«Времена такие, что даже святому человеку чаще требуется пистолет, чем молитва.»
Карл Густав Эмиль Маннергейм
Тюль развивался от ветра. Молочная полупрозрачная ткань подлетала практически до потолка и, опускаясь в очередной раз, игриво мазнула по босой ступне. Илоне это показалось щекотным, и она начала тихо смеяться прямо в поцелуй с Пчёлкиным, непроизвольно сильнее сжимая в кулаке его волосы, с такой силой, что костяшки пальцев глухо хрустнули. Крупный изумруд на руке непозволительно роскошно перелился под искусственным светом из окна и скрылся в светлых волосах, которые укладка гелем больше не держала. Илона подтянула ногу, до этого свисавшую с кровати, выше, а потом и вовсе закинула парню на бедро, на что тот только вжался в тело под собой с большей охотой, болезненно сжал её ягодицы. Когда Пчёлкин убедился, что ничего вкусного на губах не осталось, кое-где до этого он не успел слизать сладковатый блеск для губ Наумовой, и время от времени сладость ложилась на язык, переместился ниже, аккуратно, не оставляя следов какой-никакой измены, покусывал и облизывал шею, вырывая из горла девушки еле слышные стоны, что даже от стен отлетать не успевали — попросту не долетали, но главное парню были слышны. Когда Витя принялся опускать бретельку платья с плеча, чтобы добраться до груди, он практически уже не помнил того, что имеет дело с пьяной, одурманенной наркотиками девушкой. Что перед ним без доли приличия выгибается и добровольно оголяется Наумова. Но и какое ему сейчас до этого дело? Её стоны и подёргивания бёдрами ничем не отличались от любого предыдущего секса, правда Пчёлкин от чего-то чётко поймал себя на мысли, что Наумова пахла в миллион раз дороже, чем любая девица, катавшаяся на этих простынях. Его носу из раза в раз было практически противно вдыхать приторно сладкий, дешёвый аромат с тошнотворной отдушкой, который вызывал головную боль, от чего трахаться приходилось смотря куда-то вверх, лишь бы не утыкаться в шею облитую парфюмерным творением, которое девушки искренне считали притягательным и возбуждающим. Наумова пахла как самый страшный грех под тёмной, тяжёлой вуалью, которой Витя хотел обернуть себя коконом. Находя странным выражение «мне нравится как ты пахнешь», он попросту провёл тысячу мгновений, водя носом по шее, доводя собственные рецепторы до оргазма. В какой-то момент он всерьёз задумается о покупке парфюма домой, чтобы щедро разбрызгивать это искушение на постельное бельё. — У тебя есть ещё кокс? — неожиданно и сбивчиво пролепетала девушка, при этом не мешая ему стягивать верх платья к животу. Витя, наконец добравшись до своей цели, решил не отвлекаться и оставить её без ответа. Наумова, не твоя очередь ловить кайф. Было дело до её груди, но никак не до её новых наркоманских заскоков и неподходящих вопросов. — Пчёлкин, скажи что есть, — спина сильно выгнулась, и девушка зашипела, когда парень решил сильно укусить сосок: не то в попытке возбудить сильнее, не то в попытке заткнуть. — Ви-и… — Нету нихуя, — немного раздражённо кинул Витя, даже не посмотрев на девушку, рукой с перстнем забираясь под подол платья. Илона смолкла и отдалась ощущениям всего на пару минут, чтобы опять заговорить, когда её пальцы примутся за вторую попытку расстегнуть кожаный ремень на брюках Пчёлкина. Руки слушались плохо, поэтому даже хорошо знакомое дело давалось куда тяжелее. Она чуть не сломала ноготь о пряжку, но в следующее мгновение резко отбросила от неё руки, отталкивая парня упирающимися в живот пальцами. Витя резко поднял голову и посмотрел на неё всё с прежним чрезмерным возбуждением, но теперь разбавленным еле уловимыми искрами злости. Рука прекратила настойчиво гладить внутреннюю часть бедра и опять с силой схватила его, плюя на предосторожности в сокрытии этой ночи вседозволенности от Орлова — пять маленьких синяков точно останутся контрастом на светлой коже, и Илона ещё успеет обматерить Пчёлкина за это не раз. — Что не так? — без интереса всё же спросил Пчёлкин и тяжело вздохнул, вглядываясь в уже куда менее расширенные зрачки стальных глаз, приподнимаясь над девушкой на локтях. Золотая цепочка на его шее свисала так близко к её лицу, что несколько звеньев коснулись кончика носа девушки. Илона приподняла голову и прикусила зубами металл, одновременно с тем проводя тёплыми кончиками пальцев вверх по оголённой груди, чувствуя тонкий слой испарины. Две белёсые полоски от ногтей, что царапинами назвать тяжело, перечеркнули около его сердца. — Покрывало шелковистое, спина липнет, — прошептала она и золотое плетение обернулось вокруг её языка и губы сомкнулись, заставляя Пчёлкина опустить голову к ней ещё ниже, чтобы она его не задушила. В прямом смысле слова. — И я хочу выпить ещё, — слова можно было еле как разобрать. — Ммм, — парень в задумчивости облизнул губы и перевёл взгляд куда-то за её голову, так что пара влажных прядок упала на лоб, обдумывая наиболее быстрый вариант решения её проблемы, чтобы как можно быстрее решить свою проблему — нестерпимое желание чтобы она замолчала, а он молча трахнул её. — Коньяк пойдёт? Ответа так и не последовало, вместо этого мягкие губы накрыли кожу под его подбородком и с поцелуем оставили красный след. Витя уже начал подниматься на руках с намереньем быстро метнуться на кухню, чтобы помочь Наумовой достичь верха собственной неконтролируемости, но неожиданно его тело было поймано в тиски — Илона сильно-сильно сжала его талию ногами, припечатывая к себе, а затем прижимая ещё ближе. Как только Витя захотел спросить, что она творит, ноги потянули его в сторону, чтобы, приложив немало усилий, повалить на кровать и оказаться сверху. Илона возвышалась над ним, тяжело дыша, и вместе с облизыванием чуть онемевших губ возвращала верх платья обратно, расправляя бретели на плечах. А ведь Пчёлкину понадобилось много времени, относительного его собственного измерения жизни временем в данный момент, чтобы заставить одежду сжаться на её теле практически до бесполезных по части прикрытия размеров. Он недовольно цокнул языком, но Илона лишь быстро чмокнула его в губы, чтобы также быстро вскочить и прыгнуть на пол прямо через него самого. — Я сама, — прозвучало уже из дверного проёма, когда Витя лишь смог зажмурить глаза и напряжённо провести руками по лицу. Наумова, даже секс с тобой — ебаный цирк. Когда Витя решил дать ей пару минут, только бы она разобралась со своими тараканами и, как хорошая девочка, вернулась в постель, на кухне активно один за другим открывались шкафчики. Под хаотичный стук и поскрипывание дверных петель Пчёлкин лежал с закрытыми глазами и размеренно дышал. Пытался, если честно. На деле он дышал громко и ни разу не спокойно, утешая