит.       Саша округляет глаза. Он бы подумал, что это шутка, если бы не знал, что Михаил Владиславович почти полностью лишён чувства юмора.       — Убит? — осторожно переспрашивает он, — То есть...       — Это предположение. Скорее всего, он именно что у террористов. У нас мало сведений. Мы не исключаем его смерть.       Звучит... противоестественно. Любая, даже самая крохотная мысль о том, что князь может быть мëртв, кажется нелогичной и странной. Юсупов — везучая сволочь, которая всегда ведёт свою игру. Кто угодно может столкнуться со смертью, но он... Нет, у Саши в голове это не укладывается. Сколько раз за прошедшие года он думал, что Феликс мëртв? Не сосчитать. В первый раз это произошло в тысячу восемьсот двадцать пятом. Александру попали в руки списки погибших на Сенатской площади, и среди них значился «Ф. Юсупов». Потом выяснилось, что то был Юсупов-старший. Позже было такое, что Феликса совершенно точно нашли мëртвым после некой дуэли. Он опять оказался жив. Подобное происходило и в дальнейшем. Он всегда выходит сухим из воды.       Он жив и сейчас, Саша знает. Хотя, в общем-то, ему не должно быть до этого никакого дела. Юсупов ему даже не нравится. Да что там не нравится — это самая несимпатичная ему персона на всём белом свете!       — Он не бывает мëртвым, — Алина думает так же, как и муж, — Я его столько лет знаю! Он иногда любит сам подстраивать несчастные случаи и пропадать без вести. Это доставляет ему удовольствие.       — У него дома два десятка трупов. Это мало похоже на несчастный случай, — возражает Миша, — Там нет ни намёка на его тело.       — Зачем он караморовцам? — Саша прижимается к бамперу и потирает висок. Началось.       — Вам ведь известно, что они хотят заполучить Софию Володаровну себе.       — А при чëм тут кня... — он обрывает себя, моментально всё понимая. Кто бы сомневался! Александр знал, что так будет. Как в воду глядел! Неужели София снова... Впрочем, его это не касается. Он никогда не лез к ней с советами, — Ладно. Что от меня хотят?       — Ваш отдел.       — Чей это приказ? — Алина не слишком воодушевлена происходящим. Задумчивая складка разрезает пространство между её бровей, и Саша почти впервые не понимает, о чëм она думает, — Соколова?       — Он предоставил Софии Володаровне полную свободу действий, — туманно отвечает Миша.       Хочешь не хочешь, но заняться этим придётся. Наверное, так будет даже правильно. Пусть Юсупов Руневскому не друг и даже не приятель — они всё же играют на одной стороне. И, как бы прискорбно это не звучало, Феликс не раз помогал его семье. Не за бесплатно, но и Александр — не добрый самаритянин. Иметь князя в должниках будет не только приятно, но и полезно.       — Александр Константинович, вам следует поехать со мной, — продолжает Миша. Предвкушая вмешательство Алины, обращается и к ней, — А вас ждут в другом месте. Мария Старцева сегодня подпишет подписку о невыезде. Николаша... Хм, Николай Романов передаёт вам её лично в руки. Ей некуда идти в этом городе.       Алина не сдерживает радостного вздоха. Неужели её старания не прошли даром? Неужели Романову хватило ума отстать от ни в чëм неповинного детëныша? Господи, ну хоть какие-то хорошие новости! Саша, судя по лицу, тоже получает некоторое удовлетворение от этого известия. Девчонка за время допросов успела ему надоесть. Маленькое исчадие ада, не иначе. Нет, она, конечно, славная, но слишком уж языкастая. Все, кто пытался до неё достучаться, уже волком воют.       — А что на счёт её отца? — Алина спрашивает приличия ради. Её мало интересует этот мужчина.       — Всё ещё под подозрением.       «Меньше мороки», — решает Руневский. Он просит Мишу подождать его минутку и, аккуратно взяв Алину под руку, отводит её в сторону.       — Я ненадолго, обещаю, — он вручает ей ключи от машины. Миша должен быть на своей, — Будь осмотрительнее со Старцевой, хорошо? Характер у неё точь-в-точь как у папаши.       — Всё будет нормально, — Алина отмахивается, — Что планируешь с Юсуповым делать?       — Искать. Куда деваться-то?       — Ты волнуешься за него.       — Это вряд ли, — Руневского почти оскорбляют подобные слова, сказанные в слух, — Я буду помогать не ему, а Софии Володаровне.       — Я надеюсь, что она из доброты душевной это делает, — Алина заправляет за ухо прядь волос, которой играет лëгкий ветерок, — Ты ведь не думаешь, что они...       — По правде говоря, я именно так и думаю.       — После всего того, что он сделал? — пусть она и не знает всех подробностей, но ей вполне хватило, что сама Соня дала не самую лучшую оценку этому случаю, — Она слишком рассудительная для такого.       — Он её любит, мне кажется, — Саша пожимает плечами.       — Он не умеет, — уверенно заявляет Алина, — Всё, на что его хватает, это любовь к собственному отражению, — она делает паузу, — Если он обидит Соню, то я его придушу. Без шуток.       — Я в этом нисколько не сомневаюсь, — Руневский оставляет короткий поцелуй на её макушке, — Поезжай к Старцевой. С тобой охрана, не забывай. Если понадобится помощь, то звони. Приеду сам или пришлю ещё кого-нибудь.       — Справлюсь, — она фыркает, — Охрану, между прочим, я терплю только ради тебя.       — И я это очень ценю.

***

      За спиной мерно капает вода. Одна из крошечных капель разбивается об бетонный пол, заставляя с непривычки дëрнуть затëкшими плечами и сразу же заскулить от жжения в запястьях. Во рту сухо и остро, словно кто-то от души напихал туда битого стекла, а голова разрывается от боли. Волосы на затылке липкие и холодные от засохшей крови. Кажется, его ударили чем-то тяжёлым.       Феликс с трудом приподнимает веки. Тут же пугается, видя, что он... не видит. Прям совсем ничего! Первая волна паники спадает на нет, когда он понимает, что на него просто надели мешок. Пыльный и перетянутый верëвкой на горле. Едва не задохнувшись от отвращения, Юсупов мотает головой, пытаясь избавиться от такой ощутимой помехи, но от его шевелений жгучая боль в руках только усиливается. Наручники? Матерь Божья, они из серебра!       Где он?       В голове, окромя неприятных ощущений, есть несколько обрывочных воспоминаний. Феликс помнит поцелуй с Соней. Помнит, что вернулся домой и выпил. Что было дальше? Он пытался найти кокаин. Не нашёл. Расстроился и вколол себе героин. И... всё? Нет, должно быть что-то ещё! Может, он поехал куда-то? Будучи обдолбанным, неудовлетворëнным и обиженным на весь свет, Юсупов вполне мог оказаться в притоне. Но это явно не очередная горьковская ночлежка. При всех своих интересных наклонностях, он бы никогда не позволил заковать себя в серебро!       «Ты где, мой хороший? Не молчи, мне страшно», — он обращается к тому единственному, кто может иметь хоть какие-то мысли на счёт этого затруднительного положения.       «Теперь я хорошим с-с-стал? — сонное урчание окрашивает радостью и надеждой все мысли разом, — Удружи, князюшка, зови меня так вс-с-сегда. Радует меня подобное, ой как радует».       «Да перестань ты! Что происходит? Куда мы попали?»       «Не помню, с-с-сладкий. С-с-сам думай».       «Ну и лживая же ты сука, — Феликс дëргает руками, и наручники так больно вонзаются в нежную кожу, что у него даже слëзы на глазах выступают, — Какой толк от тебя вообще?».       «Ровным с-с-счëтом никакого. Я вижу и знаю с-с-столько же, с-с-сколько видишь и знаешь ты. Нелепо ждать от меня большего».       «Выходит, ты и чувствуешь, что чувствую я?».       «Не вс-с-сегда. Кровь чувс-с-ствую. С-с-серебро немного. Воду с-с-святую не люблю. Зудит от неë вс-с-сë».       Юсупов сосредотачивается, поражëнный тем, что эта бесполезная трещалка начала выдавать хоть что-то занимательное спустя столько лет.       «Так это из-за тебя мне в церкви плохо».       «Виноват».       «Ты во всех моих несчастьях виноват, — укоряет его Феликс, — Но сейчас мне на это наплевать, потому что я хочу знать, где мы находимся! Я много выпил, но... Я ведь не ездил никуда, да?»       «Нет. Наверное».       «Прекрати издеваться. Это совершенно не смешно».       «С-с-смешно аль нет — время покажет. Но ты, милок, будь покоен. Выберемс-с-ся».       Феликс различает звуки ходьбы над головой. И мужские голоса. Двое. Нет, трое. Хорошо. Кто бы это не был, трое — это по мелочи. Юсупов отдаёт предпочтение молодым девушкам, но эти неизвестные вполне могут сгодиться в качестве закуски. Он не пил вчера кровь, потому что полдня провëл с Софой, а полдня — опустошая свои запасы алкоголя. Голодно и холодно.       За стеной что-то звякает. Слышно, как поворачивается ключ в замочной скважине. С натужным скрипом, напоминающим вопли линчуемых в аду грешников, распахивается дверь.       — Смажьте петли, — голос подводит. Феликс сдерживает кашель и тревогу, что, как по щелчку, завладевает всем его сознанием. Спокойно. Вдох-выдох. Пыль с мешка попадает в нос.       — Учтëм, князь, — стальные нотки в тоне сдабриваются странным смешком. Тяжëлая поступь, по которой Юсупов определяет местоположение мужчины. Что-то щëлкает, и Феликс различает тёплый тусклый свет, заливший пространство вокруг. Резкий рывок — и мешок летит на пол, открывая глазам мужицкую рожу с широченной улыбкой стопроцентного ублюдка, — Ба, а ты и правда смазливый, точно баба.       — Я красивее любой бабы, я уверен, — дерзко улыбнувшись, Феликс осторожно оглядывает комнату. Окон нет. Лишь ржавые трубы, тянущиеся по стенам, стул, к которому он прикован, да подозрительные лужи на полу, отражающие блеклый потолочный свет. Мужчина, возвышающийся над ним, поразительно высок. Какие руки, Боже! — Какое сегодня число?       — Двадцать седьмое мая.       Значит, прошло не более суток. Сегодня Соня обещала докончить его портрет. Видимо, он немного опоздает. Если уже не опоздал. Юсупов понятия не имеет, сколько сейчас времени. Часов на запястье нет. Зараза. Дорогие же!       Мужчина рассматривает его как редкую диковинку. Кажется, что вот-вот обернётся к невидимому продавцу и спросит, почëм товар. Феликса невольно передëргивает от мерзости подобного сравнения.       — Не хотите представиться?       — Алабин Тимофей Иванович, если тебе это о чëм-нибудь говорит.       Юсупову это не говорит ровным счëтом ничего. Зато он сразу понимает, что человеку искреннее наплевать на то, что даже в подобных ситуациях следует обращаться на вы. Это простая вежливость, чëрт бы его побрал!       — И кто ты такой? — он прищуривается.       — Караморовец. Так нас называют.       Десятки вопросов атакуют голову. Почему не убили сразу? Что им нужно? Деньги? Если деньги, то какая сумма? А если другое? Но что?       Господи.       Одно Феликс знает точно: с алкоголем надо завязывать. Он хмурится. Он вложил немало средств в обеспечение безопасности себя любимого. Как им удалось?       Никто не собирается ему что-то объяснять. Алабин притаскивает стул из угла комнаты, который Феликс до этого не замечал, и усаживается напротив, широко расставляя ноги. Под кожаной курткой перекатываются мускулы.       — Тебе, наверное, интересно, почему ты здесь?       — Не особо, — лжëт Юсупов, с сожалением подмечая, что между ним и его новым знакомым слишком большое расстояние, чтобы он смог вцепиться ему в глотку.       — Я всë же расскажу, чтобы в дальнейшем между нами не было никаких недопониманий. Ты привлёк внимание Стеньки. Ваши ведь уже знают, кто это такой?       — Самопровозглашённый божок в вашем кружке самодеятельности.       — Шутишь... — Алабин смеётся, — Это хорошо... Очень даже хорошо... Мы хотим предложить тебе сотрудничество.       — Сотрудничество? — Юсупов не показывает удивления. Сотрудничество, значит... Так он этого и хотел, — Тогда тебе стоило начать немного иначе. Например, не бить меня по голове и не запирать в этой вонючей каморке.       — Это меры предосторожности, — Тимофей немного улыбается, словно извиняясь, — Конечно, если ты согласишься, то будешь свободен.       — А если нет?       — Тогда диалог продолжится в более грубой форме. Но позволь разъяснить, что я имею в виду. Мы вовсе не просим тебя становиться перебежчиком. В общем-то, ты нам совсем не нужен. Нам нужен кое-кто другой.       — Конкретнее.       — Сейчас её зовут София Ларина.       — Соня? — Феликс упал бы, если бы мог. Он ожидал чьего угодно имени, но не этого. Дурак. Они же буквально грезят, как прибрать её к рукам. Конечно, они пошли к тому, кто с удовольствием продаст себя, близких и Родину за шматок власти, — Зачем она вам?       — Она видная фигура в ваших кругах. Честная, справедливая, и от того ненавистная для воров и убийц, которых у вас столько, что не сосчитать. Нам нужны такие. Неподкупные и нелицемерные.       Ложь. Она не одна такая. Но они выбрали Соню. У неё огромный послужной список, но Феликс считает, что она малость фанатична. Всё во благо правящего режима и Родины. Какой бы жалостливой она не была, каждое её действие содержит холодный расчёт: а что будет лучше для страны? Она была солдатом, напоминает он себе. Милосердие званий не имеет. Возможно, караморовцев привлекает её исполнительность. А что ещё? Не за красивые же глазки они её себе хотят.       — Почему вы выбрали именно меня? — он склоняет голову в бок, — Принцессы охраняются драконами, вы знали? Вам стоило пойти к Соколову.       — Тебя легче достать. Тем более, поговаривают, что ты теперь её фаворит.       Это новость. При чëм какая-то... жалкая. Великое искусство — опустить потомственного князя до уровня эскорта парой слов!       — Что взамен?       — Что угодно.       Земля будто бы уходит из-под ног. Феликс прищуривается и кусает себя за щёку, чтобы не сорваться на лишние эмоции. Это ни черта не помогает, потому что подобные слова звучат слаще любой песни. Что угодно. Кровь приливает к вискам от жгучего желания ринуться вперёд и взять, что дают. Власть. Самая сокровенная мечта, заботливо взращённая и избалованная его потаканиями. Он для этого и хотел выйти на караморовцев. Чтобы подмять их под себя, превратить в полезный инструмент.       И вот теперь это желание сталкивается с Соней. Лоб в лоб. Как между ними выбирать?       Нет, должен быть способ получить всё и сразу.       — Я хочу место главы Дружины. И желаю... — он хочет зажмуриться от предвкушения, но во время себя отдëргивает, — Желаю Соню.       — После нас?       — После вас. Я не привередлив.       «Она убьёт тебя раньше, чем ты отс-с-сюда выйдешь».       «Заткнись. Не собираюсь я свою любимую женщину никому отдавать! Я сейчас соглашусь, а после оставлю их с носом. Никто и пальцем её не тронет. Она моя. И власть будет моей».       «Ты играешь с-с-с огнём».       «Возбуждает, согласись?».       «Я буду изводить тебя до конца жизни, ес-с-сли ты оплошаешьс-с-ся».       — Хорошо, Юсупов. На Дружину у нас есть определëнные планы, но мы вовсе не желаем полного её уничтожения. Думаю, никто не будет против, если ты возглавишь её улучшенную версию. Нам понадобится кто-то с жëсткой рукой. А на счёт этой женщины... После она будет твоей, обещаю.       И всё? Так просто? Подвохом дышит каждое слово крамольника. Феликс не успевает об этом задуматься, потому что следующие слова рушат все его планы:       — Есть условие, — Алабин потирает подбородок, — Бесплатный сыр только в мышеловке. Докажи, что не предашь.       — Кого-то убить? — выдвигает он первое пришедшее на ум предположение. Даже не удивляется, когда оказывается прав.       — Да, — Тимофей, порывшись в карманах, достаёт помятую фотографию, — Его.       Юсупов видел этот снимок. Его аккуратно оторванная часть хранится в его кабинете. На куске, что он сохранил, — Соня в военной форме. На куске, что выкинул, — её доблестная братия. Соколов, Миша и незнакомый мужчина. Последний, вероятно, мëртв. И из оставшихся Алабин выбирает далеко не того, кто носит усы.       Они просят убить Мишу.       — Она его любит, — срывается с его губ, — Он её друг.       — Друг? Юсупов, нас едва ли это волнует! Мы предлагаем тебе всё и сразу. Получишь хорошую должность. И сможешь избавиться от соперника. Взгляни на него. По-твоему, его мужественная внешность не будет для неё предпочтительнее? Если не уже. Знаем мы таких друзей. Поверь, он совершенно точно эту девку тра...       — Не стоит продолжать, — предупреждает Феликс, — Ты не будешь говорить о ней такие вещи и в таком тоне. И не будешь так её называть. У неё есть имя, ясно?       Алабин, хохотнув, складывает руки на груди.       — Похоже, какой-то из частей своего тела она работает так хорошо, что и у тебя, и у моего начальника помутилось в голове. А я ведь видел её однажды. Обычная баба. Таких пруд пруди. Скажи честно, чем она тебя ублажает за такую псиную верность?       Юсупов взбешëнно подаëтся вперёд, намереваясь вцепиться клыками хотя бы в руку этой твари, но Тимофей со смешком вскакивает со стула да выставляет ладони перед собой — знак примирения, полный возвеличенной насмешки.       Феликс дëргается, пытаясь разорвать наручники, но те так сильно впиваются в плоть, что у него выходит только обжечь кожу. Он знает, что вспыльчивостью своей может погубить весь замысел, но, сука, как же обидно за Соню! За себя так обидно не будет. Она же буквально святая! Самая-самая!       — Видать, хороша всё-таки. Наверное, стоит самому в этом убедиться. Извини, до тебя она дойдëт помятой. Люблю тëмненьких.       «Грëбаная ис-с-стеричка, держи с-с-себя в руках. Это твой план? Ты же не дурак, так зачем ведëшьс-с-ся на эти глупые провокации? Думай! Я хочу на волю», — приказывает нечто и, на удивление, оказывается правым. Но это ничего не меняет, потому что Феликса так злят чужие слова, что никаким доводам не остаëтся места в его голове. Не важно, издевается Алабин или говорит всерьёз, Юсупову всё равно страшно за Соню. Больше, чем за себя.       — Ты будешь подпоясываться собственными кишками, если с ней случится хоть что-то. Чем же тебя вампиры так обидели? Что бы там ни было, вина целиком и полностью лежит на твоей мамаше, которая, наверняка, раздвинула ноги перед каким-то пьяницей. От того и родился такой ублюдок, как ты.       — Для князя у тебя слишком грязный язык, — Тимофей медленно подходит ближе и хватает Феликса за подбородок, вынуждая запрокинуть голову, — Часики тикают. Твой ответ.       Можно выдать чëткое, но лживое согласие, можно красиво увести разговор в другую сторону или аккуратно дать заднюю. Но Юсупов, привыкший плевать на здравый смысл, плюёт Алабину в лицо. И пусть это по-детски, и пусть за это его наотмашь ударяют по щеке, он всё равно получает ни с чем несравнимое удовольствие. Пощëчина оказывается не слабой, но он не чувствует боли. Только бесконечное желание убивать — такое естественное, простое, заложенное на уровне инстинктов. Ни один Бог не спасëт эту мразь, когда Феликс освободится.       «Ты, пожалуй, и правда идиот. Зря храбришьс-с-ся. Бедой твоя глупос-с-сть обернëтс-с-ся. Большой бедой. Я знаю».       Не знаешь, не знаешь, не знаешь.       — Я пережил декабристов и большевиков. Меня не напугать парой тычков, — Юсупов позволяет себе усмехнуться и вальяжно откинуться на спинку. От усилившегося жжения в запястьях хочется завизжать, подобно ошпаренной кошке, но он молчит.       — Ты отказываешься от нашего предложения?       «Я против этой девчонки в нашей жизни. Я тоже имею право голос-с-са! Раз так не терпитс-с-ся, то возьми её, как трофей, для этого не нужна любовь. Дейс-с-ствуй. Обведи их вс-с-сех вокруг пальца, как делал вс-с-сегда. Выбери с-с-себя».       «Мы получим желаемое другим способом. Через сотни трупов, если понадобится. Но не через неё. Что если этот ублюдок не шутит? Я не хочу, чтобы она пострадала».       «Нам конец. Мне и тебе».       — Да, отказываюсь, — Феликс встряхивает кудрями и улыбается, — Столь дешёвые сделки ни капли меня не привлекают. Передай остальным, что каждого из вас я убью голыми руками за эту выходку. Экая наглость! Я потомственный князь, дружок. За моё похищение Дружина поотрывает вам ваши глупые головы, набитые всякой хренью. Ты, твои близкие и каждый человек в стране узнает, что до этого был незаслуженный пряник. Каюсь, я старомоден во всём, что касается политики. Я считаю, что русский народ достоин лишь кнута. И я вам его устрою, обещаю.       Юсупов дерзит, потому что сомневается, что Алабин сможет его напугать. Максимум пару раз ударят. Да, неприятно, но потерпеть можно       — Ты и правда весь из себя, — Тимофей придушенно фыркает, — Нам дать тебе время подумать?       — Пошёл к чёрту.       — По-хорошему, значит, не хотим, — вздыхает он, — Ну, это твоё дело. Я хотел, чтобы мы, как цивилизованные люди, обо всëм договорились, но позабыл, что ты мерзкий упырь. Что ж, буду действовать так, как ты заслуживаешь.       Он без лишних расшаркиваний ударяет коленом в солнечное сплетение. Феликс, совсем не готовый, вскрикивает, ощущая, как у него сжимается диафрагма.       — Оставлю тебе шанс. Скажи, что будешь работать на нас, и я остановлюсь. Но можешь молчать, у меня в планах серебро.       Это блеф. Никакого серебра не будет. По крайней мере, Юсупов на это очень надеется.       Ничто не мешает солгать. Ничто, кроме последствий, которые его ожидают. Соня убьёт его за предательство, но это, так и быть, мелочи. Он в любом случае обманет Дружину. Но Софу... Ни за что. Да и Мишу этого не очень хочется трогать. Он ей дорог, и Юсупов ненавидит его за это каждой частью своей беспутной души. Он ненавидит улыбки, которые этот щенок дарит его когда-то невесте, он ненавидит их одинаковые чëрные волосы, их переглядки, дружбу, идиллию. Феликс ненавидит каждый его вздох. Он желает принадлежать Софе так же, как ей принадлежит этот мальчик. И даже больше.       Но если бы они стояли на краю пропасти, он бы не посмел Мишу столкнуть. Захотел, но не отважился бы. Потому что Соня к нему привязана. Ей будет горько от его смерти. Юсупов помнит, как выглядят её слëзы. Ни одна пытка с ними не сравнится. И лучше... Лучше никогда не иметь шансов с ней, чем снова причинять ей боль.       Тимофей небрежным жестом скидывает с себя лëгкую куртку и закатывает рукава кофты, чтобы ничего не мешало его движениям. Феликс следит за ним ненавидящим взглядом, предпочитая хранить гордое молчание. Будь он проклят, если хоть звук вылетит из его рта. Хотя, проклят он давно. И всё равно он будет молчать.       Спеси становится меньше, когда Алабин ударяет его в живот. Хочется тут же согнуться, но каждое движение остаëтся ожогами на запястьях, и князь заставляет себя не шевелиться. Он сильно не уверен в своей выдержке. Может, ему повезёт. Стоит надеяться на лучшее, так? Бывали ведь ситуации хуже. Его, конечно, уже хватились. Скоро здесь будет Дружина.       