Смешно

— Надеюсь, когда вы ничего не найдёте, я смогу вернуться домой. Уильям приподнял бровь в слабом, едва различимом удивлении: стоило сказать «мы вернёмся», потому что Кэссиди всё ещё был в участке, и его мать, где бы она ни была, рисковала оставить сына в компании полицейских на час, а может и на два. Вдали от Кэссиди страх за его жизнь не казался таким ярким. Тянулся за Уильямом шлейфом, словно от кошмарного сна. Имело ли значение, что Кэссиди испугается? Нет. Что Кэссиди замёрзнет? А Майкл? Уильям сдержал усмешку. Потребуется в два раза меньше лекарств. У пиццерии темно и холодно. Метель скользила по земле белым следом, ветром царапала асфальт. Ночь уже накрыла дома, и ничего, кроме отражения, не виднелось сквозь чёрные окна. Силуэт Роба был кривым и грязным, Уильям видел, как дыхание поднимало плечи. Или не дыхание? Уильям хотел называть это предвкушением. Проводить обыск принято без задержанного, но полиция единогласно (одним голосом, и это был голос Роба) решила забрать Уильяма с собой. Они наполнились желанием поймать его на поличном, за руку, которой он держал ключ. Так обыск покажется начальству более вынужденным и менее незаконным. Впрочем, стоило двери открыться, так Уильям оказался в наручниках. Чёрт. Чёрные коридоры блестели от фонарей. Тонкие линии света лежали на клетчатом полу, мерцали то на дверях, то за дверью. Тишина поглотила здание. Не было музыки. Ни единого голоса. Словно что-то огромное выело дыру на карте города. Огромное пятно. Пиццерия. Коридоры длинные и топорные, квадратные, как детские рисунки. Полиция ходит уверенно и быстро, но стажёр не успевает, путаясь в ногах. Уильям приметил его ещё в машине, когда разговор о задержании стал слишком личным. Имя стажёра Дэвид, ему едва исполнилось двадцать три. Он мечтает сравняться в должности с Робом и стучит зубами во сне. Я люблю птиц. Они хорошенькие. Но однажды я увидела птицу в снегу. После этого мне снились плохие сны. Птицы не дышат, когда лежат в снегу. Уильям покосился на аниматроника задолго до того, как полиция вошла в столовую. Я не могу дышать. Я не могу дышать. — Чего? — Что? Я ничего не сказал. — Здесь чем-то воняет. — Уже? Моя любимая игрушка — зайчик на верхней полке. Мама запрещала его доставать. Каждый раз, когда я брал его, из него сыпалась вата. Роб поморщился. Запах был недостаточно сильным, чтобы вызвать рвоту, но едва-едва пробивался издалека. Днём, когда по пиццерии ходил запах пиццы, гниль не была так заметна, но не сейчас — в свисте сквозняка. Уильям пытался подобраться ближе, остановиться рядом, но не мог сдвинуться из-за приказа. Пока полицейские искали выключатель, Роб прикрикнул «держите его хотя бы кто-нибудь», и «кем-нибудь» оказался стажёр. — Мы выключаем свет на ночь. — И как его обратно врубить? Уильям пожал плечами. Роб скривился уже от издёвки: — Нужно позвонить Генри. — О, знаете…он спит. …Скажи, Роб, какого оказаться к бессмертию так близко? …У стажёра вряд ли был ключ от наручников, а уговорить его отойти или освободить руки будет сложно. Сердце стучало громко. Если они найдут трупы — а они однозначно найдут, если медлить — ситуация станет хуже. Нет, Уильям. Хватит. Это было лишь имитацией страха. Он Должен бояться, потому что это социальная норма: пресмыкаться перед полицией. Если выключить в себе этот «датчик», привычку подстраиваться под ситуацию, исчезнет и внутреннее проявление. Отключить страх быть арестованным, Уильям. Отключить желание вернуться к Кэссиди «как хороший отец». Отключить страх потерять репутацию, Уильям. Впереди по коридору, в кладовке, лежал топор, а на кухне нож, и эта информация может стать полезной, если… — Я сяду? — Уильям двинулся вниз. Пальцы