себя тем, что он даже закурить не успеет, как эта юная наркоманка покажет свою довольную физиономию из-за угла. Когда шум из соседней комнаты прекратился, Витя закинул руку за голову, на подушку, и внимательно всматривался в обозреваемую часть коридора, чтобы разглядеть сквозь ночную тьму её безнравственный облик. Облик искушения и тело страсти, которому парень, всё же тоже опьянённый приличным количеством алкоголя, решил простить непредсказуемость и капризность. Пару раз всё же напомнив себе, что девушка под кайфом, Витя пустил по нервным окончаниям решение, вытянуть руку и поманить ею девушку к себе, как только та появится. Пальцами заманить обратно под покров темноты и давление душного воздуха прямо себе в объятья, а утром без угрызений совести закрыть перед её аккуратным носиком дверь и долго убеждать самого себя, что секс с Илоной Юрьевной Наумовой был скорее реалистичным сном, ведь в светлую голову Вити Пчёлкина такой идеи прийти наяву не могло. Прогресс в «медитации» Пчёлкина был прерван звуком биения стекла. На кухне упало что-то хрупкое и что-то тяжёлое, скорее всего разбившись вдребезги. Пчёлкин не изменяя традиции проматерился себе под нос, по пути на кухню проклиная свой выбор девушки на вечер. Вообще выбор способа проведения вечера, ведь не разверни он машину на сто восемьдесят градусов, лежал бы уже мирно в кровати и видел десятый сон, а всё стекло, включая стакан с коньяком в спальне, который бы он обязательно выпил для крепкого сна, было бы цело и невредимо. — Наумова, если ты так буянишь, клянусь, утром наберу твоему бате и скажу, чтобы он тебя закодировал к чертям собачьим… — Витя влетел на кухню широкими шагами, чтобы в полном непонимании замереть на пороге. Стекло действительно было разбито, и осколки вперемешку с янтарной жидкостью валялись на полу, вот только они не лежали по теоретической траектории падения. Несколько стёклышек протянулись дальше, переливаясь на только включенном свету уже в янтарно-багряной жидкости. Капельки крови оскверняли чистоту элитного алкоголя, смешиваясь с ним прямо под окровавленной ступней. Увидев это Пчёлкин растерял пару десятков промилле в крови. — Надо было привязать тебя к кровати для твоей же безопасности, радость моя, — тяжело вздохнул Пчёлкин и двинулся ближе к девушке, перескакивая осколки, но ни на его реплику, ни на вообще его присутствие не получая реакции. Илона стояла на одной ноге, вторую болезненно поджимая под себя. Балансировала на трясущейся конечности, но словно и не догадывалась облокотиться рукой о столешницу. Перед Витей была её спина, поэтому он не видел, что конкретно занимало её руки и на чём мёртвой хваткой держался её взгляд. Шкаф с прозрачной дверцей над её головой был открыт, и, наверное, с момента его переезда от родителей, это был первый раз когда до сервиза в нём кому-то было хоть какое-то дело. Наумова дёрнулась всем телом, когда Витя положил руку на её плечо и потянул напряжённое тело на себя. Девушка прокрутилась на ноге словно балерина в музыкальной шкатулке, вот только вместо красного бархатного пьедестала у неё под ногами были кровавые разводы. Витя наконец увидел её сосредоточенное лицо, которое не отрывалось от предмета в руках. Пальцы впивались в фарфоровые края чашки с такой силой, что стенки могли попросту не выдержать и нанести девушке ещё одну травму, и тогда Витя не был уверен, что в его доме хватило бы бинтов, чтобы замотать все кровоточащие раны, да и сам он пока не понимал, что больнее всего в этот момент у Илоны кровоточили вовсе не порезанные ткани. Кровью обливалось сердце, и кровь лилась из той самой чашки в её руках. — Эй, тебя как угораздило-то так? Сильно больно? — Пчёлкин чуть надавил ей на плечи, только бы добиться ответной реакции, не задумываясь о том, насколько это плохая затея, учитывая её шаткое положение. Белая чашка с изображением Жар-птицы не дала парню никакой полезной информации для размышлений. Часть сервиза, что поглотила всё внимание девушки, простояла в шкафу не тронутой около полугода и отпечатков кроме как Витиной мамы на себе иных не имела. Чашка и чашка, молекулярный состав которой Илона кажется пыталась определить собственными глазами, невзирая на боль в ноге. — Илона, — поднял её подбородок, чтобы наткнуться на пустые глаза, — что случилось-то? А? Давай, чашку поставь, и сядь — осколки надо вытащить. — Откуда чашка? — после долгого слушания звонкого голоса за последние часы, Витя даже не узнал в сипении Илону, так незнакомо она звучала. — Мама привезла. Ты можешь нормально объяснить, что ты здесь натворила? — Витя не выдержал и резко переместил руки на её щёки, выбивая из неё слова тряской. — Наумова! — Не кричи. Я тебя прекрасно слышу, — всё также незнакомо и тихо проговорила девушка, украдкой возвращая взгляд к чашке и обратно на парня, но предмет так и не отпуская. Голубые глаза ещё раз оценивающе прошлись по ней, но так и не пришли ни к какому выводу о её состоянии. Всё что Пчёлкин понимал, так это то, что в девушке несколько доз белого порошка, последняя из которых должна была уже начать отпускать, и достаточное количество высокоградусного алкоголя. Если бы она убежала блевать в туалет, он бы не удивился и всё прекрасно понял, но понять её остолбенения и такой чрезмерной фокусировки на посуде он никак не мог. — Блять, хорошо, — второй раз за вечер ему пришлось тащить девушку на руках, хоть и не далеко, да и в этот раз не брать на руки, а просто обхватывать талию и проносить мимо осколков, сажая на чистый пол у стены. В гостиной лежал ковёр, а светлая обивка дивана при любом неаккуратном движении была бы испорчена раз и навсегда. Под кухонные стулья залился разлитый коньяк с примесью стеклянной крошки, поэтому ничего лучше, чем посадить девушку у стены, Пчёлкин за короткий промежуток времени не придумал. Приоритетом стало копание в аптечке, в которой, к счастью, нашёлся даже необходимый пинцет. Когда по ноге полилась щедрая порция перекиси водорода, а девушка даже не зашипела, Витя предположил, что она могла успеть ещё и стукнуться головой о кухонный шкафчик и отбить себе мозги. Надеясь на запоздалую реакцию, он слегка подул на ранки. А дальше даже орудование пинцетом не вырвало из неё ни звука. — Нау-мо-ва, давай хоть крикни для приличия, а то сидеть в лужи крови посреди ночи, в гробовой тишине даже мне немного стрёмно. Появляется ощущение, что кто-то здесь подох, — его беглый взгляд так и не поймал её. Хирургом Пчёлкин не был, но осколки вытащить смог все до единого, не нанося большего урона. Новый поток окровавленной перекиси полился на подложенную под ногу марлю, а Илона лишь нахмурила тёмные брови, отчего появилось несколько морщинок