За одним ударом следует не два и даже не три. Перед ним сильный, крепкий человек с хорошо развитой мускулатурой и полным отсутствием реальных чувств. Феликс приказывает себе не кричать.       Он быстро перестаëт ощущать нижнюю часть туловища. Господи, хоть бы каплю крови, без неë регенерация будет работать через пень колоду. Каплю крови и Соню.       Алабин бьëт сильно, но его лицо остаëтся бесстрастным. Каждый раз он задаëт один и тот же вопрос, и после пятого раза Юсупов без стыда осыпает его проклятиями. Липкая паника тем временем расцеловывает шею и спускается к грудной клетке, поселяясь там на пару с болью. Боже, они же даже серебро не применили, а терпеть уже невмоготу.       Становится всë труднее. Феликс громко, натужно дышит и искусывает губы в мясо, не позволяя себе срываться на вопли. Один из ударов приходится по виску, другой по челюсти. Во рту стоит привкус металла.       — Давай посговорчивее, — грубо цедит Алабин и с такой силой заряжает кулаком по носу, что Юсупов чуть не теряет сознание.       Кровь теперь хлещет, как из крана. Он в каком-то странном оцепенении ощущает, как она стекает по лицу, и как медленно, очень, очень медленно пульсируют те места, по которым его успели ударить. На сколько его хватит?       Сквозь мутную пелену Юсупов видит, как Тимофей копошится в кармане штанов и достаëт оттуда что-то чëрное. Раздаëтся тихий щелчок. Феликс, завидев блеск ножа, находит в себе силы, чтобы двинуть стул назад.       Что угодно, но не серебро. Пусть бьют сколько хотят, но, пожалуйста, только не серебро.       Мгновением позже холодный металл разрезает рубашку.       — Это шëлк, сука, — еле слышно хрипит Феликс.       — Я не разбираюсь в этом, — Тимофей пожимает плечами.       Минуту назад боль не была страшной. Пять минут назад она была даже терпимой. Но когда Алабин резко проходится кончиком ножа по животу, надавливает и углубляет лезвие, всё оборачивается в кошмар. Феликс мучительно вскрикивает.       «Не... могу».       Тимофей с садисткой улыбкой проводит рукой по краям раны, и жëсткие подушечки пальцев чуть надавливают на изрезанную кожу. Горячий воздух тяжëлыми глотками поступает внутрь. На секунду становится легче, на секунду чудится, что ад закончился, так и не успев развиться. А затем Алабин мощным рывком раздвигает рану и ножом проникает внутрь, вызывая у Юсупова рык вперемешку с позорным всхлипом. Он выгибается назад, словно надеясь, что таким образом удастся сбежать. Исчезнуть. Умереть. Что угодно. Алабина мало волнуют его слабые попытки высвободиться, он вдавливает лезвие глубже, разрезая внутренние ткани. Боль усиливается по меньшей мере раз в сто. Скованные руки сводит судорогой, а перед глазами начинают мелькать разноцветные вспышки, скрывающие за собой пугающую реальность. Феликс не знает, может ли у вампира быть болевой шок, но ему кажется, что он к этому близок, как никогда.       — Не отключаться! — Алабин бьëт его щеке.       Юсупову хочется расплакаться, когда руки перестают терзать рану. Он видит всë урывками, боль странная и находит на него волнами. Удар по лицу. Удар. Удар. Удар. Пахнет кровью. Кожа горит от серебра и гематом. Слова мучителя не достигают сознания. Феликс роняет голову на бок, видя на полу тëмные лужи. Какого цвета кровь? Красная, верно. Кровь красная. Он убьëт этого ублюдка, потому что он человек и у него вкусная кровь.       — Будем сотрудничать, князь?       — На моих... условиях, — это практически подвиг — выдавить из себя хоть что-то.       — Нет, на наших, — Тимофей хватает его за плечи и хорошенько встряхивает, заставляя заскулить, — Чëртово дьявольское отродье. Ненавижу вас, падаль. Гореть вам — вам всем — в аду за всё то, что вы сделали со страной. С людьми. Знаешь, они ведь иногда очень хорошими бывают. Особенно женщины. Что за чудные создания, не правда ли? Добрые, ласковые, заботливые. Моя сестрëнка такой и была. А потом она спуталась с вашим. Влюбилась в него без памяти, а он всё думал, как лучше её сервировать. Задаривал подарками, возил в дорогие рестораны, баловал меня, её маленького братика. А затем он пришёл к нам домой, когда родители были в отъезде. Не один. Сестра уже что-то знала, уже боялась. Она приказала: «Тимоша, прячься!». Я спрятался в шкафу. Сквозь небольшой просвет я всё видел, но не вмешался. Меня парализовал страх. Неудивительно, мне было только семь. Я лишь слышал, как трещит ткань её одежды, как её насилуют, рвут на куски. Моя бедная сестрëнка... Я всё думаю, когда именно её настигла смерть? Когда её драли или когда ей вырвали сердце? И почему выжил я? У нас с тобой есть время. Я обязательно покажу тебе ужасно красивые шрамы, который оставил на моей спине тот упырь.       Чужие слова не долетают до сознания. Феликс выцепляет отдельно взятые фразы, не улавливая общего смысла. Всё, что отныне в этом мире есть, — это дикая, нечеловеческая мука в ослабевшем теле, которое пока что держится и регенерирует. Слишком медленно. Старуха с косой, несмотря на почтенный возраст, умеет быть быстрой. Удастся ли в этот раз убежать?       — Какая же у тебя тупая, слащавая рожа, — Тимофей ставит кончик ножа на щëку, но не надавливает, — Ты меня хоть слышишь? — он склоняется к уху и чëтко произносит, — У тебя есть два варианта. Первый — ты убиваешь того мальчишку. Делаешь так, что София начинает считать, что это вампиры виноваты в его смерти. Склоняешь её к нашим идеям. Мы не причиняем ей вреда. Все счастливы. Второй вариант мне нравится больше. Я приволоку сюда её тело и пущу труп по кругу на твоих глазах. Хотя... Да, без криков неинтересно. И нам запрещено её убивать. Тогда она будет жива. И она на своей вампирской шкуре испытает то, что испытала моя сестра перед смертью. И ты будешь на это смотреть и думать параллельно о своём скверном поведении. Эта девка будет нам полезнее сломанной. По ниточкам её бесконечных связей мы дойдëм до Романова. Стенька говорит, что из неё выйдет хороший символ новой эпохи. Что ж, пусть так. Символ можно и бить, и насиловать, пока он этого не видит.       Его слова — трупные черви, заползающие в подбитую животрепещущую мышцу. Они извиваются, крутятся, высасывают всё из глубины, кроме тлетворного душка и иллюзорного запаха плоти. И всё это затем, чтобы дольше мучиться, но в итоге всё равно отдать давно сгнившие и перетëртые в труху кусочки милосердия на поругание неизвестно кому.       Кончики пальцев колет и дëргает от желания что-нибудь сделать. Раскрошить чужой череп, расплющить его в лепëшку из костей, мясца и чудодейственной кровушки — такой необходимой и важной сейчас. Можно пить эту кровь, слизывать тëплые капли прямо с кожи, чувствовать лихорадочный пульс в венах и капиллярах. И безумно смеяться, смеяться, смеяться, пока жертва пучит глаза от страха, дëргается, визжит и молит о пощаде. Ох, Феликс так изобретателен, когда дело касается насилия! Разложившуюся, истекающую гноем чернь внутри он готов уважить и до отвала накормить человеком. Этой тварью, что позарилась на Соню.       Ей не сделают больно. Никто и никогда. Не потому что Феликс ненавидит, когда трогают его личные вещи. Не потому что она красиво будет смотреться в его постели и у его трона. Не потому что она может быть полезной.       А потому что он любит её больше, чем позволяют силы. Потому что она хороший человек. Потому что её жизнь — самая великая ценность, которой только Юсупова могла одарить судьба. Это не важнее прочего. Это единственное.       Алабин понимает, что затянувшееся молчание означает, что ответа не будет. Он удручëнно вздыхает и нажимает на рукоять ножа, пропарывая щëку и задевая десну. Феликс не слышит себя. Сорвал голос?       Мужицкая рука запрокидывает ему голову и зажимает челюсти, принуждая глотать собственную кровь вместе со слюной. Ничего не удаётся разглядеть. Всё смазано. Шумит и рябит.       — Ну что? Люди на вкус такие же?       Дьявол, Бог, кто угодно. Соня. Это невозможно. Феликсу так страшно и больно, что он ничего не понимает, его сознание швыряет из стороны в сторону от того огня, что причиняет всё ещё не вытащенный нож. Булькает в горле. В самую пору будет захлебнуться собственной кровью, а потом восстать из пепла и сожрать Алабина целиком.       Радость — чистая, детская, искренняя — затапливает собой всё, когда голову отпускают. По горлу проходит дрожь. Рвёт желчью и кровью. Отбили какой-то орган или это та, что успела залиться внутрь?       Следует очередной вопрос. Кажется, Юсупов мотает головой? Сам не знает, в какую сторону. Щека пульсирует и горит.       Он ощущает резь ниже ключицы. Нож в чужих руках проходится вверх, вырезая некую букву. Лезвие входит в самую глубь, разрезая слои кожи. Будто бы стремится достать до мяса. Нет, Алабин и режет прямо по мясу, задевая сухожилия. Феликс пытается дышать. Тëплая липкая кровь стекает по животу, по спине градом катится холодный пот. Болезненный жар обдаëт голову. Глотку дерёт. Он не знает, кричит или нет. Не слышит. Не чувствует. Вторая буква? Третья? Что за слово?       Упырь.       За что?       Он сотворил много страшных вещей. Но этому человеку он не сделал ничего плохого. Не трогал его чëртову сестру, не убивал его близких.       Жуткая клыкастая пасть воспоминаний заглатывает его целиком с такой лёгкостью, словно он лишь маленький ребёнок. Двенадцатилетний мальчишка, в первый и в последний раз поверивший в то, что у него могут быть друзья. Как выглядел человечек, которому он доверился? Феликс не помнит. Даже имя не с первого раза назовëт. Но ненависть, которая после преследовала юного князя в кошмарах, сохранилась в памяти навсегда. Ненависть просто за то, что он родился таким. Родился вампиром. Юсупов не выбирал. Если бы он тогда мог, он бы стал человеком. Всё, чтобы сохранить дружбу. Не слетать с катушек от дикой ярости и обиды. Новой и прежде незнакомой. Хотели зверя? Получите, распишитесь.       Нож неизвестно где. Алабин бесшумно заходит за спину и расстëгивает наручники. Руки обвисают, и Феликс с грохотом падает на пол, ударяясь и без того гудящей головой. Он пытается приподняться, хотя бы отползти, хотя бы вздохнуть, но грубый сапог ударяет его в живот так, что Юсупов теряет сознание.       Он приходит в себя почти сразу. Мутная лихорадочная полуявь отступает. Возвращается боль. Пол холодный и грязный. Он думает, что его вырвет снова, но нет. Банально нечем. В ранки забивается пыль, тело дерëт, щиплет.       Алабин рядом и что-то говорит. Феликс различает лишь: «Вы сами... добились... конец. Той сучке... более». Натужно дыша, не имея желания двигаться, князь жмëтся к полу, надеясь, что тот провалится под ним, что он сгинет под землёй, что этот кошмар снова обернëтся забытьем.       Он тихо скулит, когда Тимофей берёт его обожëнную руку в свою. Раздаëтся щелчок. Тихий, и князь удивляется, что услышал его. Гораздо отчëтливее он слышит свой крик — такой громкий, что кажется, что сейчас лопнут барабанные перепонки. Надо же, ещё есть голос. Что-то щëлкает снова. Лицо в миг становится мокрым, и безудержные рыдания подступают к горлу. Пальцы горят огнём. Оно болит, оно ломит, оно ощущается так, будто в кости втыкают иглы. Когда Алабин, размахнувшись, пронзает ладонь лезвием насквозь, Феликс снова падает во тьму.

