Смешно

— Можно мы отпразднуем день рождения дома?.. Это не первый раз, когда Кэссиди отказывался идти в пиццерию, и не первый раз, когда Уильяму приходилось делать шокированное лицо. Он запрокинул голову и вытянул ноги, делая вид, что новость о страхе перед аниматрониками — это что-то новое, это что-то глупое, это что-то странное. Впрочем, кому как ни детям убийцы понимать, Что убивает. И пусть страх Кэссиди был давним, то, произошло с детьми, случилось не так давно. Это началось с Майкла. Как бы ни была сильна ревность к идее, Уильям не мог не признать, что Майкл послужил её началом. Он не был её создателем, не подсказывал и не подавал идеи, но его смерть лишь усилила и без того приятные мысли. Уильям жил удовольствием. Поиск вдохновения, поиск интереса, того, что создаст мысль и продолжит её тянуть. Обычному человеку хватает жизни, чтобы любить жизнь. Однако Уильям считал будни скучнейшим из удовольствий. Какими бы насыщенными не были события, они касались всего-лишь настоящего, непродуктивного мгновения. Радость от вкусного завтрака не имеет значения, она нелепа, потому что берёт корни из физических исканий. Тело жаждет есть, человек ест, и в чём же тогда ценность? Человечество ест каждый день. Человечество спит каждый день. Будничные процессы не имеют никакого значения. Стремление к общению также не более, чем побочный эффект. Человеку, способному не впадать в отчаяние от одиночества и скуки, не нужен собеседник. Но каждый собеседник считает нужным вдруг появиться. — Пап? — Я подумаю, — он приложил усилия, чтобы не сказать это раздражённо, — Ты точно не хочешь отдохнуть со всякими зайчиками, утками? Если твой день рождения выпадет на будни, мне не с кем тебя оставить. Кэссиди юркнул под локоть, и у Уильяма не осталось выбора, кроме как погладить его по волосам. — Ну, что такое? Ты же не боишься своих игрушек. А они, можешь считать, и есть аниматроники. Но поменьше. Этого было достаточно, чтобы Кэссиди заплакал. — Нет! Они мои друзья! А аниматроники… Можно не продолжать. — Ладно… Я что-нибудь придумаю. Если что, отпразднуем в столовой для персонала. Аниматроников там нет, но и украшений, наверное, тоже… — Правда?.. — Конечно. Но могу удостоверить: мы сделаем тебе самый вкусный торт и самую вкусную пиццу. Кэссиди вытер слёзы. Уильям недолго наблюдал за тем, как лампа отражается в его глазах, как слёзы блестят, будто капли света. Кэссиди золотой мальчик. В отличие от Майкла, он и правда хорош. Разговоры с ним не вызывали «удовольствия», но поглощали раздражение, расходились спокойствием. Быть может, дело было в «правильности» их взаимодействий, в идеальности в глазах общества. Кэссиди нужен, чтобы быть хорошим ребёнком. Уильям нужен, чтобы быть хорошим отцом. — Отдыхай и не бойся. В таких случаях отцы обычно встают, целуют ребёнка в лоб и отправляют спать, но Кэссиди оказался первым, кто подался в объятия. Уильям неловко обхватил его, прижал к груди и уставился в потолок. Всё же, в этом было что-то…приятное. Да, несомненно, он не чувствовал такого же пластикового холода, как это было с Майклом, и такого же невыносимого жара, как это было, когда Уильям оставался с другими детьми. Кэссиди был тёплым, всего-лишь тёплым, как ребёнок и как человек, и Уильям вдруг нашёл в себе смелость прикрыть глаза. — А можно мне побыть с тобой ещё немного? …Опасность близких взаимоотношений в том, что иногда они становятся исчерпывающими. — Конечно. Кэссиди поднялся, и Уильям потерял его из виду ровно на мгновение перед тем, как получил книгу. — Можешь нам что-нибудь почитать? «Нам». В его руках снова был