на лице. Витя счёл это какой-никакой нормальной реакцией, в конце концов списывая её совершенно странное состояние на наркотики. — Немного высохнет и надо будет зелёнкой обработать. Правда, это сильно не поможет — Владику твоему придется вернуть свой зад в Москву и потаскать тебя на руках денёк-другой, но может ему и понравится, — пинцет полетел в раковину, а руки прижали ткань к ранам, чтобы впитать кровь. — Солнце, ты язык прикусила? — Нет. Только ноги поранила, — Илона предала молчание резко, но опять говоря тихо, чётко выговаривая каждый слог. — Жаль, если б прикусила, остроты бы поубавилось, и я стал бы куда счастливее, — не сдержался Витя, хотя мысленно и надеялся, что хоть это немного её взбодрит, ведь он обнаружил удивительный факт того, что ему вполне себе нравилась её болтовня — всяко лучше, чем загипнотизированный взгляд и молчание. — Да пошёл ты. — Да пошёл я. Правильно. Пошёл я, конечно, Илона Юрьевна, — израсходованный бутылёк с обеззараживающим раствором полетел в мусорку вместе с окровавленными повязками. — Всего лишь спас твою ногу, чтобы ты и дальше могла цокать своими каблуками и раздражать меня этим. Когда шестой оборот бинта сменился седьмым, и зелёнка перестала просачиваться через плетение, Пчёлкин разорвал ткань и завязал узелок, а потом поразмыслив, дозавязал его до бантика, завершая работу победным хлопком руками по своим затёкшим коленям. О возможности вернуться в спальню и закончить начатое парень даже не задумывался. Стерпелось и расхотелось. — Давай, я тебя до спальни дотащу и спать. Того гляди и утро быстрее наступит и разойдёмся как в море корабли, — про морские суда Пчёлкин пропел, протягивая руки к девушке с желанием забрать чашку, поставить ту на стол и в третий раз оторвать Наумову от пола, позволяя ей нагло эксплуатировать его немного ноющие мышцы, однако Илона отбила его руку, да так, словно кошка когтями цапнула. — Да отцепись ты от кружки этой! — воскликнул парень. — Нет, — три буквы вышли ровными и чёткими, и с каждой из них было сложно поспорить. — Ебанулась в край? — искренне недоумевал Пчёлкин. — Ты всё же где-то кокс тут вынюхала? А? — Пчёлкин, продай мне эту кружку, — Илона пристально посмотрела на парня перед собой и любовно провела подушечкой пальца по каёмке уже в который раз. — Мне эта чашка не сдалась, но вот чисто из принципа я всё же хочу послать тебя с твоей ебанутой просьбой. Напомню, ты, как минимум, мозги вынесла, как максимум, обломала секс. Пчёлкин, понимая, что девушка продолжает своё непонятное и неадекватное поведение, быстро плюнул на идею уложить ту спать носом к стенке и решил отправиться на поиски уцелевшего алкоголя. Благо, непочатая бутылка виски, смущающая стоящие рядом бутылки своей дороговизной, осталась в сохранности от трясущихся рук Наумовой. Витя открыл бутылку и интереса ради понюхал напиток, смотря поверх горлышка, сверху вниз, на девушку, которая продолжала мирно сидеть у стены и поглаживать фарфор. — Так нафига тебе эта чудесная вещица-то? — в гипнотизирующий предмет сверху полилась струя виски, заполняя тот всего на четверть под вновь нахмурившийся взгляд девушки. — В память, — глоток и терпкий алкоголь обжигает горло обоих. Пчёлкин, будучи просто уставшим и вымотанным донельзя, опустился рядом с Наумовой на пол, немного скатываясь по стене вниз и теперь находясь чуть ниже её макушки. — Что за память? — получая очередной ничего не объясняющий ответ парень в который раз тяжело вздохнул и пригубил ещё крепкого напитка. — А есть разница? — её голова повернулась в его сторону, и она впервые задержала на парне взгляд дольше пары секунд. — Ну видимо да, раз ради этой памяти ты укокошила пузырь, раздербанила себе ногу и, как следствие, продинамила меня. Или ты всё же обдолбалась — пока сам не пойму. — Не все обдолбанные весело скачут. — Наумова, если ты не перестанешь говорить несвязные ответы, которые лишь больше путают, я тебя запру до утра в ванной. Будешь мочалке мозги пудрить, — следующий глоток был больше, потому что нервы снова натягивались как струны. — Давай, вываливай свою душещипательную историю про чашку. Всё равно делать нехер, а ты, кажись, спать не собираешься. Витя не ожидал этого, но Наумова наконец отпустила предмет из рук и поставила его на небольшое пространство пола между их ногами, словно выставочный экспонат на рассмотрение. Девушка немного съехала вниз по стене, как ранее это сделал Пчёлкин, и их бёдра соприкоснулись парой сантиметров. Когда её рука потянулась к бутылке в его руках, он легонько отбил её. — Тебе уже точно хватит. Давай, я слушаю. Илона пялилась на кухонный гарнитур с минуту. Просто смотрела, не взвешивая никакие «за» и «против», ведь накачанный организм не работал по законам логики. И говорить начала не сама Илона, а скорее её травмированная душа. — У моей мамы была такая. Ну вообще, их две было, но осталась одна, и она была маминой, — девушка бездумно начала водить большим пальцем по собственному голому бедру. — Самая любимая чашка, которую она не давала никому: ни гостям, ни даже мне. Эта позолота была практически единственной дорогой вещью в комнате, поэтому мама ею не уставала восхищаться. Говорила, что эта чашка напоминает о её детстве. — Говоришь «была». Ты кокнула что ль? — безобидно спросил Витя и посмотрел на девушку исподлобья, немного щурясь. Илона повернула голову к нему. И когда он увидел её взгляд, скажи ему кто, что в этой девушке сейчас несколько доз разрушающих организм веществ, назвал бы того чёртовым лжецом с патологической тягой к клевете. Сероватые глаза даже сквозь скудное освещение блестели только жизнью, и что страшно, одновременно с этим только смертью. — Мама умерла. А чашка разбилась на сороковой день. И с этой фразой воздуха на кухне стало ещё меньше, а Пчёлкин больше не отрывал глаз с очертаний её лица. Слова тихой исповедью лились долгие минуты. Комната с пожелтевшими, местами ободранными от перестановок обоями действительно никакой роскошью не обладала. В сравнении с другими, «царские» пятнадцать квадратных метров были богаты позолотой на чашке, которую прятали от безнравственных и не менее бедных соседей, и тихим детским смехом. Позолота, пара рублей до зарплаты, тонкие обручальные кольца из комиссионного магазина и Илона — вот и все богатства семьи Наумовых, если не считать за благодать четыре стены в коммуналке. Лилия Кимовна Наумова, а в девичестве Бороденкова, практически не обращала внимания на скудность имущества, будучи целиком и полностью завороженной объектом своей нескончаемой любви — маленькой Илоной. Сначала молочный запах младенца, а потом душистый аромат пушистых, только намытых детских волос заменяли ей стойкие благоухания