Смешно

Уильям не умел общаться с детьми. Это давалось ему легко, когда разговор заходил не дальше учёбы и погоды, но выслушивать их, давать советы, он ни то что не мог…не хотел. Проблемы шестиклассников — не самая интересная тема. Не тот разговор, которым Уильям любил занимать утро. Потому поддержка переваливались на его жену. Она была милой женщиной. Спокойной и тихой, разговорчивой за пределами комнат, где находился Уильям. Как человек, который любил тишину, он отлично справлялся с шуршащим от разговоров воздухом. Это было противно, это выводило из себя: слушать один высокий голос, который прерывается на другой. Женский, детский, ещё один детский, снова женский, снова… Так вот, голоса, которые обсуждают чушь о школе, дружбе, любви и прочих мелочах, не имеющих никакого значения. Одна из мелочей — Майкл Афтон, согласившийся прогуляться у парка впервые за последний год, расплакался, как маленькая девочка, и спрятался за деревьями. Дети любят убегать, это что-то вроде их хобби: нарушать тишину, рыдать и лежать на земле. В случае Майкла, он, конечно, сидел (потому что за грязную куртку ему достанется), и Уильям наслаждался видами, делая вид, что ищет его. Сегодня небо затянуто дымкой. Серые облака с редко пробивающимся солнцем. Иногда лучи падали на каменную тропу, иногда голые деревья блестели каплями недавнего дождя. Иногда Уильям даже видел, как резвятся на ветках птицы, прыгают и машут крыльями, насвистывают и трещат. Среди серой травы и стеблей жёлтая куртка — опознавательный знак. Яркий цвет, торчащий из-за дерева. Громкое дыхание, всхлипы, дрожащие руки. — Майкл. Майкл вздрогнул от своего имени. Следующим словом могло быть что угодно, но слова Уильяма вдруг привели его в чувства: — Холодно. — Н-немного… Их разговоры давно не заканчивались согласием. В подростках было что-то, что подстрекало их спорить. «Нет, я не надену куртку, мне не холодно», «нет, я не буду есть кашу, я не голоден». Конечно, это значило не то, что ребёнок хочет сделать вызов родителю. Это значило, что родителю плевать на желания ребёнка. «Ты будешь надевать куртку, потому что холодно Мне». «Ты будешь есть, потому что голоден Я». «Ты будешь дышать дымом, потому что я курю». Майкл закашлялся. — Болеешь? — Ну… Это, наверное, очевидно: те, кому что-то не нравится, уходят. Те, кто хочет привлечь внимание — привлекают. Потому дрожащая от хрипа грудь и кашель вызвали лишь раздражение. Майкл умеет притворяться. Умеет притворяться, что ему плохо. — Чуть-чуть… Очередная затяжка наполнила грудь, и Уильям приподнял голову, любуясь оранжевым цветом. Серые листья заблестели, но потухли под очередной тучей. Серость неба слилась с серостью изо рта. Когда они только-только подъезжали к дому, Майкл умудрился сказать Кэссиди, что он — единственный тупица в классе. Это стало причиной провести серьёзный разговор, но, так как Уильям умеет не только серьёзно говорить, но и серьёзно молчать, он выбрал последнее. Майкл сам всё поймёт. — …Я на самом деле такой плохой? Майкл понял. — Нет. Я не так выразился, — его ладонь оказалась на чужой голове, и волосы Майкла показались мягкими, но липкими от пота. Между сигаретой и головой сына Уильям предпочёл бы первое. В конце концов, не так противно держать, — Я всё забываю, что ты сам ещё ребёнок… Это никогда не было удачной отговоркой. Дети тоже убивают, дети тоже трепят нервы. Однако, в отличие от взрослых, они чаще дрожат и жалеют. Их поиск поддержки выражен более явно: слёзы, бег, вопли. Взрослые делают зло молча. — …Но, знаешь, я буду рад, если мы