***

      Очнувшись, он долго лежит не шевелясь. Никого рядом нет. В носу свербит, но дышится легче, чем раньше. Удаётся открыть стянутые кровавой коркой глаза. Всё тело ноет, мутит от тревоги и остаточной боли. Руки ничем не скованы. Стиснув зубы (спасибо, что не выбили), Юсупов с мученическим стоном пытается подняться на кое-как заживших руках, но падает, стесав подбородок о твëрдый пол и обломав половину ногтей. Подушечки некогда нежных пальцев (указательный и мизинец не регенерировали) разорваны в клочья, хочется собрать с них кровь языком вместе с пылью и грязью, чтобы хоть как-то унять боль. А где болит-то? В голове, внутри или снаружи? Оно дурной гнилью по жилам течёт, терзает и воет, заставляет сжиматься в позе эмбриона в попытке хоть как-то совладать с последствиями нанесëнных ран. Перед взором плывёт тусклый потолочный свет, двоятся тени — пляшут пьяное танго вокруг, дурманя сознание.       Феликс не ведает, сколько времени проходит прежде, чем у него получается сфокусировать взгляд хоть на чëм-то. Он моргает с трудом — мешает кровь, разлившаяся на глазах. Смотрит на дверь замутнëнным взглядом, гадая вяло, удастся ли ему... Почему бы не попробовать? За спрос денег не берут, так ведь? Они сами виноваты, что не посадили его обратно на цепь.       Юсупов едва не взвизгивает от ломоты, но всё равно умудряется встать на колени. Страдая от боли, он кладёт ладонь на стену, выбирая её в качестве опоры. Сдержав жалкий животный скулёж, заставляет себя с горем пополам подняться на трясущихся ногах. Чуть не падает, но вовремя облокачивается плечом о кирпич. Пошли они нахрен. Не на того напали, мрази.       Домой. К Софе! Чтобы снова её поцеловать, чтобы обнять, чтобы умереть в её надëжных, ласковых руках.       Эти мысли придают сил, дают хоть какой-то ориентир, способный совладать с любыми невзгодами. Феликс тратит едва ли не вечность, чтобы добраться до двери. Пару раз всё же падает, разбивает и колени, и локти, но поднимается, стуча зубами от лютой ненависти и злобы. Воля к жизни преобладает и над болью, и над прочими неудобствами.       Что делать с дверью? Выбить? Едва ли он сейчас способен на такое. Юсупов думает. Напряжëнно и долго размышляет, обшаривает пол вокруг. Ничего. Ноги будто ватные, руки не слушаются, и чуть ли не час уходит на то, чтобы обыскать каждый уголок в комнате. Хоть что-нибудь, пожалуйста! Мольбы напрасны. Пусто. Даже стула больше нет. Не может быть, что это конец. Нет, нет, нет... Он просто плохо ищет, надо посмотреть ещё раз! И ещё. И ещё. Ну же...       Феликс падает у двери. Кашляет кровью. Скребëт ногтями по замочной скважине, загоняя занозы под кожу. С переменным успехом сдерживает слëзы паники. Долго лежит, свернувшись клубочком и баюкая боль. Его скоро спасут. Его скоро спасут. Его скоро...       Шаги, за которыми тут же следует желание забиться в угол. Юсупов подавляет его и через лихорадочную слабость и качку поднимается на ноги. Он не знает, почему всё ещё может стоять. Но он должен. Для себя же родного.       Секунда. Дверь приоткрывается. Ещё секунда. Юсупов дëргает её на себя, заставляя Алабина повалиться на пол от неожиданности, перескакивает через барахтающееся тело (как же всё болит!) и удивительно быстро для своего состояния начинает карабкаться по ступеням. Шорох. Не глядя, Феликс от души лягает ногой назад.       — Сука! — приятный крик, — Тебе конец!       Пусть сначала догонит. Окрылëнный Юсупов на волне чистого адреналина взлетает по лестнице. Чуть не падает, но всё-таки сохраняет относительную устойчивость на последней ступеньке. Вид открывается на кухню. И на ещё двух ублюдков. Тухло.       — Далеко собрался? — один из них поднимается со стула.       К любимой.       Будь у Феликса силы, он бы убил их всех с особой жестокостью. Но он дышать-то с трудом может. Наверное, сломаны рëбра. Он слышит Алабина сзади. Видит, как третий мужчина встаёт и перезаряжает ружьё. Ну уж нет.       Из кухни есть дверь, ведущая прямо на улицу. За окнами ничего, кроме деревьев. Прекрасно! Незнакомая тмутаракань, из которой неясно как выбираться. Но лучше лес, лучше целая жизнь в лесу, чем ещё хоть секунда в этом проклятом доме.       Феликс срывается с места. Пуля со свистом пролетает прямо перед носом, разнося в щепки пустой цветочный горшок на подоконнике.       Второй выстрел оказывается не пустым, и Юсупов снова едва ли не падает, когда серебро взгрызается в бок. Удача всё-таки не оставила его с концами, и пуля не задевает особо важные органы. Алабин, добравшись до конца лестницы, резко произносит:       — Не стрелять. Вы знаете, что делать в таком случае.       Короткая заминка. Заминка, за которую Юсупов успевает добежать до двери и открыть её. И пусть хочется орать от боли, сам факт внезапно обретëнной свободы воодушевляет его так, словно он — птица, впервые увидевшая небо. Небо... Какое замечательное, красивое небо, как приятен ветер, как сладок воздух. Феликс сбегает вниз, перескакивает через груду досок на своём пути, а на лужи даже не обращает внимания — несётся прямо по ним. Прямо как детстве, когда они с дедушкой играли в саду, наплевав на наказы отца. Свобода.       У первых деревьев он спотыкается. И этот смешной отрезок времени позволяет ему расслышать слова Алабина, что даже и не думает бежать за ним:       — Идёт молва: лисичка всех хитрей! И что ж? Собаки во-о-оют в спину ей! Все говорят: её вам не найти умней! Лиса визжит — спускайте псов с цепей! — Алабин разражается диким, глумливым хохотом, стреляя в воздух из ружья, — Беги, хитрая тварь, беги! Господа, мы начинаем охоту!       От быстрого бега горло обжигает до слëз, а кровавая слюна пузырями лопается на губах. Страшно? Нет, это не страх. Это первобытный, истерический ужас жертвы.       Феликс бежит, а вслед ему несётся безумный смех и... собачий лай.       Как там в Библии писалось?       Да воздастся каждому по делам его.

***

      1814 год.       — Лживая тварь! — взвизгивает князь.       Ярость, жгучая, как калëнное железо, обухом стягивает виски и щекочет тело. Взмах изящной руки — и девица с криком, полным боли и унижения, падает на пол. Юбка в заплатках задирается до грязных тощих коленей. От столь жалкой картины Феликс ещё больше распаляется и гневается. Схватив служанку за волосы, он срывается на крик:       — Я задал вопрос! Отвечай немедля! Отвечай, пока выпороть не приказал!       — Барин, Христом Богом клянусь, что не брала я тех серëг! Смилуйтесь, я не брала! Не брала, не брала!       — А кто брал?! Хочешь сказать: я сам их потерял? Да как ты смеешь?       — Барин, умоляю... — она давится всхлипом.       Юсупов, рыкнув от бешенства, отталкивает её от себя и вылетает из комнаты. Старый слуга, стоящий за дверью, бледен и испуган. Боится взглянуть на своего хозяина, который с неделю как в Москве. Давненько в здешних краях его не видывали. Но вот он: прибыл по наказу отца присматривать себе невесту. Боже, до чего же переменился его и без того не самый кроткий нрав за то время, что он провёл за границей! В речи его появился акцент, в повадках — манерность европейского принца. Наряжаться он тоже стал как европеец. Кричать — как чëртов дьявол. Куда страшнее, чем раньше! А до чего же скверных людей он в дом водит! Развлекается вовсю. Изо дня в день — вино и девки, цыгане и пьяные кавалеристы, карты и стрельба, кровь и блуд. И сейчас слышно, как этажом ниже хохочут охмелевшие мужики и пляшут румяные кокотки. Видно, что хозяину не терпится присоединиться к ним, но, вот беда, нужные ему позарез серьги никак не могут найтись. Ох, не сносить Настьке головы! Дура дурой! Неясно, с чего барин решил, что воровка именно она, но сейчас каждый из прислуги втайне радуется тому, что они не на её месте.       По городу ползут жуткие слухи с самого его прибытия. И не утихают, а лишь множатся день ото дня. Даже до матери в Петербурге доходят не самые успокаивающие вести о дикой разнузданности её прелестного чада. О каких-то там людях, задавленных лошадьми, о некой даме сомнительного поведения, в связи с которой Феликса подозревают, о двух странненьких дуэлях. И — с ума сойти! — в обоих он повинен! Один из противников убит им наповал и сгоряча, — не сошлись юные господа в политических мнениях. Второй ранен и якобы изувечен до безобразия. Свидетелей нема, да только мать молодого князя всё равно услышать об этом умудрилась. Завалила сына письмами, которые не были им даже прочтены. Родители прибудут через два дня, ежели непогода не застанет их в пути. Но пока их нет...       — Собак кормили? — небрежно вопрошает Феликс, даже не смотря на старика.       — Нет-с, рано ещё, — незамедлительно отвечает тот, низко склоняя седую голову.       — Хорошо. Ступай и выбери самых голодных. Эту дуру Настю прикажи вывести на улицу. И пусть мне подадут лошадь.       — Слушаюсь.       Юсупов лëгким движением откидывает со лба золочëнные кудри и спускается на этаж ниже, предвкушая славную забаву. Столкнувшись по пути с одной из хорошеньких девиц, коих здесь предостаточно, он притягивает её к себе и горячо шепчет ей на ухо:       — Сударыня, передайте моим развеселившимся друзьям, что, если он желают настоящего веселья, то пусть соизволят выйти на улицу. А сами пообещайте ждать меня здесь.       — Зачем же это, князь? — она хихикает, когда его руки сжимают её талию, а губы бесстыдно прижимается к месту за ухом. Следует оскорбиться, но девица такой науке не обучена. Она лишь рада, что сегодня именно она будет греть постель богатейшему наследнику Российской империи. Это честь для любой. Даже будь девушка целомудренна, она бы всё равно согласилась. Ежели ему понравится, он побалует дорогим подарком. А ежели нет…       — Мне, как и любому уважающему себя мужчине, не требуется много для счастья. Достаточно хорошей лошади, хорошего пса и, как следствие, хорошей охоты. Но после я желаю более чуткого общества. Надеюсь, вы мне его обеспечите.       — Лишь я одна?       Феликс отстраняется и, хитро улыбнувшись, пожимает плечами.       — Как получится. Буду верить в то, что вы будете стараться. Иначе мне придëтся прибегнуть к услугам прочих барышень. А мне будет больно от этого. Après tout, j'apprécie tellement l'amour pur, fort et Éternel! И не менее сильно я ценю вас, ma douce petite fille. Вы ведь будете паинькой? Пообещайте мне, иначе я умру!       Девица закусывает губу и послушно кивает, распаляясь от его льстивых слов, пусть во многом ей и непонятных. Юсупов, довольно сверкнув глазами, испаряется в миг, оставив за собой только тонкий шлейф его чудесного, дорогого аромата. Ах, как же он прекрасен!       Некоторое время спустя на его губах уже совсем иная улыбка. Даже не улыбка, а хищный, животный оскал. Вечерний ветер ласков и свеж, он несёт с собой ароматы весны и грядущей крови. Феликс выпрямляется в седле. Высокие сапоги, начищенные до блеска, прелестно сидят на длинных ногах, кудри изящными завитками переливаются в лучах заходящего солнца, придавая ему поистине ангельское очарование. Осанка, движения рук, улыбки — всё в нём говорит о том, что рождён он был для цели исключительно высокой. Любимая матушка пророчит ему великое будущее. Батюшка на это всякий раз кривится: «Лучше бы стал военным». Как они скучны и примитивны! Их талантливый сын, только-только закончивший своё обучение в Европе, избрал для себя более приятный и расслабляющий досуг.       