заграничных кремов, которыми она мазала руки на зависть подружкам ещё в школе. Городской батон был по вкусовым качествам хуже тёплого ресторанного хлеба, но и его она с удовольствием ела каждый день, при этом вытирая ложкой кашу вокруг рта маленькой дочери. Когда-то, а именно в день, когда Бороденкову Лилю и Наумова Юру назвали выпускниками школы, она добровольно отказалась от невиданной щедрости жизни, в слезах собирая вещи первой необходимости в чемодан, оставляя на полках просторной родительской квартиры все дорогие сердцу вещи, которые провинились лишь тем, что были куплены на деньги её принципиального отца. Она оставила в светлой девичьей спальне звание дочери дипломата, чтобы выбежать за двери под крики отца и понестись вниз к выбору, который должен был испортить по его мнению всю её жизнь. Дверь парадной закрылась быстрее, чем до неё долетела громкая фраза «тогда не хочу тебя видеть больше никогда», слыша которую, соседи краснели и осуждающе качали головой. Лиля уже крепко держала за руку своего жениха, с которым просидела за одной партой все десять классов, без восьми с половиной месяцев отца прекрасной дочери. И понимала, что назад дороги нет. За щедрый подарок судьбы она приняла комнату в коммуналке, которую дали Наумову по окончании академии. С растущим ребёнком жить в общежитии было крайне сложно, но даже тогда она не смела жаловаться, понимая, что простое счастье перевешивает любые неудобства. Когда молодой курсант Наумов, имеющий звание ещё и мужа, возвращался с поздней подработки и целовал её так сильно, что голова кружилась, Лиле было уже глубоко плевать, что вместо хорошего спального места у них были две сдвинутые поскрипывающие кровати. Девушка прижимала к груди спящую дочь, переплетая пальцы с моментально засыпающим от усталости мужем. И была счастлива. Илоне было свойственно, как и всем детям, всё быстро забывать. Будучи ребёнком, она видела мир необъятно большим: что в общажной комнатушке, что в коммуналке. Бегала по коридорам, задевая испачканными руками развешенные, влажные простыни, а потом, когда какая-нибудь не самая доброжелательная соседка начинала на неё кричать, дерзко кидала «а у меня папа — милиционер», показывала язык и уносилась, пока не огрели полотенцем. А потом напрочь забывала всё, ведь мир был большим, комната небольшой, а сама она ещё маленькой. Поэтому Илона не помнила, что такое тяжёлые месяцы, и не замечала, что иногда варёную картошку они ели несколько дней подряд. Слово «тяжело» у взрослых чаще использовалось, когда очередная проблема сваливалась на голову. Младшая Наумова же лет до десяти считала тяжёлым исключительно отцовский китель, тот что он надевал на парад, пока она бегала вокруг и вымаливала взять с собой маршировать. Тяжёлой для неё была хоккейная шайба, пылившаяся на полке, как память о подростковом увлечении Юрия Григорьевича. К моменту, когда мозг Илоны стал активнее использовать долговременную память, жизнь успела стать чуть лучше. Её мама с трепетом поглаживала добавившуюся звезду на погонах отца, а Илона осыпала крошками песочного печенья новую милицейскую корочку, постоянно взбудоражено трогая рукой белые бантики, которые подарил папа. Когда отец, с добрыми намереньями и только честными умыслами, обустроился в кабинете начальника убойного отдела, Илоне всё ещё покупали школьную форму на вырост. Но так как она день ото дня становилась всё более самостоятельной, Лилия Кимовна решила, что и сама теперь может внести вклад в благополучие собственной семьи и начала искать работу. К тому же, сидеть дома, пока муж днями и ночами напролёт бегает за преступниками, было тяжело, и по правде говоря бесполезно — с ненормированным графиков Наумова, жена уж точно возвращалась бы с работы к тому моменту, как он опускал голову на обеденный стол, пытаясь найти силы, чтобы обхватить ложку и проглотить ужин. Мясо стало появляться в доме всё чаще. Но даже имея большую любовь к истории и искусству, и даже при условии того, что на одной из полок секретера лежал диплом об окончании заочного обучения на факультете искусств, поиск работы у Лили Наумовой занял больше времени, чем ей бы хотелось и закончился подписанием договора о должности управляющей ресторана «Априко». Когда она совестно заикнулась, что никакого опыта и образования для должности не имеет, хозяин ресторана лишь тяжело вздохнул и сказал, чтобы та меньше переживала и просто хорошо работала. Мол, если не будет тянуть, может не переживать — уволят обязательно. Но уже спустя несколько месяцев Лилию Кимовну знали все постоянные клиенты и вежливо улыбались ей, а мысль об увольнении ни разу не посетила голову хозяина. Наоборот, зарплата Наумовой была поднята на десять процентов, а Илона на Новый год получила свои первые золотые серёжки. Простенькие, лёгенькие, но золотые! Таким образом, семья Наумовых подбиралась к девяностым с большими планами на будущее и сохранившейся семейной идиллией. Целый день работая, родители устало приходили домой, где ждал ужин, заботливо приготовленный Илоной, сама которая всё чаще стала убегать гулять до самой ночи, и, лежа в обнимку на диване, обсуждали перспективы покупки собственного жилья. Юрию Григорьевичу на работе обещали помочь, а на ремонт теперь деньги бы точно нашлись, ведь всё было хорошо. Да? Никто не понял, в какой момент в жизни семьи Наумовых всё чаще стало мелькать имя Барс. Так себя нарёк Барсуков Рома — самый мерзкий и самый безнравственный авторитет Санкт-Петербурга, напрочь игнорировавший логичное сокращение до Барсука. Он короновал себя, как Барса. Его короновали как суку, но суку, которой глядели в рот. Его прозвище стало всё чаще звучать в стенах отделения Наумова, но лишь в контексте того, чтобы ни один милицейский в его сторону не глядел и чтобы каждый дышал ровно. Дела на его имя никогда не заводились, что доводило Наумова до белого каления, отчего он громил кабинет и повышал голос на начальство, но ничего этим не добивался. Даже если он начинал выводить «Барсуков» на заявлении, к букве «у» обычно успевали вырвать бумагу из рук и порвать ту, причитая — «Юра, будь умнее…» В жизни Лилии Кимовны он появился стихийным бедствием, впрочем, как и везде, где он появлялся. Неизвестно, уйди в тот вечер Наумова домой вовремя был ли шанс, что он никогда бы её не увидел и разбирательство с его пьяным расстрелом бара, прошло бы без неё? Что он бы не вбил себе в голове её аккуратные черты лица, её утончённую фигуру и плавные движения рук? Не заразил бы самого себя навязчивой идеей о свидании с красивой управляющей, концовку которого и придумывать не надо было. Ослеплённый собственным превосходством, Барс был уверен, что оказаться в постели с ним — мечта каждой девушки на его пути, а если она иногда кричит и вырывается, так это просто возбуждающая обоих игра, ведь кто в здравом уме захочет от него убежать? Точно, все предыдущие были просто дурами. Определённо и неоспоримо. Также неоспоримо для него и то, что Наумова ходила на каблуках и немного виляла бёдрами в обтянутой юбке, не потому что это естественные, физиологические движения, а потому что она возжелала, чтобы он смотрел на неё, провожал глазами. Однако, к сожалению, процесс завоевания сердца Лилии Кимовны, а на ушко он ей шептал только «Лиличка», затянулся до неприличия и до тихих насмешек братвы. Ни один из букетов, что он оставлял на её столе, не был принят. Ваза в кабинете всегда пустовала, зато букет находился где-нибудь в зале, каждый раз упрямо не задерживаясь у неё в руках дольше нужного. Попытки усадить её за стол в зале, чтобы отужинать с ним и его компанией, обрывались концом её рабочего дня, который от раза к разу приходил в разное время. Иногда она просто запиралась в кабинете, гасила свет и делала вид, что там никого нету, пока Барс пьяно и раздражённо продолжал колотить по двери, ядовито говоря, что слышит стук её напуганного сердца. Говорил, что приласкает и сердце выскакивать из груди больше не будет, будь она хорошей девочкой, и сердце правда ровняло свой стук, но только тогда, когда ей в очередной раз удавалось надорвать его терпение и заставить уйти, ничего не добившись. Полной грудью она начинала дышать, когда муж смыкал руки вокруг её талии и крепко сжимал, засыпая под боком, а сам так и не знал, что беда уже истерично колотит в окно их квартиры, истошно крича, что жене грозит опасность. В квартире стояла тишина, потому что Наумова продолжала обо всём молчать, ведь понимала — расскажи она мужу о Барсе и тот сорвётся. Схватится за пистолет и всё равно в конце концов погубит только самого себя: себя как человека, себя как милицейского, себя как всего себя. Она продолжала надеяться, что терпение Ромы Барса в скором времени лопнет и он попросту забудет про неё, станет навязчиво кидать свои сальные взгляды на кого-нибудь другого. И скоро терпение лопнуло, вот только Наумова, в отличие от мужа, психологию психов и преступников никогда не изучала, поэтому ошиблась сильно, да так, что непоправимо. Тот день начинался для всех одинаково непримечательно. Илона зевала, пока Лилия Кимовна, натягивая новые туфельки на каблуках, говорила, что отец будет ближе к ночи, а сама она планирует быть вовремя, так что дочь может подождать, и они поужинают вместе. Умилительно посмотрев на никак не способную проснуться Илону, Лилия Кимовна послала той воздушный поцелуй и громко сказала «люблю», исчезая за дверью. К моменту начала рабочего дня женщины, Юрий Григорьевич уже ставил третью чашку кофе на план района, где вечером организовывалась его руками облава клуба с активно развивающимся наркотрафиком. Затягивая крепче наплечную кобуру поверх свитера, все его мысли крутились исключительно вокруг продумывания возможных сложностей перехвата, если им придётся гонять преступников по району. На секунду он отвлекся, уверенно говоря себе, что его девочки сегодня вне его переживаний — в обложенные кварталы им соваться не за чем. Илона будет до шести в университете, а значит после, уставшая, поползёт домой, по самой прямой и безопасной дороге. Возможно, у метро встретится с мамой, и обе будут дома ещё до того, как совсем стемнеет. Он не понимал, спокойно у него на душе или нет, потому что мысли о работе были слишком громкими и резвыми, да и в кабинете было шумно. Он всё же решил, что на душе спокойно. Целый день «Априко» принимал у себя достойную публику, вкусно кормя и предоставляя высококлассное обслуживание. С некоторыми из гостей Лилия Кимовна успела перекинуться парой слов, из которых она разузнала, что им с дочерью определённо стоит сходить на выходных в кинотеатр на расхваленный фильм, и что в универмаге неподалёку появилась какая-то невероятно вкусная мясная нарезка, ещё и по приличной цене. Снисходительно улыбнувшись паре сплетен, она удалилась в свой кабинет, погружаясь в бумажную работу. Кто приходил в этот день в ресторан, она больше не видела, активно бегая глазами по документам и делая какие-то короткие заметки. То, что на ужин решил нагрянуть Барс, она также не знала до тех пор, пока официантка, поджав губы, не пришла и не сказала ей это. Спина Наумовой стала ещё ровнее, чем была. Раз в несколько минут она нервно поглядывала на дверь перед собой, которую закрывать на ключ не стала, уговаривая себя быть смелой. За десять минут до конца её рабочего дня, ручка двери противно скрипнула, а сквозняк потянул на женщину терпкий мужской парфюм. Мышцы в плечах заболели от напряжения. Дальше началось то, что Наумова мысленно называла «словесным танго». Он кидал ей цветы, красивые слова, заведомо ложные обещания и продолжал резко проводить языком по нижней губе, что женщина считывала не иначе, как сдерживаемую агрессию. Он начал всё больше давить на неё, по другую сторону неширокого стола, приближая своё лицо, обдавая резким запахом алкоголя изо рта. Говорил «Лиличка, а, Лиличка, пойдём со мной отужинаем?» Когда она вежливо отбивала каждое его слово, специально проводила рукой с обручальным кольцом перед ним, заправляя прядь волос за ухо, в надежде, что до него наконец дойдёт факт её преданности мужу, он расценивал это как заигрывание, а кольцо было немного тусклым и в глаза ему даже не кидалось. Он разозлился спустя шесть минут, после фразы: «Вам стоит покинуть мой кабинет и насладиться своим ужином в одиночестве. Я уже много раз сказала и скажу ещё раз — моей компании Вы не получите. Её получит лишь мой муж». И по неудачному стечению обстоятельств, в момент, когда Барс рванул к двери и закрыл ту изнутри, все официанты были далеко, в дальнем конце зала, а поэтому не услышали громкий вскрик возмущения. В тот вечер вообще музыка играла достаточно громко, поэтому ни один из вскриков услышан, к сожалению, не был. А учитывая репутацию Барса, не факт, что дело было в музыке. От прежней наигранной обаятельности не осталось ни следа, когда Наумову буквально гоняли по кабинету, догоняя и хватая за руки, скручивая их, при этом страшно улыбаясь и смеясь. Догнав в последний раз, женщину кинули на стол, прямо на изучаемые ранее документы. Теперь она могла досконально рассмотреть каждую букву, ведь листы лежали под её щекой, вот только дела до них уже не было. Шею сдавливали руки, не жалея позвонков, а в голове мысли истошно кричали, понимая, к чему всё идёт. Лиля много раз замечала, что Барс ведёт себя как животное — когда он резал мясо ножом, он делал это так грубо и резко, что тарелки