этот медведь. — Я думал, эту книгу мы уже закончили. — Нет! Там в конце остался рассказ. Ему повезло уметь обращаться с детьми (не думал ли он недавно, что не умеет?), и повезло, что Кэссиди ещё плохо умел читать. Конечно, он мог произносить буквы, разделять слова на слоги, но страница текста приводила Кэссиди в отчаяние. Он перегревался, как генератор, и взгляд стремительно пустел от обилия букв. Уильям хихикнул. — Точно. Как я мог забыть…это же самый интересный рассказ из всех. Про мальчика и его плюшевых друзей. — Вот! Я правда о таком никогда не слышал. — «Маленький мальчик жил со своим папой и любил плюшевые игрушки. У него была своя комната…» — Пап, это прямо про меня! — Правда? Надо же…здесь написано, что у этого мальчика скоро день рождения. — Про меня! — Когда я был таким же маленьким, как ты, про меня сказки не писали… Ты такой популярный мальчик. — Это всё ты, пап! Тебя все знают. Значит, и меня, и маму, и Лиз тоже! Он в самом деле в это верил? В то, что человек из города написал рассказ об их семье? Иногда Уильям забывал, что мышление детей отличается от мышления взрослых. Это казалось таким странным. Не нужно быть гением, чтобы распознавать ложь. Выдумки имели огромное отличие от реальности — они всегда приносили удовольствие. Мультфильмы о магии, раскраски с яркими цветами, песни со словами, которых в буднях никогда нет, бессмертие, Бессмертие Бессмертие Без — И…ну, Майкла. — Почему Майкл отдельно? Вы снова ссоритесь? Глаза Кэссиди испуганно загорелись, прежде чем он сумел пробормотать «нет». Неубедительно. В отличие от Майкла, который не умел врать из-за собственного гнева, Кэссиди ложь не давалась, потому что он…маленький. Маленький и глупый. Очаровательно. — Он снова обижает тебя? — Он не разрешает говорить об этом… Сучёныш. — Ну уж нет. Запрещать и разрешать в нашей семье может только папа, — это звучало даже более неубедительно, но Уильям надеялся, что его авторитет подавит страх перед Майклом, — А папа — это только я. Кэссиди заплакал. Опять. Заплакал, и это было отвратительно, потому что за свою короткую жизнь Майкл успел испортить в разы больше, чем Уильям предполагал. Все попытки быть хорошим отцом обрывались на вечерах, которые он не мог контролировать. Десятки «уютных», «семейных» разговоров вычёркивались тем, каким уродом был Майкл. Приятно. Он «был». — Кэссиди… Пришлось заставить себя не улыбаться. Сочетание гнева и радости ослепили его, и ненадолго, совсем ненадолго, Уильям смог ощутить, что умеет чувствовать и нерационально думать. Вид плачущего Кэссиди лишь прибавил красок этому странному, прозрачному состоянию, словно глаза Уильяма, его мозг, его разум, оказались в банке с водой. Новые и новые мысли красили воду чередой цветных капель. Гнев был синим, а радость жёлтой, и, наконец, это давящее чувство, название которому он не знал… По началу Уильям поморщился, и лишь после осознал, что это было не ненавистью и не раздражением. Жалость? Любовь? Он не мог подобрать нужное слово, чтобы описать, что давило на него при мысли о том, что кто-то навредит Кэссиди, но прерывание пустоты в его голове было так вдохновляюще. Уильям любил эмоции. Уильям хотел. Вдох приподнял плечи, и Уильям обхватил игрушку. Голова плюшевого мишки помялась под его пальцами, но вскоре тело задвигалось, словно живое. Опустились передние лапы, покачнулись задние и двинулись уши. — Можешь поговорить об этом со своим другом. Я не буду слушать. Обещаю. А если случайно услышу, то не расскажу. Не стоило рассчитывать, что Кэссиди поверит, но слёзы в его глазах застыли, и ладони потянулись в плюшевому