стажёра-Дэвида раскрылись, как кривой капкан. Хватка ослабилась. Уильям сел, и стажёру не оставалось ничего, кроме как придерживать его за плечи, словно не подозреваемого, а ростовую куклу. Тогда, в тишине и отблесках фонарей, пока полиция отходила всё дальше, голова Уильяма приподнялась на мягкой улыбке: — Ты выглядишь испуганным. Всё в порядке? Боишься аниматроников или меня? — Нет. То есть… — стажёр-Дэвид замялся, — Запрещается говорить с подозреваемыми на обыске. Простите. Лица аниматроников кривились под светом. Широкая морда Фредди, толстая, шерстяная пасть с белыми притупленными зубами. Глаза с топорным, животным блеском, свойственным мёртвым или тем, кто застал смерть. Издалека Уильям видел, как Роб рассматривал в этом аниматронике или себя, или следы крови. И что-то в Уильяме застучало, как детские руки, не страх и не ужас, а смущение, как у того, кто оставил подарок и ждёт восхищения на сюрприз. — Когда их разбирали в последний раз? Они вообще в рабочем состоянии? — Они пели сегодня. — Ну и рожи. Уильям пожал плечами в молчаливом «да, всё верно». Детей всегда тянуло к жуткому. Никто не понимал, почему младшеклассники обожают легенды, а подростки — заброшенные здания. Каждого ребёнка тянуло к смерти, это обычное состояние, закон мироздания: точно также к смерти тянет и стариков. Дети неосознанно бросаются к гибели, попадают в несчастные случаи, оказываются запечатаны цементом или захоронены заживо в запертом шкафу. Вот, почему аниматроники так популярны. Дети Очень хотят умереть. Кисти двинулись в наручниках, прикрасневшие запястья дёрнулись. Когда стажёр-Дэвид что-то заподозрил, взгляд Уильяма вжал его в пол. Добродушная улыбка. — Наш механик разбирал Бонни утром. Если будут проблемы, можете обратиться к нему. — Механик? — Роб остановился. — Иногда я нанимаю работников, когда не справляюсь сам. Но на профессионалов хватает с трудом. Веселить детей — всегда затратное дело. Родители платят за пиццу, а я покупаю всё, начиная с костюмов, заканчивая ингредиентами. «Ингредиенты». Смотри, Роб, дети в аниматрониках, как начинка для пирога. Уильям наклонил голову. Роб стоял так близко к трупам, что не мог не догадаться, что тела спрятаны под костюмом. Стоило придумать отмазку поскорее, но уже сейчас он знал: рано или поздно они найдут тело. Хотя бы одно. Вызывало ли это страх? Теперь — нет. Это было закономерно. Даже разочаровывающе. Уильям не прикладывал усилий к тому, чтобы скрываться, и удивительно, как его деяния не обнаружили раньше. Но сейчас, когда Роб просто победно похлопает в ладоши, уйдёт под землю весь его потенциал. — Если механик снова выбросил мусор в аниматроников, мне придётся его уволить… — Выбросил… — Роб не договорил, но выражение лица сказало за него, — …Дайте Афтону телефон. Надо вызвать этого механика. Пока Роб спускался по лестнице, темнота блеснула телефоном стажёра. — Я наберу. Продиктуйте. Уильям задумчиво наклонился. Цепь наручников натянулась на угол стула. Кожа погорячела, первые раны кололи запястья, но ослабление, едва различимое движение вверх, дало знать, что скоро руки освободятся. И никакой радости на его лице. Только дрожь губ в наигранной взволнованности и настоящей усталости. — Двести двенадцать. Четыреста сорок семь. Двадцать… Это был номер Майкла. Единственного, кто Точно не ответит и не обидится на обвинения в убийстве. Механика, конечно, тоже не существовало, и глупо полагать, что Роб искренне пытался дозвониться. Но зачем он устраивает этот цирк? Хочет удостовериться? На его лице ни улыбки, ни страха, ни радости. Мёртвый человек. Уильям хотел расшатать его, добить до вспышки и треска, как пиньяту, но здравомыслие оказалось сильнее. — Будьте