норовилесь расколоться на части. Когда жевал, сверкал клыками и брызгал слюной. Когда рвал на ней колготки, прорывал капрон нестриженными ногтями, словно когтями. Хрипел на ухо так громко, что было сложно понять, насколько громко она сама скулит и пытается кричать. Как только получилось достаточно громко для зова о помощи, голову схватили сзади и резко надавили, ударяя лицом прямо о поверхность стола, разбивая нос. Тогда он наконец позволил ей выпрямиться, только чтобы повернуть к себе и растереть собственными руками кровь по её лицу, вместе со слезами, что-то насмешливо улюлюкая, а в следующий момент кусая её за кончик носа, оставляя свою слюну и заставляя закричать ещё пронзительнее. Сильный толчок и она падает назад, на маленький диван, ударяясь головой о жёсткий подлокотник. О самый угол. После удара нужно время. Хотя бы десять секунд, чтобы прийти в себя и попытаться вдохнуть воздух сквозь кровь в носу. Но удар оказывается таким сильным, что боль отбирает чистоту сознания немного дольше. Ровно настолько, что Барсу хватает времени порыться в кармане и достать оттуда пакетик с белым порошком. Дышать иначе, чем через рот становится совсем невыносимо, когда кроме хлюпающей крови слизистую ноздрей обжигает заталкиваемый пальцем наркотик. Хочется отсморкать его, закашляться, но ничего из этого не дают сделать, сильно сжимая нос, в ожидании, когда порошок вдохнут поглубже, и он начнёт мылящее сознание действие. Наумова ползёт вверх по дивану, вырываясь, но свободная рука тянет за лодыжку вниз, прямо под грузное тело сверху. Та же рука забирается под юбку и стягивает бельё к колготкам, а потом оба предмета летят в сторону. Ничего более мерзкого, чем чужую руку, водившую между ног, женщина, кажется, в жизни не чувствовала, а поэтому продолжала вырываться, плакать и умолять остановиться. Не сработало ничего. Руки держали крепко, выворачивая в стороны суставы, когда первые толчки начали причинять рваную боль, заставляя захлёбываться в немом крике собственными слюнями. Больно было везде — и внутри, и снаружи, где он вдалбливался в тело с силой. Последние десятки секунд разум остро воспринимал каждое движение, выжигая в памяти клеймо каждого толчка. Клеймо, которое она пыталась пережечь. Убедить себя в том, что это не отвратительные, чужие руки. Заставить себя пережить это, накладывая на лицо насильника лицо любимого человека, но сражу же отрезвляя себя мыслью о том, что любимый человек, никогда, за все годы проведенные вместе, не прикоснулся к ней иначе, чем с трепетом, с обожанием. Осквернять любовь было бы также больно, как больно понимать и чувствовать, что власти над собственным телом ты больше не имеешь. А потом…границы всего вдруг размылись, принося мышцам слабость, а разуму размытость. Упрощая «дело» себе, наркотиком Барс, кажется, немного пожалел женщину, не заставляя ту более вскрикивать каждые пару секунд. Ногти перестали впиваться в его руку, и вскоре кисти безвольно повисли. Насильник кончал в обмякшее и не сопротивляющееся тело. Отрываясь и поднимаясь на ноги, он с усмешкой потянул подол платья вниз, поправляя на ней одежду и скрывая наготу. Ещё раз размазал по бессознательному лицу кровь вперемешку с порошком и сказал самому себе, что «зря подпортил товар». Вдруг пригодится. По узкому коридору, прямо к чёрному ходу, он нёс всё ещё тело, но уже выглядящее лучше. Смочив полотенце водой из стакана, он омыл её лицо и даже волосы пригладил, заправил пряди за уши. Но сделал это всё ровно для того, чтобы попадись ему кто на пути к машине, история про перебравшую алкоголя, уставшую женщину тяжело, но сошла бы за убедительную. Конечно, если встретился бы кто-то, кого не смутила бы кровь на ободранных ногтях и босые ноги без колготок в разгаре прохладной осени. Первый факт хорошо сходился с фактом царапин на его лице. Однако до машины ему никто не встретился, и можно только гадать: случайно или вполне осознанно люди вжались в стены, делая вид, что все органы чувств разом дали сбой? Вызванная по телефону охрана вальяжной походкой выбралась из ресторана и, сев в машину, где на заднем сидении лежало бессознательное тело, ни одна из шестёрок Барса не задала вопросов. На самом деле, они даже рассматривать признаки жизни у женщины не стали — никому дела не было до игр начальника. Скажет — закопают, скажет — добьют. Скажет забрать себе — заберут и глазом не моргнут. Машина двинулась в сторону загородного дома криминального авторитета, увозя Наумову всё дальше от шанса на жизнь. Барс бессознательно гладил её по спутавшимся волосам, а если она начинала стонать на неровностях дороги, грубо хватал их в кулак. Голова и без того трещала — в нём было несколько бокалов алкоголя и полоска кокаина «на дорожку». Наумова начала приходить в себя, но продолжала находиться на границе сознания и отключки. Ресницы трепетали, а глаза отказывались открываться полностью. Из звуков удавались лишь мычание и скуление. В полное сознание она так и не пришла, даже когда машина затормозила в паре десятков километров от города на лесной неосвещенной дороге. Барс как-то задумчиво смотрел на затылок женщины, продолжая поглаживать волосы. Гладил, немного распутывая пряди, с минуту, а потом остановился, убирая волосы от лица, открывая его для своего взгляда. У неё на скуле начал образовываться синяк. «Ты, кажется, говорила, что ужинать с мужем будешь. Надеюсь, еда ещё не остыла.» Взгляд в зеркало заднего вида, и коренастый мужчина выходит из машины, чтобы схватив Наумову подмышками, вытащить её прямо на обочину. Скрип шин, и свет фар больше не освещал бледное лицо. Окровавленные пальцы заскребли насыпь. В тот вечер Илона отбила пальцы, набирая все номера из маминой телефонной книги, каждый раз сбрасывая звонок и начиная набирать новый номер, чтобы услышать, что Лилию Кимовну на пороге своего дома никто не видел. Ближе к полуночи, не в силах подавить истерику, она сквозь слёзы повышала голос на дежурную медсестру, чтобы та искала Лилию, а не Лидию, а после опять бросала телефон, потому что Лидия-то нашлась в травматологии, а вот Лилии Кимовны не нашлось нигде. Телефон отца разрывался в пустом кабинете, чего он знать не мог. Лишь придя в отделение в четыре часа ночи, после успешно завершённой облавы, первее средства связи он обнаружит в коридоре плачущую на полу дочь в домашней одежде и не застегнутом плаще. Дежурный будет растерянно сидеть рядом со стаканом воды, не решаясь прикоснуться к надрывающейся плачем девушке. Плетущийся сзади Орлов также напряжётся и присядет перед ней на корточки, легонько сжимая её плечо. Сам Юрий Григорьевич безмолвно застынет, потому что и без рассказал быстро поймёт, что случилось что-то