брюху. Игрушка увернулась, заговорив «незнакомым голосом»: — Что с тобой случилось, малыш? — Меня снова…обижают. — Ужасно! Кто? Кэссиди зажмурился, но то, как игрушка прижалась к плечу, выдавило ком из горла. — Майкл… Мне кажется, он меня ненавидит. Сложно найти, чего Майкл Не ненавидел. Школу, пиццерию, Уильяма, Кэссиди, свою мать, своих придурковатых друзей, он не любил точно также, как себя, и это выливалось на всех подряд, виновных и невиновных. Конечно, Уильям тоже причинял боль, но у этой боли была цель. — Нет-нет, малыш, это неправда. Он хороший мальчик! Да ну? Майкл? — Но он не умеет хорошо себя вести. Кто-то не научил его. Это всё виноват твой папа. Нытьё о Майкле имеет право прерваться на долю искренней похвалы. — Не говори так! Папа хороший… — Да-да. Но не умеет воспитывать детей. Лучше скажи, малыш: как Майкл тебя обижает? Кэссиди обернулся, проверяя, не подслушивают ли, и этого было достаточно, чтобы Уильям отвернулся с самым безучастным, невинным видом. Детские секреты не должны быть секретами. У детей, всё-таки, нет права держать что-то при себе. — Он пугает меня и обзывает… — Ничего, малыш, я тебя защищу! Ты сильный, взрослый мальчик. Мы никому не позволим тебя обижать. …Потому что это будет проблематично: доставлять проблемы со дна реки. — Но он обижает… — Значит, нужно поговорить с ним и всё-всё объяснить. — Он не станет меня слушать… — Почему? — Потому что он снова закроет меня… Он сказал, что лучше бы я умер. Быть может, это вызвало бы гнев, если бы сам Майкл уже не был мёртв. Быть может, Уильям взял бы его за шиворот и ударил о край стола, оставив на лбу широкую полосу угла и щепки. Быть может, это зашло бы дальше, и Уильям придушил его. Однако эта смерть беспричинна, повод, по которому Уильям накрыл его голову подушкой или шею циркулярной пилой, не шёл ни в какое сравнение с жаждой бессмертия, а значит ему почти стало бы стыдно. — Значит, я ошибся, малыш. Твой брат заслужил называться плохим. Плечи Кэссиди приподнялись на очередном всхлипе. — Ты правда так думаешь?.. — Даже в книге, которую читает твой папа, написано: плохие дети получают по заслугам. Только они умирают. И никто другой. — Значит, м-мне, наверное, нельзя умирать. Да, Кэссиди, именно Тебе — нельзя. — Я только слышал, что… — он прервался на очередной всхлип, — плохой человек забирает и хороших детей... — «Плохой человек»? — Да. Я видел объявления с фотографиями, когда мы шли в школу. Там были хорошие дети. И они совсем не похожи на Майкла. Стоило ли сказать, что они были «слишком хорошими»? В конце концов, они могли вырасти и стать мошенниками, серийными убийцами или лжецами. У них была целая жизнь, чтобы испортить себя. Лучше умереть, когда ты счастлив и молод; запомниться остальным добрым милым ребёнком. Однако эти слова могут спровоцировать Кэссиди стать непослушным. Стать таким же, как Майкл. — Неправда. Плохие люди никогда не ошибаются! Они чувствуют таких же плохих детей. Даже если ребята на фотографиях кажутся добрыми, все они были плохими. Без исключения. В этом была доля истины. Осознание пришло лишь сейчас, но Уильям с улыбкой понял, что искал в других детях не только бессмертие. Он искал Майкла. Возможность убить его ещё раз, молотком по виску, ножом по шее, пилой по животу, рукой по запястью. Снова и снова, ещё раз, и ещё, потому что Майкл недостаточно мёртв. У детей разные лица, но одна суть. Одни черты с Майклом. — Ты меня пугаешь… — Почему? Кэссиди вытянул игрушку и вгляделся в плюшевую морду. Глазки-пуговицы блеснули. — Потому что я начинаю бояться за Майкла. — Очень зря. Ты знаешь, что