готовы, что люди, работающие допоздна, не станут отвечать в такое время. Но, надеюсь, он найдёт минуту. Не обвиняйте в пропаже детей и его, пожалуйста. Он хороший человек… Такой же хороший человек, как те, кто запирает детишек в подвале. Как те, кто вырезает из них лёгкие и хранит в холодильнике рядом с головой своей жены. Те, кто готовит суп, когда сын в соседней комнате уже задушен. Иными словами: такой же хороший, как те, кого не существует, потому что в общественном мнении это не «люди», а «нелюди». Не существует, в общем-то, хороших людей. Гудки пробивались долго и тяжело, словно пузыри через воду. Первый, второй, третий, сброс. Ещё одна попытка дозвониться. Первый, второй, третий, сброс. Ничего. Первый, второй… — Я нашёл в запчастях костюм. Кажется, на нём следы крови. Не уверен. Уильям лениво наклонил голову. Почему труп нашёл какой-то второсортный полицейский? Его тонкий силуэт поблескивал в темноте, как крючок на глубине моря. Будто сейчас что-то должно вылезти и его поглотить. Почему ты не делаешь то, что нужно, Роб? Тишина затянулась, и Уильям не сразу вспомнил, что здесь уместны страх, беспомощность и оскорблённость. Семьянину свойственно дрожать от мысли об убитых детях, свойственно терять дыхание. Открывать рот, как Генри, и плакать, как Генри, потому что блеск зрачков должен смениться пустотой слёз. …Или, нет, пожалуй, не так артистично. — Крови? Наручники подёрнулись между запястьем и углом стула. Толстая красная линия, покрывшая кожу, казалось, стала только глубже. Руки ломили. Оставалось немного. Боль приближалась к пальцам. — Нет, этого… — приходилось заставлять себя звучать обеспокоенно, и даже так голос казался низким и сдержанным, лишь изредка вздрагивал. Теперь уместно перейти на крик, — не может быть! Как владелец развлекательных кафе, Уильям любил развлекать. И как приятно, что Роб таки уловил ноту этого развлечения. Наигранная интонация отразилась на его лице презрением. Уильяму показалось, что они знали друг друга так долго, что Роб заранее знал, что Афтон никогда не кричит. Что Афтон любит слова «уместно» и «неуместно», и сейчас кричать неуместно, точно также, как и всегда. — Нам нужно что-то сделать… — продолжил Уильям, — Здесь не должна быть кровь. Это…мы должны посмотреть! Я могу пойти с вами? Я не хочу, чтобы в моей пиццерии была кровь или…чем это может быть? Слова оказались проигнорированы. Лишь дрожащие губы стажёра дали знать, что полиция приняла слова за чистую монету. Все испуганно переглянулись, после взгляды зажглись решительностью, и Уильям был уверен, что Роб ринется к трупу. То, чего он не ожидал, то, что было до нелепости нелогичным — Роб поменялся местами со стажёром, и тогда слабенькая хватка паренька сменилась острыми пальцами сильной руки. Будто сорвавшийся винт воткнул в мышцу железо. Хватка у Роба была как у капкана. — Так скольких вы убили, мистер Афтон? Ты не представляешь. — А вы? Выражение лица Роба не изменилось, но Уильям знал, что что-то изменилось в его голове. Было это радостью или очередной вспышкой ненависти, Роберт не остался в положении наблюдателя. От него воняло кровью. От его рук несло чем-то едким, смесью гнили и нашатырного спирта. На самом ли деле несло? В детстве, когда Уильяма не довезли до школы (у отца появились срочные дела, и пришлось сбросить Уильяма в паре кварталов), он проходил мимо дома соседских ребят, слишком маленьких, чтобы собираться учиться. За их забором странно пахло. Тонкая чёрная линия тянулась к небу, и Уильям, сделав вид, что напуган, — это было чистым любопыством, и он надеялся увидеть обгоревшие трупы, — увидел только муравейник, зажжённый, как факел. Красный жар пестрил посреди серой