ужасное. Когда к концу следующего дня он всё ещё не будет знать, где его жена, он почувствует, что случилось что-то непоправимое. Её тело найдут лишь спустя четыре дня, и он поймёт, что его жизнь закончилась. У Илоны такого предрешённого склада ума не было. Даже когда тело мамы найдут, а отца пустят на опознание одного, говоря что дочери не к чему видеть, что бывает с телом на природе, если в округе редко, но встречаются дикие животные, она будет до конца говорить самой себе, что отец вот-вот выйдет к ней и скажет, что это не её мама лежала накрытая простынёй по самую макушку. Тогда ещё будет шанс её найти, спасти, вернуть домой, обнять и никогда не отпускать. Но стоило Юрию Григорьевичу выйти с опознания в такой же выстуженный коридор, где Илона дрожала от холода и содрогалась в тихой, но нескончаемой истерике, она тотчас поняла всё по его глазам. По его слезам. Когда патологоанатом услышит за дверью вой и рыдания, он сочувственно подожмёт губы, но твёрдой рукой напишет в отчёте, что признаков насильственной смерти не выявлено. Передоз. Нет гематом, кровоподтёков, ссадин, ушибов. Нет очевидных следов изнасилования и биоматериал брать, разумеется, нету смысла. Когда все будут отворачиваться, задумчиво мотать головами из стороны в сторону и говорить, что ничего из ряда вон выходящего нет, Юрий Григорьевич, с синяками под глазами и трясущимися руками, сможет добиться от официантки смены того проклятого дня всего четыре слова, которые она пробормочет так, чтобы никто в жизни этого не услышал кроме него. Даже стенам опасно слушать такое откровение — «здесь тогда был Барс.» И без того сорванный голос Наумова будет срываться ещё больше в стенах всех возможных управлений МВД. Кулаки будут сбиваться в кровь о деревянные поверхности, но все будут отворачиваться, задумчиво мотать головами из стороны в сторону и говорить, что на Барса вообще ничего не указывает. Даже когда соберёт все доказательства, вытрясет из тихо говорящей официантки подробности о не скрытой заинтересованности Барса в его жене и привлечёт знакомого судмедэксперта, который только из засевшего чувства долга Наумову согласится провести повторный осмотр тела. Даже тогда его лишь похлопают по плечу и скажут лучше заняться похоронами. Предложат материальную помощь с их устройством, ведь Лилию Кимовну пора упокоить. Отпустить в закрытом гробу, пряча изувеченное тело от и без того шаткой человеческой психики, особенно обремененной неподдельными разрывающими чувствами. Барс не сможет отказать себе в удовольствии выставить себя человеком хорошим. Уж слишком часто он станет слышать вокруг себя о копающем под него Наумове, но, свойственно себе, он не сделает ничего благородного: когда-то осквернив тело женщины, он без зазрений совести решит осквернить ещё и память. Сидя в кабинете у Юрия Александровича Петренко, Мухомора, и попивая кофе с виски, он оторвёт от души историю про то, как несчастная Лиля Наумова пленила его своей любовью, прямо не давая шага сделать. Бегала за ним как умалишённая, кидалась на шею и говорила, что уйдёт от мужа лишь бы быть с ним. В тот вечер она заманила его к себе в кабинет, и он вскользь упомянул, что на столе видел что-то напоминающее следы рассыпанных наркотиков. По его словам, она пылала страстью, искушением и умоляла забрать её с собой. Прижать и не отпускать. Как джентльмен, Барс, конечно, не сможет разбить её ожидания и мечты, и согласится на совместный вечер у него. Но вот незадача, по дороге к его загородному дому, колесо машины лопнет и, чтобы не проторчать до ночи с ним на обочине, он поймает ей попутку и отправит обратно в город, обещая продолжить вечер в другой день. Она будет лить слёзы, но согласится сесть в, кажется, копейку и покинуть его, чтобы обязательно встретиться вновь. А больше он её не видел, как не видел никто. Душераздирающая история измены быстро пролетит по всем сослуживцам Наумова и будет пережёвана и съедена всеми, как правда. Удивительная, но правда, ведь все знали, что женщины липнут к Барсу буквально на каждом его шагу. От крика Юрия Григорьевича окна будут содрогаться, и его отправят в принудительный отпуск с добрым советом не видеть то, чего нет. Но он продолжит видеть, продолжит содрогать окна и стены, требуя расследования против Барсукова Романа Александровича, и у него отнимут удостоверение, говоря, что он не может нести службу в таком невменяемом состоянии, будучи буквально опасным для окружающих. Барс попросит проверить, чтобы у него точно не забыли отобрать всё оружие. Посоветовал проверить даже дома, для «знаете, всеобщего спокойствия», так что он будет вполне спокойным, когда тупоконечная пуля пробьёт его череп. Зачем ему бояться мужа убитой им женщины ночью, в собственном доме, если у Наумова изъяли всё огнестрельное, верно? После этого Юрий Григорьевич открыл для себя новый парадокс человеческой преданности — она существует лишь пока существует страх. Когда сам страх умирает, а лёгкие наполняются молекулами свободы, тогда преданность выдыхается с углекислым газом. По Барсу не плакал никто и обстоятельства его смерти разбирать никто не стал. Сколько бы он не платил, он всех жутко достал, поэтому все смиренно кивали и говорили, что он давно напрашивался на пулю в голове. И сколь очевидными не были обстоятельства, в протоколах досмотра было чёрным по белому написано, что у Наумова изъяли всё оружие, под чистую. Подполковник лично пришёл просить Юрия Григорьевича простить чрезмерную осторожность и протягивал ему удостоверение обратно, говоря, что кому, если не ему, Наумову, ловить самых отмороженных и изощрённых преступников, в коих погряз «бандитский Петербург». Наумов схаркнул горькую после сигареты слюну прямо на начищенные туфли старшего по званию и не поднимая глаз закрыл перед ним дверь. Через несколько недель отделение уголовного розыска начало рядеть. Орлов стал первым, кто молча собрал свои вещи в коробку и не пожимая начальству руки, бросил на стол удостоверение, сдал оружие. И обратился в новую веру. Веру в своего наставника. Преданность была преданностью, пока не сдобренной страхом за собственную жизнь. Месть была местью, поэтому в ответ на это пятиминутный звонок Мухомора выкинул Илону из университета. Наверное, когда человек теряет смысл жизни, ему стоит обратиться к какой-то сторонней помощи. Позволить кому-то пробраться сквозь разорванные аорты и клапаны в мучающееся от приступов боли сердце, чтобы скрепить ткани обратно, сшить и дать органу ещё немного, без охоты, но погонять кровь по убитому горем телу. Наумов же скалился на каждого приближающегося человека, за исключением Илоны. Она стала полупрозрачным отголоском прошлого, напоминанием о