твой папа попросил всех-всех знакомых искать его? В недолгой тишине Кэссиди растерянно обернулся. «Искать Майкла». На самом ли деле он этого хотел? Уильям мог поспорить, что беспокойство Кэссиди было всего-лишь жалостью, страхом перед наказанием от несуществующего бога или судьбы. «Если я обрадуюсь, что он не вернётся, мне будет плохо. Даже хуже, чем ему. Что бы с ним ни стало». — Хорошо… Кэссиди хороший ребёнок. Если обрадуется чужой смерти, его заберёт «плохой человек». Эта мысль опустилась на них одновременно, и, обернувшись, они встретились взглядом. По-началу Уильям думал отвернуться: пристальный взгляд вызывает смущение и сомнения в реальности воображаемого друга. Однако разговор был уже окончен, отчего уклоняться от Кэссиди не пришлось. Под светом лампы шёрстка медведя казалась золотистой, тени огибали её и прятались пятнами под головой. Чёрный нос блестел, сияли и глаза, большие и нелепые, и Кэссиди видел в них своё отражение. Форма пластикового носа искажала его лицо, будто голова Кэссиди были огромной и вытянутой. Если бы не беспокойство за Майкла, он, должно быть, рассмеялся. — Прости, я случайно подслушал… — голос Уильяма стал таким же низким, как и раньше, и это ввело его в короткое самолюбование, — Уверен, всё это закончится хорошо. — Фредбер тоже так сказал. Ещё немного, и Фредбер начнёт говорить «плохие слова». Очередное представление (потому что Кэссиди всё ещё ребёнок, а Уильяму приходилось строить из себя добряка каждый день, с восьми утра до восьми вечера, это его работа) изматывало его, и усталость в полной мере ощутилась уже сейчас. — А Фредбер не сказал, что тебе пора спать? — Нет. Он не любит спать. Он любит хлопья и смотреть телевизор. Уильям не сдержал смеха. — Я могу взять его ненадолго? — игрушка погнулась, когда пальцы были сжаты на плюшевом животе, и Уильям вдруг почувствовал нетипичное для механизма нагревание, — На воспитательную беседу. Впрочем, нагрев устройства подслушки и микрофона не были необычными. Иногда долгая работа вызывала замыкания, внезапное отключение, в этот день Фредбер почти не работал, и Уильяму не приходилось использовать микрофон. Быть может, Кэссиди что-то пролил на игрушку? В таком случае, Уильям потребовал Фредбера очень вовремя. — Только если не будешь сильно его наказывать… — Обещаю. К тому же, мы давно договорились поболтать. — О чём это? — Ну, — он хихикнул, развернув Фредбера, и внимательно осмотрел морду, будто мог найти в ней что-то кроме пустых пластиковых глаз, — он обещал кое-чему меня научить. — А я думал, ты всё умеешь… — Всё. Но, знаешь, в последнее время мне не хватает знания одного языка. Я постоянно разговариваю со всякими утками, кроликами, и они понимают меня, но медведи… Кэссиди приоткрыл рот в каком-то непередаваемом шоке, будто ему рассказывали о ходе в другой мир или коллективном расчленении, хотя…наверное, если бы рассказ затронул трупы, его реакция оказалась бы другой? — Хочу попросить Фредбера научить меня медвежьему языку. Иначе, господи, совершенно невозможно работать! Веки Кэссиди опустились в дёрганом, недолгом моргании, в попытках не упустить ни слова, ни лицо отца. — Круто! А меня научишь?.. — Конечно. Я вернусь через пару минут. ... В его комнате нет ничего интересного. Не только сейчас, когда Уильям увлечён приподнятым от устройства прослушки пузом плюшевого медведя, но и всегда, каждый день рабочей недели. Это была просторная, полутёмная комната, где шкаф занимал большую часть пола и потолка. Под окном располагался стол из тёмного дерева, деревянный стул, а под его ножками — огромный красный