На ухоженную беленькую руку намотаны несколько дорогих поводков из кожи. Феликс сжимает их крепче. В предвкушении поводит плечами.       — Умоляю! Барин, прошу!       Рыдания горячат кровь. Собачий лай ласкает слух. Юсупов с удовольствием оглядывает собравшихся приятелей. Лошади нетерпеливо рыхлят копытами русскую землю. Он ни капли по этой земле не скучал.       Он кивает старику, что держит Настьку.       Раз — сорвалась с места. Знает, что последует за этим.       Два — споткнулась, ведь слëзы застилают взор. А девка-то пригожая, можно было бы и на одну ночку себе взять. Впрочем, не хватало ещё мараться об всякую челядь. Грязь и мерзость.       Три — рванула к деревьям, взметая в воздух юбки. Вероятно, она всё-таки не брала серьги. Чëрт его знает. Феликс как бы особо и не искал. Позже этим займëтся.       — Фас!       Собаки срываются с места первыми. Юсупов пришпоривает лошадь, и та, готовая, следует за ними. Сумасшедший восторг заполняет до краёв. Как же он любит охоту! Ну, скажите на милость, в чëм интерес идти на кабана или медведя? Зверьё есть зверьё. Скучно. Предсказуемо. То ли дело загонять людей!       Воодушевление, граничащее с безумием. Свист ветра в ушах, тяжëлое дыхание лошадей, стук множества копыт о землю, возбуждëнные крики загонщиков. Ощущения власти и бесспорной силы дурманят разум похлеще водки.       Лай голодных псов, девичьи сладкие визги. Кричи погромче, дорогуша, порадуй своего барина. Беги быстрее, ежели хочешь жить. Не успеваешь? Ну-с, ничего. Феликс же не чудовище какое-то — он даст тебе немножечко времени, чтобы ты успела посдирать кожу со своих рук при падениях. Бог милостив. А Юсупов, конечно, никем иным себя не считает.       Собаки изголодались за день, так что нет ничего поразительного в том, что молодая служанка — совсем ещё девочка, на самом-то деле, — является для них лакомым кусочком. Не то чтобы Феликс часто балует себя подобным образом, но всё же вкус человеческой крови знаком его зверушкам не хуже, чем ему.       Отдавшись в лапы жестокого наслаждения, он теряется во времени. Видит всё словно бы через толстый слой слюды — смутно и расплывчато, как в тех снах, что посещают его в особые, вьюжные ночи на Родине. Ни милая сердцу Франция, ни туманная Англия, куда его иногда заносят делимые напополам с отцом финансовые заботы, не пробуждают в князе тех же диковинных пугающих образов. От того Феликс почти не чувствует любви к России. От того нахождение в ней убивает и раздражает его нещадно. И за это он с каждого спросит сполна.       Настька, измотанная постоянным нелёгким трудом, знакомым каждому русскому крестьянину с младых лет, оказывается не способной ни на долгий бег, ни уж тем более на проявление воли и сил. Споткнувшись о дубовый корень, она ничком падает на землю и плачет, плачет, плачет, пряча лицо в шёлковых малахитовых травах, пахнущих родным домом. Её тщедушное тельце вмиг оказывается придавлено грязными собачьими лапами. Трещат кости, рвётся кожа, крики пронзают вечернюю тишину, доставляя кому-то боль, а кому-то — кровожадную радость. Феликс чуть ли не на ходу спрыгивает с лошади и кидает поводья одному из своих приятелей. У Настьки душа уходит в пятки, когда сквозь собачий лай и собственные обрывочные мольбы она различает звонкий свист, служащий для своры приказом. Клыки оставляют её в покое, а вот чьи-то руки резко поднимают вверх.       — Сколько тебе, милая? — ласковый голос, вне всяких сомнений, принадлежит барину.       — Пятнадцатый год миновал, — служанка роняет голову на грудь. Сама она не падает лишь потому, что кто-то крепко держит её за плечи.       — Семья?       — Есть, есть! — Настька через силу кивает, — Большая семья, барин. Нас семеро, а ещё детки сестры моей. Двое, барин. Вырасти хотят поскорее, чтобы в вашем доме служить.       — Вот как, — протягивает Феликс, подцепляя её подбородок пальцами, украшенными перстнями, — Как думаешь, будет ли справедливо, ежели за совершённое тобой воровство я накажу этих безвинных крох?       — Я не воровка! Пощадите…       — Молчать, — приказывает он и вдруг хватает её за горло. Сжимает что есть мочи, пока она безвольно хватает ртом воздух. Взгляд у него темнеет, — Маленькая лживая сучка. Знаю я вашу породу. Ну-ну, не бойся, — его ладонь почти с нежностью оглаживает девичью щёку, залитую слезами. Юсупов питается её страхом так же, как земля насыщается влагой и солнцем, — Давай договоримся. Ты умрёшь в любом случае, потому как у меня сегодня настроение поиграть. А вот твою семью я не трону. Пока. Учти, девочка, если я не найду серьги, они все отправятся в расход. Как тебе такое? Нравится? Ты говори, не стесняйся.       — Вы чудовище! — служанка пытается его укусить, но он отдёргивает руку и заливается переливчатым смехом — таким, словно слов приятнее он никогда не слышал, — Дьявол! Вы не думайте, что оно забудется! Господь не оставит это просто так, не оставит меня и мою семью, я знаю!       — Буду ждать с ним встречи, — Феликс улыбается ещё шире, находя ситуацию забавной и интересной. А уж тот расклад, в котором Бог его наказывает, и вовсе вызывает у него чуть ли не истеричную радость. Князь легко, словно птица, забирается обратно в седло и вольно махает рукой, приказывая отпустить девицу. Она снова падает наземь.       К своим любимым собакам он обращается очень по-доброму. Не приказывает, а просит. И они исполняют, любя своего хозяина не менее сильно.       Маленькое кладбище в этот день пополняется одной наспех вырытой могилой. Матушка, приехав через несколько дней, интересуется, где та милая служанка, которая ей нравилась больше прочих.       Серьги Юсупов всё-таки находит. Надо же, он совсем забыл, что положил их в шкатулку!

***

      Юсупов падает за дерево, пытаясь отдышаться. Получилось оторваться? Он не чует собак и людей. Только запахи леса и собственной крови. Сжав зубы, он отдирает от себя лоскуты некогда великолепной рубашки и, мысленно подготовив себя к очередному испытанию, запускает пальцы в пулевое ранение. Он приказывает себе молчать, но всё равно срывается на короткий крик. Пальцы опаляет серебро, и он, игнорируя тошноту и боль, подцепляет пулю и резко дёргает её на себя. Та летит на землю, а Феликс в изнеможение сползает вниз, прикрывает глаза.       «Вс-с-ставай, нам нужно идти», — чужой голос звучит как из толщи воды.       — Не могу.       «Быс-с-стро. Я их чую».       — Но…       «Тебе кровь вс-с-се запахи перебила».       Юсупов распахивает глаза и задерживает дыхание, прислушиваясь к окружающим его звукам. Над головой заливается жёлтенькая иволга, предвещающая, по поверьям, дождь, в кустах копошится мелкое лесное зверьё. Феликс напрягает слух. Тишина. Хотя… Собаки. Достаточно далеко, чтобы успеть смыться и поискать убежище. По крайней мере, Юсупов так поначалу думает. Но подобные мысли быстро оставляют голову, когда он предпринимает попытку подняться. Боль притупилась, но не ушла.       «Ну же!».       Рана от пули не заживает, а ещё теперь Феликс точно уверен, что рёбра у него сломаны. Похоже, регенерации больше не будет. Тело просто начнёт сжирать внутренние ресурсы, в попытке подольше протянуть.       «Ты хочешь жить?».       — Больше всего на свете.       «Тогда беги!».       И Феликс бежит, превозмогая боль. Бежит так быстро, как только может. Задыхается, падает, но всякий раз встаёт, потому что хочет, хочет жить! Каждое перепрыгнутое дерево, каждая царапина, оставленная растущим вокруг диким шиповником, кажется ему крохотной, но ощутимой победой. Только вперёд. Шаг назад окажется шагом в ад. Лучше сдохнуть здесь, в одиночестве, чем там, без гордости и в страхе.       Юсупову чудится, что кровью от него несёт за километр. Он оставляет слишком много следов, запахов, сломанных веток. Охотиться он любит и умеет. И он знает, как загоняют дичь. Существуют десятки способов и уловок. Алабин… Хватит ли ему мозгов?       Хватает. Сначала становится громче собачий лай, а затем приходит запах. Близко. Так близко, что от паники у Феликса едет крыша, и он, перескочив через яму, скатывается вниз с косогора, проклиная свою медлительность. В боку колет и жжёт, ветки безжалостно хлещут по щекам, ноги заплетаются.       — Молодец! Умница, пёсик! — раздаётся голос в метрах пятидесяти, не больше, — Вперёд, вперёд! Он уже рядом!       Не может быть, что всё так легко закончится. Так не бывает! Это слишком несправедливо. Слишком скоро! Феликс ещё не готов. Не согласен!       Забег, лишивший его остатка сил, заканчивается поражением. Последняя надежда, висящая на тонкой нити, обрывается и рухает вниз.       Клыки вонзаются в щиколотку. Он спотыкается и падает на землю, обдирая руки о шершавые корни. Быстро переворачивается на спину, пытается лягнуть мерзкую псину в морду, но промазывает. Собака, рыкнув, наступает грязными лапами ему на грудь, заставляя рёбра затрещать. Остальная свора близко.       Феликс жмурит глаза до боли, задыхаясь от вони переваренного мяса из пасти. Горячая, липкая слюна капает на лицо. Страх сковывает всё тело, не оставляя больше никаких шансов. Как во сне. Огромные острые клыки клацают над ухом. Юсупов непроизвольно вздрагивает и дëргается, пытаясь согнать псину с себя, но та, разозлившись, вгрызается ему в плечо. Кусок мяса повисает кровавым ошмëтком в собачьих зубах. От боли Феликс ничего не слышит и не видит. Кровь разлетается по воздуху крупными алыми каплями. Клыки лязгают у горла, подобно адскому механизму. И нет сил даже на крик. Вторая собака, подоспев, рвёт зубами и когтями ногу.       Его загрызут насмерть, как загрызли когда-то ту бедную, невинную девочку. Господи, прости, прости, прости... Дай жить, и Феликс никогда подобного более не сотворит. Станет самым добрым и честным, будет помогать убогим и защищать слабых. Никому не сделает больно. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста...       Из горла вылетает булькающий хрип. Перед глазами сгущается вязкая тьма. Это конец?       Уже не жив. Навечно обречён. Смерть ощущается так? О да, именно так, милый князь. Так поют убитые, замученные, загубленные тобой души. Что же, разве тебе не весело? Ты ведь так смеялся, когда собаки рвали на куски тех, кто попал под твою жестокую горячую руку, ты так... радовался! Так возрадуйся и теперь, ибо смерть тебе не враг, смерть — твой друг, смерть — конец твой и начало твоё, она из приличия нарядится в траур по тебе старому и поприветствует тебя нового у себя на службе. Русскому князю отведена горсть земли над гробом, но ты предавал всегда Родину и предал Бога. От того... От того, земле русской тебя не видать, не поглотить, не принять. От того ведьма сказала: впереди долгая жизнь. Стоило ли ей уточнять, что жизнь не бесплатна? Да неважно, за это ты заплатишь сполна. За жизнь платят смертью, князь. Да? Да?!       Да. Цена — жизнь?       Чья?!       Улюлюканье и свист.       — Надо же, живой! Крепкий, зараза!       Вдох.       Один.       Один.       Оди.. Два? Что за трудности с цифрами, тьфу ты!       Пинок под рëбра. Кровь хлещет на землю. Земля пахнет прелой влагой, жизнью и солью. Жарко. Больно. Чьи-то руки в волосах, удар по лицу, резкий рывок вверх и смазанная багровая картина враждебных лиц, обезображенных улыбками.       — Куда же ты так рванул? Мы не закончили.       — Нет, нет, нет... — Феликс, захлëбываясь слезами и кашляя кровью, пытается вырваться, но его попытки настолько слабы, что с ними совладает даже ребёнок, — Н-нет... Я всё сделаю... П-п-пожалуйста...       — Что ты там бормочешь, бес? — Алабин жëстко сдавливает его горло, — Что ты сделаешь? Нас это больше не интересует. Мне понравилось играть. А та девка... Да похрен. Пусть Стенька сам с ней разбирается. А вот мы разберёмся с тобой, грязная тварь.       И всё заканчивается. Его, несмотря на крики и протесты, возвращают на место. В грязную тьму без надежды и света. И больше нет вопросов и предложений — есть сырой от крови и пота пол и новые удары, показывающие, что до этого была всего лишь-то разминка. Они последовательные, быстрые и чëткие. Попадают по старым и новым ранам, перекрещиваются, наползают друг на друга.       Плечо обжигает серебром. Не ножом. Не пулей. Расплавленным, настоящим серебром. Феликс кричит так громко, сопротивляется так яростно, что ему ломают рëбра и выбивают коленную чашечку. Он перестает чувствовать собственное тело, не понимает, где руки, ноги и шея. Бьют чем-то тяжëлым по спине, и пот там смешивается с кровью. Удары начинаются слабым отзвуком, но до него доходит дикая агония, гуляющая длинной, ядовитой змеёй по всему телу. Кожа где-то лопается, где-то вспухает. Феликса скручивает и трясëт. Всё до того пронзительное и сильное, что голова рвëтся на части. От периодических судорогов его тошнит кровью. Вряд ли остался хоть один не задетый орган.       Ему кажется, что он сходит с ума. Что это всё не взаправду. Кто он, где он, кто рядом — всё это ускользает от него. Почему больно? От чего? Его ли это тело?       Жидкое серебро плавит исполосованную кожу, попытки убежать, спрятаться оборачиваются раз за разом мощным пинком под дых. Он рыдает навзрыд, орёт, лягается и дëргается. Мыслей нет. Он животное на скотобойне. Ни сознания, ни прав. Только нервные окончания и жгучая, вездесущая боль. Всё кончено. Остались лишь кожа да мышцы. Кровь из рассечëнного виска, смешивающаяся со слезами. Переломанные рëбра. И нечеловеческие крики. Юсупов не уверен, что они принадлежат ему.       Просто кусок мяса, который бьют снова и снова, наказывая за то, чего он никогда не совершал. Два удара превращаются в десять, десять — в сто. Это не имеет начала и конца. Он — одна большая, незаживающая рана.       Господи Боже и Дьявол, и святые, и черти в аду — будьте все до единого прокляты этой страшной болью. Рваной, бесконечной и острой, будто живое стекло белыми опарышами кишит в венах и органах и через глаза лезет. Их тоже хочется выдрать. Этими некогда красивыми пальцами, кожа от которых ошмëтками осталась на расцарапанном полу. Только бы прекратилось. И нет ни воды, ни крови, ни надежды. Ничего нет в этой грëбаной преисподней, окромя тупого, естественного до безобразия желания жить.       Феликс хочет домой. Хочет к Соне. Он будет слушаться и Соколова, и её. Слезет с наркотиков и перестанет убивать. Не будет никакой власти и гонки за ней.       Он хочет к Софе. Чтобы она обняла, поцеловала в лоб и сказала, что всё хорошо.       Он хочет один грëбаный бокал красного вина. Не хочет боли. Он не может это больше терпеть. Пожалуйста, пусть это закончится.       И это заканчивается на много-много часов или лет. Он давится кровью и слезами, текущими из-под опухших век, то ли спит, то ли бодрствует. Тени возвращаются, и всё начинается сызнова. Времени больше не существует. Сколько прошло часов? Дней? Недель, Боже упаси? Почему никто не приходит? Может быть, он совсем заплутал и на деле не прошло и суток?       Как, должно быть, жалко он теперь выглядит. Совсем не похож на манерного красавца, знакомого всем. Вероятно, это плата за долгие годы роскошной и порочной жизни.       Бог прощает людей, ибо понимает, что человек по природе своей грешен. Феликсу прощения не видать во веки веков, и он, в редких призрачных снах, в образах и тенях, видит то, чего не видел никогда, то, чего, вероятно, и не существует. Его мир не ограничивается пределами подвала, большую часть времени он вообще не понимает, где находится. Его безостановочно атакуют странные воспоминания о том, чего не было, мысли о несбыточном, но будто бы уже произошедшем, галлюцинации, которые кажутся реальнее грязных стен и ледяного пола. Он проживает жизнь, которой, кажется, уже пришёл конец.       Юсупов ненавидит свою глупую, ранимую душу, так привязанную к женщине, которой он не нужен. Он ненавидит Соню за то, что она не виновата. Она не просила этой преданности, а он выкладывает себя на блюдечке, не веря, что он вообще умеет так любить. Он не знает никаких молитв более — лишь её имя.       С каждым ударом, с каждой гематомой Феликс ненавидит и любит её всё больше. Он боится за неё, и одна мысль о том, что с ней могут сделать, вызывает у него панику. Слëзы иссыхают, голоса нет — ему повредили связки. Сломали ключицы. Он перестаёт сопротивляться и вообще двигаться. Всё, о чём думает, так это как бы добраться до ножа. Не чтобы причинить боль своим мучителям, нет. Чтобы вспороть себе горло. Чтобы закончить это. Однажды у него даже появляется шанс, но он не успевает им воспользоваться. Слишком слаб. И...       Наверное, в глубине души князю хочется верить, что Соня придёт. Что она, такая храбрая, хорошая и честная, войдёт в этот подвал, озарив его одним лишь своим существованием, спокойно улыбнётся и присядет рядом, не побоявшись испачкаться. И с ней не будет её своры, пистолета и обыденного молчания, будет только теплота взгляда и полнота губ, аккуратно уложенные вороные пряди, сердце, в обрамлении полевых цветов и кровеносных сосудов, добрые слова и трепетная ласка. Пускай даже не любовная. Может быть, в другом мире у них получилось. Может быть, там они любовники или друзья, может, в какой-то из вселенных она могла бы быть его сестрой. Но в каждой из них неизменно одно: он её любит. Не нужны причины, не важны ни статусы, ни возведëнные ими стены, есть лишь она, она, она — единственная верная аксиома, убившая десятки других, недоказанных. Он бы её любил в любой из её ипостасей. Любил бы, будь она его женой, любил бы, будь она его врагом. Он бы обожал её, будь она его служанкой, первой встречной, случайной знакомой, божеством, наложницей, единичной связью во хмелю, палачом, спасением или смертью. Как угодно, где угодно.       И пусть даже не любит в ответ. Пусть ненавидит! Но только бы была здесь в эту минуту. Надëжная и такая тëплая, что от зависти хочется выкашлять всю внутреннюю гниль, покрытую наледью городских смол. Собери её, продай и заработай миллионы. А потом сдохни, пока у кого-то там, за рëбрами, всё сверкает от чистоты.       Заслужил? Феликсу хочется узнать об этом хоть у кого-то. Но вместо вопроса он кричит, хотя рядом уже никого нет. Орëт, впиваясь пальцами в липкие, красные кудри, и губы трескаются от неестественного напряжения, омывая рот стальной кровью. Он знает, знает сам, что заслужил. За убийства. За блуд. За Соню. За разрушенные жизни. Кто-нибудь, пожалуйста... Пожалуйста! Это невыносимо, это за гранью, это кромешный, беспробудный кошмар.       Он снова падает во тьму, с блаженством отдаваясь во власть тягучих чернил и лихорадочного беспамятства. Больше всего на свете он надеется, что не проснётся больше никогда.

***

      В первый день Соня свято верит в то, что отыскать Юсупова будет несложно.       На второй день приходит Руневский, разобравшийся с номерами, которые она ему предоставила. Машина принадлежит Алабину Тимофею Ивановичу. Тридцать четыре года. Отсидел за убийство одного небезызвестного чиновника. Виктор выясняет, что Алабин официально мëртв. Соня впервые в жизни повышает на него голос. Долго извиняется.       Город прочëсывают вдоль и поперёк. Казино, притоны, рестораны — все места, где водятся княжеские приятели. За сутки София лично допрашивает двадцать семь человек. Может, Феликс кому-нибудь звонил в тот день? Может, он подозревал, что на него ведëтся охота, и делился с кем-нибудь своими опасениями? Результат нулевой. Соня, пользуясь статусом подружки министра внутренних дел, получает доступ ко всем камерам, что находятся на том шоссе, которое ведёт к пригороду, где живёт Юсупов. Они с Мишей не спят всю ночь и выясняют, что ни одна из камер не работала с полуночи до четырёх утра. Значит, караморовцы во всех структурах. Отдел внутренних расследований, напав на след, вытаскивает подпольных крыс. Простые пешки, которым хорошо заплатили. Руневский злится, потому что надеялся выйти на Стеньку. Петербург и Москва замирают в ожидании облав. Лëва пресекает это на корню. Народ, не ведая об угрозе, продолжает спокойно спать.       На третий день Соня узнаёт, что никто больше не шепчется о том, что она злоупотребляет предоставленной ей властью. Об этом начинают говорить прямо. Лëва оказывается вынужден созвать экстренное совещание. Приглашают самых видных членов Дружины. Не Негласный комитет, потому что Софии, Алине и ещё некоторым женщинам разрешают присутствовать, но что-то близкое к этому. Юсупова никто не любит, но он самый щедрый спонсор. Ему наплевать на людей, людям наплевать на него не меньше, но без его финансов Дружина бы не имела столько, сколько она имеет сейчас.       Совещание заканчивается скандалом. Соня, не меняя выражение лица, выслушивает, как министр культуры сыпет совсем не культурными намëками в её адрес. Она больше не псина Соколова. Теперь она — княжеская подстилка и продажная сука. Богданов не говорит об этом прямо, но намекает весьма прозрачно. Кажется, Феликс в хороших с ним отношениях. Сколько же лицемеров в его окружении! Выходит, он и правда не имеет друзей. Все хотят только его деньги. Мерзко.       Лëве всё равно на это, но Соню он любит и ценит, от того никто не удивляется, когда дело доходит до ссоры с Богдановым. Она пытается успокоить друга и терпит сокрушительное поражение. Алина шепчет ей на ухо, что так они просидят до утра. Совещание длится пять часов, и Руневская, заскучав, незаметно для всех засыпает у мужа на плече. Оставшееся время Соня переглядывается с Александром. В его глазах — меланхоличное раздражение. Он уже успел сказать ей о том, что до Феликса ему нет никакого дела. «Я помогаю вам, а не ему. Юсупов для меня лишь назойливый странный знакомый. А вы мой и Алинин друг».       Вывод в ходе совещания сформировывается только один: представителя знатной фамилии следует спасти любой ценой. Между строк читается: деньги представителя знатной фамилии следует спасти любой ценой.       Соня снова не спит всю ночь.       На четвëртый день Алина заявляется к ней без предупреждения. Грохает пыльной папкой по столу и сообщает, что разузнала о Тимофее Алабине всё, что смогла. Соня напоминает ей, что он мëртв.       — Я знаю таких людей куда лучше тебя, — Руневская выдавливает из себя улыбку, сглаживая свои слова, — С чем бы ты не сталкивалась, ты была, есть и будешь женщиной дворянской крови. А я росла в лоне революции. Мой отец — родной отец — укрывал у себя эсеров. А я сама бывшая анархистка. Поверь, противники власти не умирают так просто и легко. Алабин жив. Я это просто... чувствую. Ну, знаешь, интуиция и всё такое. Нам нужны нормальные зацепки. Начнём с этого.       — Почему ты мне помогаешь?       — Считай, что я возвращаю долг за Варю, — Алина усаживается напротив. С долей смущения добавляет, — А ещё я всë-таки очень тебя люблю. Ты мне не чужая.       Соня прикрывает на миг глаза. Вздох, вырвавшийся из её груди, получается каким-то жалким и слабым. Боже. В юности и даже в более взрослом возрасте у неё таких друзей не было. У неё никого не было, кроме Анюты. А теперь есть Алина. Такая хорошая и милая, что не проникнуться ей невозможно. С ней легко и просто. Она душу на ладони без страха протягивает, а от такого не откажешься и при желании. Романов приказал следить, чтобы её не убили. Соня позднее обязательно спросит у Руневского, каким количеством охраны он окружил свою супругу. И, если что, сама добавит туда людей. Алина, конечно, об этом не узнает.       — Но Феликс тебе чужой. Ты его не особо жалуешь.       — Его никто не жалует, — Руневская пожимает плечами. Хмурит брови, — И никогда не будет жаловать. Не знаю, что у вас с ним, и не буду спрашивать. Это вроде как неприлично. Просто... будь аккуратнее, ладно? Я прикончу его, если он тебя обидит. Он всё ещё плохой человек. И всегда будет плохим человеком. Вампиром.       — Я знаю, — соглашается София. Отрицать очевидное бессмысленно.       — Ты его любишь, — удивительно, но это даже не вопрос.       — Заметно?       — Ужасно заметно, Сонь.       Вдвоём они выясняют всю подноготную Алабина. Картина складывается хоть и занятная, но немного банальная. Несколько приводов в полицию в юношестве, дурная компания, неполная семья. У него была старшая сестра, которую изнасиловали и убили, когда он был ещё ребёнком. Дело закрыли по причине отсутствия толковых улик. Вот где собака зарыта. Становится ясно, за чьë убийство Алабин отсидел. При чëм, убийство не простое, а совершëнное группой по предварительному сговору. Алабин отказался идти на сделку со следствием и не выдал своих дружков. Ему дали полный срок. Три года назад он вышел на свободу, а спустя полгода погиб в аварии при весьма странных обстоятельствах. Тело было отдано бабушке. Она ещё жива, и Соня просит Виктора её допросить. Вдруг что да выйдет.       Она не спит и в эту ночь. Они с Алиной разговаривают до утра о ничего не значащих мелочах. София спрашивает о Старцевой. В ответ получает лаконичное: «Потом». Соня не настаивает.       Она не знает, почему ещё держится. Измотанная морально и физически, она лежит у Руневской на коленях, но так и не засыпает, не найдя спасение от своих тревог. Закрученный в узел страх ширится и ширится. Возможно, Феликс уже мёртв. Или он продал её караморовцам. За последнее она убьёт его сама. Чтоб не повадно было.       Но если он жив, если он ещё борется, она найдёт его. Обязательно найдёт. Ей страшно и больно от мысли, что он сейчас где-то совсем один. Думает, наверное, что его все бросили. Откуда же ему знать, что она весь город на уши поставила ради него? Соня сделает ещё больше, если понадобится. Потому что не привыкла иначе. Она пойдёт на такое и для других. Особенно, для Лëвы. Соня не в курсе, где он. Они почти не видятся, почти не разговаривают. Он оправдывается работой в министерстве. Ложь, но так и быть. Он и без того немало для неё сделал.       С первыми признаками рассвета Соня начинает задумываться над тем, что от Виктора долго нет вестей. Странно. Миша отправился с ним и тоже не звонил. А вот это уже совсем не в его привычках. Разве так сложно расспросить обычную старушку? Вряд ли для этого нужно одиннадцать часов.       Всё становится ясным с утра. Соня подрывается с места, заслышав звонок. Прижимает телефон к уху и приставляет палец к губам, когда спящая на ходу Алина открывает рот, чтобы узнать, кто звонит. В ожидании сердце пропускает удар.       — Нет никакой бабульки, — с ходу начинает Миша, — Не знаю, может, уехала. Но мы нашли, София Володаровна. Нашли.       — Что нашли?       — Кого. Алабин жив. У нас он и ещё двое мужчин.       — Где Феликс? — голос срывается. Соня прижимается бедром к столу, заставляя себя дышать. Голова так болит, что ей кажется, что её сейчас вырвет, — Миш, он там? Не молчи.       — Он здесь.       От облегчения чуть не подкашиваются ноги. Поток мыслей, подобно хмелю, ударяет в голову, и она до побелевших костяшек впивается пальцами в жëсткую столешницу. Сердце повисает в невесомости, сжимается, глухо падает.       — Я сейчас буду, — только это и ничего больше. Ни преждевременной радости, ни лишних вопросов. Соня умеет вовремя себя отключать.       Алина вскидывает голову, задавая немой вопрос. София коротко кивает.       — Не стоит, пожалуйста. Тут... — Миша делает неуверенную паузу, — Просто не стоит.       — Он в порядке?       — Нет. Именно поэтому вам не нужно здесь быть. Вам это очень не понравится.       — Буду через полтора-два часа, — она, не намеренная слушать отговоры, сбрасывает звонок. Сжимает челюсти, прогоняя новую волну страха. Что с Феликсом?       — Мне поехать с тобой? — мягко спрашивает Алина, склоняя голову в бок.       — Не нужно, — если там всё совсем плохо, то Руневской не нужно это видеть. Её муж открутит головы им обоим. Фигурально выражаясь, но всё же, — Всё нормально. Юсупов жив, враг повержен. Езжай домой и выспись. Пожалуйста.

***

      — Где он?       Под ногами хрустит битое стекло. Видимо, люди Виктора немного перестарались при задержании. Дом, спрятавшийся в лесах за несколько километров от Петербурга, мал, да удал, потому что, судя по количеству посуды, найденного оружия и запасов взрывчатки, караморовцы использовали его в качестве одной из своих кладовых. Снова нужны криминалисты. Пусть снимают отпечатки пальцев с каждого предмета. Но организацией этого Соня, конечно же, заниматься не намерена. Ей нужен Феликс. Прямо сейчас, пока она не пристрелила того ублюдка, что связанным мычит и дëргается в углу. Соглядатаев у Юсупова было лишь трое. Один без сознания, второй всё не может заткнуться. А третий молчит, буравя её жутким взглядом. Тимофей Алабин. Похоже, им наконец-то досталась мало-мальски ценная фигура. Не тупая пешка, а кое-кто посущественнее. Конь, как минимум.       — Вам стоило хоть раз ко мне прислушаться, — Миша стирает кровь с щеки, бросает неаккуратно пистолет на первую попавшуюся полку, — Я не просто так просил не лезть.       — Мишенька, мальчик мой, не доводи до греха, — Соня смягчает тон. Пусть у неё от нервов скоро крыша поедет, она искренне благородна ему за помощь. Феликс оставил у её друга самые наихудшие впечатления, и всё же Миша сделал столько, сколько не сделал бы никто другой. София знает: это только для неё. Она обязательно выпишет ему премию. Обязательно скажет настоящее, искреннее «Спасибо». Только позже, — Где вы его прячете? Он что, обиделся на нашу задержку?       — Послушайте, — Виктор грубо отмахивается от одного из своих подчинëнных, когда тот спрашивает про каких-то там собак. Что здесь вообще происходит, мать вашу? — Михаил Владиславович прав. Вам не нужно здесь быть.       — И почему это? — Соня переводит на него сухой, апатичный взгляд.       — Потому что зрелище не для слабонервных.       — Как замечательно, что к ним я не имею никакого отношения, — она сужает глаза, — Будьте здесь. Оба.       Она покидает кухню. Втягивает носом воздух, пытаясь найти в загромождении запахов тот единственный, от которого сосëт под ложечкой. Пахнет кровью, страхом и псиной.       Она входит в зал, приводя в смятении тех нескольких людей, что Виктор взял с собой. Обшарив комнату взглядом, она быстро убеждается в том, что и здесь Юсупова нет. Остаëтся лишь одна дверь. Соня доходит до неё за пару-тройку быстрых шагов. Путь ей преграждает высоченный амбал.       — Не велено.       Его моментально дëргает на себя другой мужчина. Соня различает его тихий шёпот: «Не смей. Ты хоть знаешь, кто это?».       — Простите его, — уже громче произносит он, — Новенький у нас. Ещё не знает, как всё устроено.       — Ничего, — бормочет она незаинтересованно, — Так я могу войти?       — Конечно!       Перед ней лебезят и заискивают, но ей наплевать. Соня нажимает на дверную ручку и, прежде, чем оглядеть комнату, стремительно закрывает за собой дверь, отрезая себя от всего мира. Вдох, чтобы успокоиться, и взгляд, который она медленно ведёт по полу — всё дальше и дальше, пока не поднимает его, чтобы узреть то, что не виделось ей в самых страшных кошмарах. Боже, нет.       Медленный шаг вперёд. И ещё, и ещё. Онемевшая от ужаса, убитая наповал заново разгоревшейся паникой, Соня медленно опускается на колени перед диваном, глядя широко распахнутыми глазами на свою самую худшую в жизни напасть. На свою первую любовь. На мужчину, который должен был быть её мужем, на мужчину, которому она должна была подарить наследника, на мужчину, который оказался трусом и сбежал. На своё чудесное, славное солнышко, к которому она по дурости снова привязалась.       Феликс без сознания. Ему, судя по виду, уже можно рыть могилу и колотить гроб. Его пытали. Она предполагала такое. Но Соня была уверена: она придёт, и он с порога начнёт язвить и бахвалиться. Она никогда не хотела видеть его таким.       Мертвецки бледная кожа. Настолько, что сквозь неё, как через тонкий пергамент, просвечивают вены и капилляры. Разбитые в мясо руки, поломанные ногти, содранные в лоскуты локти. До невозможности обкусанные губы и тонкая полоса на горле. Они задели ему связки? Феликс сильно кричал, должно быть. Кровоподтёк на виске, явно не единожды сломанный нос, дорожки крови и слëз на щеках. Ключица раздроблена — это точно. На плече темнеет огромный синяк. Соня прикасается к нему и убеждается в том, что сустав вывихнут. Словно во сне, она ведёт взгляд дальше — к парочке сломанных рëбер, к россыпи крупных гематом, к огромному разрезу на боку, где кровь мешаются с пылью. Многие раны похожи на укусы, ожоги цветами расползаются по груди, а тело княжеское — что расплавленная сталь на ощупь. Всегда таковым было, но сейчас это ощущается по-особенному сильно.       Соня прижимает руку к одной из ран. Пульсирует. Значит, Виктору хватило ума дать Юсупову кровь. Сколько это будет заживать? Нет, вопрос в другом: Феликс вообще справится? Это же невозможно... Это слишком. Для него, для неё. Для них.       — Что же они с вами... с тобой сделали? — треснувшим полушëпотом спрашивает она, не рассчитывая, конечно же, ни на какой ответ, — Как ты вообще смог это пережить?       Ей кажется, что это сон. Рыдания душат, но она не даёт пролиться ни единой слезинке. Ей нужно быть сильной, потому что Феликс сейчас явно не в состоянии быть хоть каким-нибудь. Теперь ей нужно быть храброй за двоих.       — Всегда с тобой так, — язык заплетается, — Как можно было вляпаться в такое, сидя дома? Мне ни сил, ни надежды на тебя не хватает. Ты меня так напугал, любимый, что я думала, что умру. Разве можно так надо мной издеваться?       Нужна кровь. Виктор, скорее всего, пожертвовал свою собственную, но требуется нормальная. Человеческая.       Соня, храня свой верный, застывший взгляд, поднимается на ноги. Уверена, что упадёт, но нет, ноги держат крепко. Она запирает страх за чужую жизнь так глубоко и далеко, что даже сама не может сказать, где именно. Его перекрывает ярость.       Она оставляет Феликса с неохотой. Ничего не видя и не слыша, бредёт на кухню. Миши нет. Виктор, кажется, говорит ей, что он осматривает дворовые пристройки. Чудно. Он не должен видеть.       