немного поговорим. Например, что я мог бы для тебя сделать? — Я…я не знаю, — голос Майкла был слишком тихим, — Может, будешь меньше ругать меня или…типа того…но лучше сидеть со мной подольше. А взамен я постараюсь больше…не злить никого в школе. Сойдёт. — И не злить Кэссиди. Эта просьба не имела смысла, потому что Кэссиди никогда не злился. Другое дело, что Майкл был зол всегда. Это противная, семейная черта, передающаяся от отца к сыну. Кэссиди был добрым в мать, Майкл был уродом в отца. Ни капли гордости. Дом не выдерживал двух Афтонов. Но, если сказать, что Кэссиди похож на Майкла хотя бы бесконтрольным гневом, Майкл может…принять его. Майкл фыркнул. — Нет, послушай. Если ты будешь злить его, мне придётся проводить с ним в два раз больше времени. Мне придётся его успокаивать. Потому что в том, что он рыдает, будет Твоя вина. Заставлять ребёнка испытывать вину подло. Или скорее, ну, подловато, потому что вина — лучший способ управления. Быть может, Майкл заткнётся или перестанет убегать, зная, что его действия приводят к р е з у л ь т а т у. Уильям мягко улыбнулся, заметив, как слова отразились на его лице. Сработало. — Ладно уж. Спасибо, что не кричишь или…типа того. Руки Уильяма двинулись вверх, будто сами по себе: шарнирные, управляемые дистанционно. Прикосновение оказалось странным — Майкл врезался в него в ответ, и сцепленные на спине руки напомнили им обоим, что это — не случайное столкновение на улице, а объятия. Уголок губ Уильяма двинулся в эмоции, которую он не мог описать. Отвращение? Растерянность? — Я же люблю тебя, — пробормотал он, словно прожёвывая, — И я стараюсь, Майкл. Уж постарайся в ответ. Ради меня. Это казалось долгим. Чувствовать чужое тепло на своих плечах, мелкую дрожь, то, как грудь поднимается от дыхания, как опускаются на выдохе плечи. В несоразмерных объятиях непривычно ярко ощущать, какой ты высокий, какие твёрдые у тебя руки, широкие ладони поверх чужих лопаток. Объятия со взрослым — словно плащ, костюм для ребёнка, и это безопасно, если не задумываться, что костюмы иногда захлопываются. Уильям отбросил окурок. Слишком поздно, чтобы всерьёз задуматься, не обожжёт ли Майкла сигарета. Но, на удивление, не обожгла. Когда привкус сошёл со рта, и последняя затяжка слетела выдохом, Уильям наклонился и прикоснулся губами к чужому лбу. Холодный. Майкл поморщился, смущённый заботой, но оживился быстро — схватил за рукав. — Идём? — Ага! Хочу к реке. Чтож, это был его выбор. Путь до моста занимал отнюдь не две минуты, что склоняло заполнять молчание. Лишь бы Майкл не стал снова жаловаться, что с ним «мало разговаривают». — Не хочешь рассказать что-то ещё? Майкл дёрнулся, будто его ударили по затылку. В поисках защиты он сильнее сжал ладонь Уильяма, и это вдруг показалось нелепым: прячась от отца, он прячется в отце. — Нет, я не об этом. Я не на чём тебя не поймал. Мне всего-то любопытно, чем ты занимаешься в школе. — Ничем. То есть…э…ничем интересным. — Тогда, дома? — Ничем. Господи, Майкл. — Хотя! — он вдруг загорелся, наполняя себя вдохом. Спина выпрямилась, и он вытянулся, как длинный воздушный шар. Из шёпота голос перешёл в визливый, громкий, будто гаечным ключом по столу, и то, с каким интузиазмом он завопил, ударило по Уильяму растерянностью, — Я собрал крутого робота из пеналов. Но он не работал, потому что он, как бы…из пеналов. Стоило ли это такого восторга? — …Научишь меня делать роботов? А вот это — стоило. — Ну, почти живых… Или вроде того. Чтобы ходили и разговаривали. Быть идеалом профессии для своих детей — мечта