ковёр. Вернее, бордовый. Ворс промялся под ботинками, когда Уильям зашёл, и ни лучи вечернего солнца, ни свет люстры, не сделали комнату более светлой. Состояние этого места не указывало на профессию Уильяма: ни бардака, ни документов, ни планов. Однако нельзя сказать, что в комнате оставался след человека. На чистом столе и идеально заправленной кровати ни сточенности, ни складки, ни мусора. Стул, на который присел Уильям, отодвинулся, но не издал ни звука. Было тихо. Было тихо, когда Уильям взялся за молнию игрушки и приоткрыл живот, запустив пальцы в скопления пуха. Микрофон разогрелся так, что обжёг пальцы. Электрический жар застрял на подушечках, заметался, словно беспокойное насекомое. Устройство зашипело, и Уильям едва не дёрнулся от громкого, неровного звука. Оно сломалось? Невовремя. На замену не хватит ни времени, ни денег. И как теперь наблюдать за Кэссиди? Ему что, придётся быть не «хорошим работником», а хорошим отцом? — Мистер Афтон. На этот раз Уильям не дёрнулся. Тело застыло или от страха (кому он лгал? Ему не было страшно) или от растерянности, и Уильям приблизил игрушку к лицу. Этот голос не был знаком. Низкое качество звука искажало его, поднимало звуки шипением и опускало протяжным гулом. Несмотря на то, что собственный сын никогда не назвал бы его «мистер», Уильям засмеялся от мысли, что говорил с Майклом, и это до дрожи вдохновило его. Бессмертие. Это работает? Майкл бессмертен? — Мистер Афтон, уберите аппарат от уха. Нам пришлось взломать устройство, так как мы обнаружили исходящие от него подозрительные частоты. К тому же, — голос прервался шуршанием, свойственным, как считал Уильям, лишь полицейской рации, — Сколько детей вы убили, не считая собственного сына? Очень жаль. Это не Майкл. Со вздохом Уильям подался назад. Стул покачнулся, вид игрушки сменился видом на потолок. Несмотря на отсутствие бессмертия (Кто бы мог подумать? Майкл облажался), воодушевление не прошло, и даже не сменилось, нет — объединилось с нарастающим азартом. — Я? Убил? Вы шутите? — потребовалось приложить усилия, чтобы имитировать взволнованный голос, но что-то в холоде интонаций выдавало его. Возможно, у него слишком плохо получалось имитировать интонации Генри, — Кто это? Это не смешно! Мой сын пропал! Ты думаешь, это весело? Звонить мне и портить мне день?! День, конечно, уже был испорчен пропажей сына, но Уильям не претендовал на достоверность. Ложь сможет распознать лишь тот, кто умеет похоже лгать. — Мы вынуждены обратиться в отдел полиции вашего района и органы опеки. Печально. Уильям приложил игрушку к уху, отталкиваясь от стены подошвами, пока стул раскачивался и раскачивался в опасной близости от падения. Молчание затянулось. Затянулось, пока ему не стало скучно молчать. — Я не понимаю… Я уверен, что не сделал ничего незаконного или подозрительного. Я точно знаю, что выполнял свою работу. На каких основаниях вы хотите меня обвинить? Вы звоните мне вечером, я сидел со своим сыном. Если он услышит, кем вы пытаетесь меня назвать… Этот полицейский перебил его, но Уильям был даже рад. — По камерам видеонаблюдения видно, как Вы в районе первого часа ночи вышли из машины и поволочили подозрительного вида мешок. Сейчас же поступают жалобы от соседей на странный запах, исходящий со стороны вашей улицы… Этого вдруг стало достаточно, чтобы Уильям застыл, и сгустевшая кровь прилилась к его мозгу, будто топливо к генератору или ток к щитку. Грудная клетка издала звук, напоминающий гулкий удар по рёбрам, и комната, казалось, стянулась до размера одного стула, вдруг застывшего под его ногой. — Ждите полицию.