Соня останавливается перед связанными мужчинами и спрашивает без прелюдий:       — Кто из вас главный?       Тяжело говорить с заклеенными ртами, но она годами училась понимать чужую мимику и прочие невербальные сигналы. Спасибо тайной полиции. Она в долю секунду обнаруживает нужного ей человека. По глазам, по прямой, как палка, спине. Алабин.       Едва прицелившись — и сразу в животрепещущую мышцу, сокрытую в самой глубине грудной клетки. Без криков, без шансов, без жалкой мольбы о пощаде. Соня облизывает пересохшие губы и улыбается, сардонически скаля клыки.       Виктор взирает на неё с откровенным ужасом, а она стреляет снова. Второе тело заваливается на бок под испуганное мычание того мужчины, что играет в этой трагикомедии главенствующую роль. Двое других не хотели его выдавать. Если бы они только знали, что именно его София оставит в живых!       — Вы что творите? — разгневанно вскрикивает Виктор. Она обрывает его властным жестом.       — Они были убиты в ходе задержания, — бархатным голосом поясняет она, — Препятствовали правосудию.       — Вы препятствуете правосудию! — он хватается за голову и с мученическим стоном падает на колени, надеясь обнаружить, что убитые вовсе не убиты, — Без суда, без следствия...       — Не валяйте дурака, — Соня рывком поднимает его на ноги, — Для допроса нам хватит и одного. Вы никому не скажете, как погибли эти двое. А если скажете, то попрощаетесь с должностью заместителя министра. Лëва будет на моей стороне, — она отпихивает его в сторону и присаживается перед Алабиным, — А с тобой, дорогой, мы поговорим отдельно.       Он дëргается, пытаясь стукнуть её лбом, но она толкает его назад. Глухой удар головы о стену хоть и приятен, но ей для удовлетворения нужно куда больше.       Соня молниеносным движением извлекает ножны из кармана пиджака, обнажает тонкое, длинное лезвие кинжала. Ни секунды на размышления — ударяет сразу, ровнëхонько во внутреннюю сторону бедра, намеренно задевая и паховую область. Кровь — горячая и живая — брызгает на руку. Мужской вопль весьма слабенько сдерживается скотчем. Соня отдирает его, не имея ничего против криков. И Алабин орёт:       — Дрянь! Ты и твой хренов князь в аду сгорите, ясно тебе?! Вы все сгорите!       — Сгорю, — спокойно соглашается она, — Надеюсь, Тимофей Иванович, наши с вами котлы будут находится на расстоянии сотен тысяч километров друг от друга. Не люблю шум.       Виктор до скрипа сжимает челюсть, отводя глаз. Чëртова размазня.       — Ты самая законченная мразь на всём белом свете! — вскрикивает Алабин. Соня поудобнее перехватывает тëплую рукоять и вбивает нож в мужское плечо. Слëзы и проклятья ласкают слух, — Стенька повернулся на тебе, но я докажу... Покажу ему, какое ты чудовище!       «Я и впрямь монстр», — думает она. Впервые эта мысль не вызывает у неё ни тени протеста. Ради любимых — сколько угодно. Она перечисляет мысленно имена тех, ради кого она наплюёт на всякую мораль. Миша. Её верный друг. Руневские. Алина заупрямится, а Александр вежливо улыбнëтся, не найдя, что ответить. Феликс. За каждую секунду его боли она спросит с Алабина по минуте. И Лëва, за которого она утопит весь Петербург в крови.       Соня рывком разворачивает Алабина к себе спиной, превосходя его в силе в несколько раз. Ломает продырявленное плечо, нажав на него коленом и заломив руку назад. От душераздирающих криков у Виктора бледнеет лицо. София и не думает останавливаться. Алабин позже отправится на допрос, но для этого ему нужен только язык. Всё остальное принадлежит ей. Она, растягивая удовольствие, отрезает ему палец. Сантиметр за сантиметром, пока он раздирает глотку жуткими визгами. Роль мясника никогда ей не нравилось, она всегда вызывала у неё презрения вперемешку с рвотными позывами. Но любая измученная струна в итоге ударяет кого-нибудь по лицу.       За Феликса. За месяцы недосыпов и усталости. За убитого ими Юру, о котором она запретила себе вспоминать. За дочь Руневских. За мозоли на пальцах и за Россию. Это её страна. Её! Она годами берегла в ней порядок и выстраивала доверительные отношения с Романовым. Она сутками работала, чтобы Лëвушке досталось место главы, она учила его и училась сама. София никому не позволит испортить то, что она так долго строила! За что она воевала? Уж точно не за таких неблагодарных скотов!       — Насилие против насилия, да, господин Алабин? — с пугающей усмешкой спрашивает она, склоняясь к его лицу, — Революционер свергает тирана и сам становится тираном. Это крайне простая истина, и я советую вам её запомнить. Исключений не бывает.       — Мы и желаем стать тиранами в ваших жизнях, грязная ты тварь! — Тимофей закашливается.       — Значит, речь не идёт о непротивлении злу насилием? Сла-а-авно. Выходит, мы говорим с вами на одном языке, — она прижимает лезвие к его кадыку, — Смотрите на меня, сударь, и запоминайте: я скорее сдохну, чем примкну к Стеньке. Я не играла в полную силу, жалея ваши короткие, человеческие жизни, но вы тронули того, кого трогать не следовало. За это каждый из вас умрёт. Время милосердия прошло, и смерть не будет ни быстрой, ни щадящей. Каждый убитый вами вампир повлечёт за собой десятки трупов. Мы были, есть и будем у власти. Хотите избавиться от нас? Умертвите саму Россию и правьте пеплом. Страну я вам не отдам живой.       — Сумасшедшая сука! — на его губах выступает кровь и пена.       Пусть тварь, пусть чудовище, сука и ещё десятки оскорблений. Но сумасшедшая… Сумасшедшей была её мать. А Соня не терпит в себе никаких схожестей с ней. Её лицо искажает сиюминутная ярость. Размахнувшись, она что есть силы ударяет Алабина в живот. Видимо, перебарщивает, потому что он всё-таки отключается. Болевой шок.       — Алабина к врачу немедленно, — хрипло приказывает она, — Вероятно, я порвала селезëнку. Полного выздоровления не ждите. Допросите его сразу, как он начнёт соображать. Я бы и сама могла, но Лëва отстранил меня от допросов.       Виктор стоит ни живой, ни мëртвый. От страха у него зуб на зуб не попадает. Он не знает, чего в нём больше: злости или ужаса. Он часто работает с Соней. Знает, что она питает к нему некоторую слабость, что она очень добрая и хорошая, что она любит животных и детей. Но то, что он увидел, стирает все его знания о ней в мгновение ока. Это пугает. Вызывает гнев. Виктор против любого насилия. Плевать, от чьих рук. Он исключительно за дипломатию, за мирные способы разрешения конфликтов. В Дружине считают, что никакой высокий статус не даёт ему права на такие кощунственные мысли.       — Я бы вас отстранил от всех дел за такое, — с трудом проговоривает он.       — Как хорошо, что вы правая рука Соколова лишь на бумажке, — Соня встаёт на ноги, — Займитесь работой, Виктор Алексеевич. Вызовите криминалистов и отдел внутренних расследований. И отправьте Мишу отсыпаться. Передайте, что я рассержусь, если он этого не сделает.       — А Юсупов?       — Я сама им займусь.       Дальнейшее не то чтобы откладывается в её памяти особенно чëтко. Гнев всё ещё кипит в венах жидкой смолой, терзает виски острой мигренью, сжимает грудную клетку, требуя расплаты. София пытается с ним совладать, а оно горит всё ярче и ярче и замолкает лишь тогда, когда она возвращается к Феликсу. Он всё ещё похож на труп, что скорее удручает, чем злит. Она пытается привести его в чувство, но он остаëтся подозрительно равнодушен к запаху крови. Дыхание слабое, прерывистое. Всё хуже, чем она думала. Гораздо хуже. Вероятно, внутри все органы всмятку. И ни одна из ран ещё не зажила. Нельзя ждать, когда он очнëтся. Аккуратно придерживая кудрявую голову, она с горем пополам умудряется залить кровь ему в рот. Нельзя сказать, что она получает хоть какую-то реакцию на это, но вроде бы что-то и выходит. Хорошо.       Остаëтся только ждать. И Соня ждёт, не вставая с пола. Прижимается щекой к его нагому плечу и держит глаза открытыми, боясь заснуть. Время капает, как песок сквозь пальцы, дыхание рядом успокаивается, выравнивается. Через полтора часа она прощупывает бок, проверяя рëбра. Одно всё ещё сломано. Почему такая медленная регенерация? Или ей просто кажется?       Ещё через три часа Соня начинает терять терпение. Она поднимается на ноги и принимается наворачивать круги по комнате, без особой охоты прислушиваясь к происходящему за дверью. Руневский здесь, судя по голосам. Ну хоть кто-то, способный нормально работать, не растрачивая свои и чужие нервы на бестолковые стенания.       Её никто не беспокоит, и Соню это абсолютно устраивает. Она бродит из угла в угол, как призрак, тупо рассматривает старую мебель и ещё более древние кружевные салфетки, свидетельствующие о том, что раньше дом, пожалуй, и правда принадлежал какой-то старушке. Настенные ходики стоят, а день всё тянется и тянется, доводя до грани. У Юсупова ужасно больной вид. У Софии, которая не спала почти неделю, не лучше. Беснуясь от тревоги и страха, она бессильно замирает перед иконами в углу. Она представляет нелепость своего положения. Вся в крови и всклокоченная, как дьявол из Баптистерия. Только в больном воображении Феликса она ангел. Никто иной не рисует ей нимба над головой. Даже она сама больше не верует в свою чистоту и безгрешность.       «Убивала ли я когда-то из простого гнева? Лишь на войне. Наверное, сегодня мы все немного неправильные».       Соня трепетным, стыдливым движением вытирает тыльной стороной ладони пыльный лик Марии Магдалины. Искусная и, наверняка, очень дорогая работа. Святая изображена с распущенными волосами. Как напоминание о том, что её жизнь до Иисуса Христа была греховной.       Соня не обращалась к высшим силам уже много-много лет. Но сейчас еë ломает и корëжит изнутри, сейчас ей так страшно, как не было целую вечность. Она проводит языком по пересохшим губам. С них срывается негромкое:       — Я боюсь за него.       Ответа, конечно, не следует. Но ей становится легче от того, что она смогла сказать это вслух.       — Много лет назад мои грехи были отмолены, но я уже совершила новые. Сегодня я убила двоих и причинила боль третьему. И во мне нет ни капли раскаяния. Я жестока, завистлива и тщеславна. Я убивала, прелюбодействовала, лгала, манипулировала мужчинами, играла не раз на чужих чувствах, много пила и пью до сих пор, оправдывая себя усталостью. И всё же, несмотря на это, мне позволили начать всё сначала. У меня есть близкие, готовые ради меня на всё. У меня есть положение в обществе, сила, власть, деньги, красота. Раз вы считаете, что я это заслужила, то заслужил и Феликс. Я не просила никогда за себя — только за других. И из наглости я прошу сейчас за него. Пожалуйста, помоги ему. Умоляю, пусть он останется жив. Я всегда могла без него, но никогда не хотела. Он плохой человек, я знаю. Он — мой девятый круг и моя вечная слабость. И всё же я его люблю. Таким, какой он есть. Пусть его грехи перейдут на мой счёт. Пусть его простят, а меня сожгут в адском огне. Пусть я буду страдать, но только не он. Пусть мне будет больно и страшно. Всё бы сделала, лишь бы вместо него оказаться на таком ужасном месте. И сделаю впредь. Последнее отдам, босой по углям раскалённым пойду и грудью Феликса закрою. Я душу его у дьявола выторгую и свою оставлю взамен. Я заплачу Богу за рай для него. И делайте со мной, что хотите. Я полностью в вашей власти.