каждого отца. И Уильям, на удивление, это разделял. «Я хочу быть, как ты. Я восхищаюсь тобой. Я восхищаюсь тем, что ты делаешь». Тем, что делаешь… Или он любил, когда хвалили его работы? Детище и создатель неразрывны, но создание не умеет чувствовать гордость за создателя. Потому Уильям, будто из уважения, не часто откликался на комплименты, которые посвящены ему. «Ты умён». Да, но что насчёт того, что он сделал? «Ты красив». Да, но что насчёт того, что он сделал? Создания — памятник красоте и уму, и комплименты мёртвому воплощению идеала в разы приятнее обычного человеческого «ты неплох». Комплимент созданию — комплимент бессмертию. Уильям поджал губы. Хотел ли он разделять его со своим сыном? — Конечно. Но не для того, чтобы ты пугал ими других ребят. И не забывай, что ты должен начать учиться. Без знаний ты не сможешь строить чертежи. — Да знаю я, — Майкл цокнул и покачал головой, едва не оступившись перед мостом. Уильям поймал его за локоть. Бессмертие. Его почему-то застопорила эта мысль. Можно ли добиться настоящего бессмертия? Состояния неупокоенности, вечности, жизни вне своего тела. — Я буду стараться. И уж точно не буду никого пугать, — продолжил Майкл, подбившись к ноге Уильяма будто в попытках обняться. Он метался у его бока, словно надоедливая зверушка, и Уильям не нашёл способа лучше, чем позволить залезть себе на плечи. Бессмертие. Река билась тёмно-синим потоком, редко встающим пеной. Холодная, длинная, скучная. При свете она напоминала зеркало — голубые волны расходились, и, если наклониться, можно разглядеть своё отражение. Сейчас же река была пуста, не виднелось ни дна, ни неба, словно парк заволокло чёрное моторное масло. Запах стоял несоответствующий: воздух посвежел от подскакивающих капель, ветер разносил фимиам дождя. «Нет, — подумал Уильям с усмешкой, — фимиам — это же что-то жертвенное». Иногда он забывал слова, и это было приятной привычкой, чтобы не слушать Майкла и не отвлекаться на мысль, которая била по его вискам, будто застрявшая шестерёнка. Бессмертие. Бессмертие. Он задумывался об этом и раньше, но эта мысль быстро тухла и была совсем слаба; поблескивала в его разуме, будто искра от сломанной зажигалки. Теперь же, когда он был вынужден неожиданно разделить соперничество с Майклом, бессмертие стало внезапно срочным. Фимиам… Нет, что-то другое. Как же называется приятный запах? «Миазм»? Нет. Ещё хуже. — Хочу сделать крутого робота с огромной пастью. Крокодила какого-нибудь или саблезубого тигра. Как думаешь, можно? Быть может, худшее испытание для человека думающего — невозможность остановить мысли. Когда ты поглощён рассуждениями, ты управляешь не только миром, но и собой. Ты составляешь несколько цепей мыслей одновременно: представляешь людей и их реакции, слова, восклицания. Иногда ты думаешь о привычном: «я построю аниматроника — дети будут рады. Я выскачу — они испугаются. Я заплачу — она расстроятся». Однако очевидность становится скучной. Со временем ты понимаешь каждое звенье цепи. Ты пропускаешь сотни шагов, зная финал. Ты выходишь из дома, зная, что через три часа и тридцать две минуты Генри зайдёт в пиццерию, Майкл — домой, а жена в такси. И очевидность порождает в тебе странное, холодное любопытство. Что, если я убью его? Что, если я получу бессмертие, если убью? — Кстати, хорошая идея… если придумать красочный дизайн… Детям понравится, — Уильям плавно улыбнулся. Его руки держали сначала чужие бока, потом — плечи, и так Майкл слегка перевешивался вперёд. Река перед ним не бурлила — застыла, будто