разрушенной жизни, осколки которой ранили его глаза, поэтому даже ей он не позволил собрать себя по частям. Её он без излишней агрессии оставит. И только спустя время поймёт и мысленно проклянёт себя за то, что оказался слишком слабым, слишком разбитым, раз смог бросить дочь одну среди разрушенных стен их былой, счастливой жизни. Единственную оставшуюся стену, самого себя в её мире, он самолично размолотит кувалдой. «Она взрослая. Она справится» — будет повторять себе он, словно правда не понимая, что разницы нет: ребёнок, у которого сапожки такого размера, что помещаются целиком в ладонь, и ребёнок, который мыслит Гомеровскими строками, чувствуют себя одинаково ужасно, оставленные на кладбище под проливным дождём. Кажется, что только первый не сможет добраться до дома сам. Его нужно обхватить за ледяную руку и повести за собой, но как оказалось, возраст в такой ситуации не играет никакой роли: Орлову пришлось согревать тонкие девичьи пальцы и вести девчонку за собой домой, где более не было прежнего отца. Была только его призрачная оболочка. В какой-то момент Илона потеряла счёт времени, крутя на кончике языка крик, но не выпуская его. Одиноко мерила шагами серые будни, не задерживая в памяти ни один день с момента похорон матери. Тогда, смотря как гроб закидывают влажной землёй, она не понимала, что на долгое время остаётся одна. Не увидела за пеленой слёз, что Юрий Григорьевич душой прыгнул следом за женой и смиренно позволил заколотить деревянную крышку над своей головой. Илона буквально осиротела и ей пришлось ждать пока отец найдёт в себе силы вернуться к ней. И позволить это сделать, накрывая его руку, на которой появился массивный перстень с засохшей кровью в уголках, и смиренно кивнуть головой, когда он скажет, что у него теперь «новая работа». Никто из них не сказал этого в слух, но оба потеряли веру раз и навсегда. Верить больше не хотелось, а жить было нужно. Юрий Григорьевич Наумов поднялся на сломанных коленях и протянул руку к короне, чей блеск и перелив ещё недавно был ему отвратителен до пены у рта. Спустя год прозвище Наума станут упоминать всё чаще и говорить будут с уважением. С радостным хихиканьем будут рассказывать, что именно он завалил ту суку. Те, кто предложили ему после смерти Барса, в благодарность, помощь и работу, станут пожимать руку и отходить в сторону, не заслоняя путь. Всё, что принадлежало Барсу, забудет своего прежнего хозяина и будет работать на износ во благо нового. Илона снова начнёт смотреть на стрелки часов, не позволяя дням впредь измеряться лишь рассветами и закатами. И познавая новый мир, первое время частенько крутить в голове слова отца — «Времена не выбирают. В них живут и умирают.»* Понимать, что путь в ад избран ими самолично, но с жадностью вбирать в лёгкие запах денег, свободы и власти. Пчёлкин как-то бездумно смотрел вперёд, покручивая жидкость в бутылке, не понимая, стоит ли произнести хоть что-то вслух или оставить покалывание языка неизменным. Он молчал весь рассказ, а теперь чувствовал такую тяжесть, которую чувствуют, когда кто-то накидывает на тебя удавку собственного повешения. Знаешь, что конец не твой, но от волокон верёвки на шее становится немножко не по себе. — Я…только одно спросить хочу, — прокашлялся он. — А как отец позволил тебе втянуться во всё это? Зачем позволил связаться с криминалом собственной дочери? — Он больше никому и ничему не верил. Сказал, что моя безопасность — это теперь только его дело и моё собственное. В равной степени как и он, я должна защитить себя сама. — Пистолета и охраны бы не хватило? — с громким стуком бутылка опустилась на стол, а Пчёлкин поднялся на затёкшие ноги, намереваясь после поднять с пола девушку. — Барс жил так долго не благодаря пистолету и охране. Страх, Витя, он делает людей преданными. Витя мысленно не согласился, ведь у них с братьями преданность была выгравирована годами дружбы, взаимоуважением. Он повторил себе это два раза, чтобы убедиться в этом окончательно, затем всё же поднял девушку с пола, дабы наконец разойтись и дать мыслям в голове улечься на поверхности подушки. — Ничего не скажешь? — неожиданно разрезала затянувшуюся тишину Илона. — Например? — Ну, что тебе очень жаль и всякое дерьмо в таком духе? Пчёлкин поставил немного вырывающуюся девушку на пол, позволяя ей опереться на стену плечом. Забинтованная нога витала в паре миллиметров от паркета. — Мне много кого жаль, Наумова, в этой жизни. Но, как ты верно сказала, всякое «дерьмо в таком духе» не поможет. Да и не будет правдой. То, что было в твоей жизни мне не понять на собственной шкуре. — Логично, — тихо произнесла Илона, а затем развернулась и, держась за стену, медленно пошла в сторону спальни, раненной ногой наступая только пальцами и упрямо отказываясь попросить парня о помощи. Он нервно усмехнулся, стоя у открытого окна на кухне и запутался пятернёй в своих светлых волосах. Как будто бы захотелось простить ей пару грехов.***
Витя позвонил в офис только ближе к одиннадцати утра, когда все и без его звонка поняли, что на работу он сегодня не придёт. Наумова проявила признаки жизни как раз в тот же момент, тихо копошась в коридоре, когда он прикидывал, стоит ли говорить Белому, что причиной его отсутствия является острая на язык и всем знакомая русая голова. Решив, что умолчит о своих ночных приключениях, хотел было завершить разговор и выйти к девушке, но вместе с пиликнувшей кнопкой мобильника громко хлопнула и входная дверь. Наумова решила пропасть на утро также неожиданно, как часами ранее появиться на его пути. Через три часа, после того как, невзирая на головную боль, пришлось добраться до арендодателя, чтобы взять дополнительный комплект ключей от квартиры, Илона наконец запила таблетку анальгина порцией крепкого кофе, бездумно крутя в руках бантик из бинта на ноге. Неожиданно раздался звонок в дверь. К ней она пошла тихо, неспешно, как минимум, потому что из-за порезов не могла передвигаться резво, а как максимум, потому что хотела сойти за отсутствующую дома, окажись в глазке фигура Пчёлкина. Прихожая впустила помятого, явно не выспавшегося Орлова, чьи тёмные волосы торчали в разные стороны, говоря о том, что он нервно их перебирал на пути сюда. Пальцы удерживали за ленточки коробку со свежей «Прагой», а бутоны розовых лилий местами выглядели потрёпанно от нехватки влаги. Илона молча смотрела на него несколько минут, не пуская дальше коврика у двери. Думала, хочет ли так быстро снова вернуть его в свою жизнь, разрешая громить к чертям свои нервы и позволяя нежно обнимать по ночам. Цветы с жадностью начали пить воду, когда недалеко от них кто-то громким шёпотом просил прощения, а кто-то прощал.