холодная плита. «Если упадёт, — подумалось Уильяму, — не утонет, а ударится, как об асфальт головой». Ему приходилось бороться с этой мыслью, выбрасывать её и хватать снова. Он никогда не убивал, но делал это исключительно из понимания неодобряемости. Не из страха причинить кому-то боль и даже не из страха оказаться в тюрьме и оправдываться перед следствием. Отказ от убийств был для общества также очевиден, как то, что с утра требуется завтрак. Никто не говорил детям: «убивать плохо», потому что это очевидно. — Тебе же нравятся аттракционы, Майкл? Помнишь, как мы ходили однажды? — Конечно! Хочешь сделать аттракцион с крокодилом? Было бы клёво! Типа, какое-нибудь болото, откуда он будет вылезать и всех кусать! Он, вероятно, не почувствует ни наслаждения, ни интереса, если сбросит его. У каждого убийцы есть предпосылки в поведении: мучения животных, избиение своих же детей. Уильям же был терпелив: он не притрагивался ни к кому, кто раздражал его, но с приятным холодом наблюдал за тем, как бьют детей в фильмах. И никогда не понимал, что же в этом такого, что в этом страшного, и почему все вокруг так воют, когда находят на детях синяки. — Да-да… А какие ещё есть идеи? — А у нас разве хватит места для аттракционов?.. — ноги Майкла поматывались из стороны в сторону, разгоняя холодный воздух. Иногда по груди Уильяма били его ботинки. Бессмертие. Существуют не способы, а формы. Какое бессмертие Уильям хотел получить? Вечность тела или вечность разума? Сейчас, видя в воде своё размытое отражение, он мог подумать лишь о том, что любил себя, как образ, как привлекательного, красивого человека. Однако красота не имеет значения, когда встаёт на один ряд с изобретениями. Значит, бессмертие разума. — То есть, мы можем сделать что-то совсем маленькое. Пиццерия то небольшая… Значит, сделаем что-то на улице? Типа, фонтан с робо-крокодилом? Это не аттракцион, но всё равно круто! Уильям протяжно выдохнул. Слушать Майкла хотелось всё меньше и меньше. И какой от него толк? В проблемах, которых он приносит? Он не был добрым, как Кэссиди, и не особо отличался умом. Идея с фонтаном — единственное, что Майкл выдал за годы своего существования. Конечно, он ребёнок, он не обязан быть полноценным работником. И всё-таки…даже Кэссиди отчасти им был. — Да. Ты прав. Каждый эксперимент начинается не с его автора. Каждая идея опробована на ком-то другом. Не зря существуют лабораторные мыши, не зря существуют макеты. Чтобы получить бессмертие, нужно добиться бессмертия кого-то другого. Нет, не Майкла. Быть может, его назначение в этом эксперименте — бесполезная смерть. — Фонтан. Конечно. Как раз здесь сделать и можно. Не хочешь обследовать место? — А?.. Изо рта Майкла соскочил такой звук, будто он хотел что-то сказать, но именно в этот момент Уильям схватил его за руки, сжимая запястья. Майкл чуть слышно вскрикнул. Нет, не так: его голос подёрнулся и подскочил с визгом, схожим со скрипом стрелок старых часов. Он издал громкий вопль за мгновение до того, как Уильям потащил его за локти, и задолго до того, как река разошлась брызгами. На удивление, среди волн и копившейся пены, он вынурнул и…затих. Он не умел плавать, с каждым мгновением слабее чувствовал собственные ноги, а от холодного воздуха мог лишь хрипеть, не кричать. Он несколько раз позвал отца, но шум реки заглушал голос, а вода забила горло глотком. От лица Майкла отлила кровь, глаза поочерёдно открывались и закрывались, и с моста, сверху вниз, он напоминал скорее вертящийся в течение мусор. Уильям закурил. Бессмертие, значит…