улицы. Догорал. Внутри уже никого не было. Такой же запах. — Или вы не отвечаете на такие вопросы? — Отвечаю, — Роб прищурился, — Но сейчас вопросы задаю только я. — У вас есть дети? Желание уменьшить боль не всегда положительно. Например, когда ты, опасаясь, что откажут на работе, отрезаешь себе ноги, чтобы туда не идти. Роб создавал впечатление человека, который старательно, ежедневно, выкалывал себе глаза. Что же он не хотел видеть? — Повторяюсь ещё раз: сколько детей вы убили, мистер Афтон? Голова Уильяма наклонилась в незамысловатой мелодии, несколько раз, стягивая наручник, он кивнул. Низкий, размеренный голос тянулся нотой контрабаса. Десять цыплят отправились обедать. Один поперхнулся и их осталось девять. Девять кроликов, поев, клевали носом, Один не смог проснуться, их осталось восемь. Восемь медвежат- Его отвлёк запах. Яркий и чёткий, шлейфом тянувшийся из коридора. Говорят, кровь пахнет железом, но сейчас воняла фимиамом. Показалось так или было на самом деле — вид мешка в руках стажёра, притемнённый пятнами, ослабил хватку Роба. Голоса других полицейских ещё звучали в глубине пиццерии. Низ мешка покачивался и сгибался. Не будь Уильям убийцей, он бы ни за что не узнал очертание ножа. То, как ткань охватывала рукоятку и отпускала, когда утихал сквозняк. Социальной нормой было бы убежать, потому что стремление спасать свою жизнь свойственно людям. Однако Уильям и это сделал как-то лениво. Перед тем, как рвануть вверх, он поправил низ пиджака. Волна холодного воздуха поднялась на Роба, от неожиданности он застыл. Когда пришёл в себя, в опустевшем коридоре виднелся только стажёр, сваленный с ног. Бледный, как пена, и холодный (когда поднялся по руке Роба), но всё-таки живой. Не всем идёт работа в полиции. Не всем Надо работать в полиции. Идиот. … Пиццерия не была огромной. Даже в темноте, раскинувшейся, как чёрная ширма. Коридор, до странности тонкий, быстро оканчивался тупиком. В столовой полиция, у комнаты охраны полиция, у выхода, у входа. Везде. Везде. Афтон завернул за угол и нервно обернулся, тяжело дыша. Он плохо видел в темноте, без фонаря и оружия, но знал пиццерию слишком хорошо, чтобы потеряться. Это место не было просторным, что затрудняло положение. Однако почти все комнаты соединены между собой, что делало из здания, если подумать, схему с кругом по середине. Это значило, что полицейские попытаются подойти с другой стороны. Если бы можно было их разделить… Уильям завернул за угол. Из-за запертых окон на него смотрела только серая ночь. Город, зажженный огоньками, блестел, как игрушечный, и пустота улицы сильнее всего напоминала смерть. Тогда Уильям смирился, что умрёт. Страх не покачнул его ни на минуту. Однако плечи поднимались от вдохов, сердце стучало, и что-то физическое ещё билось в нём. Бессмертие тела — глупость. Но тело тоже хочет жить. Как мечется малёк на крючке. Дверь кладовки. Внутри темно. Шкаф, полный костюмов, галстуков, шляп и прочей одежды. Коробка с пиджаками. Фиолетовым пиджаком. Топор, припрятанный на дне. Уильям улыбнулся. Свет фонарей аляпистый. Скользит по полу под шёпот. Издалека слышно, как стажёр спотыкается, и кто-то из полицейских успокаивает его. Голоса нервные и тихие, но пустота пиццерии тише, и каждое слово слово — эхо от стены к стене. — Я не могу так, — голос стажёра-Дэвида дрожит, что-то клацает в его руках, и Уильям не хочет думать, что это пистолет. Не из жалости к парню и не из страха погибнуть, а потому что разочарован, что такому «зелёному» работнику доверяют оружие. Некоторое время стажёр тяжёло дышит, после кто-то ободряет его именем «Дэвид». Опять. Осознание, что Уильям слышал, как зовут незнакомца, но понятия не имеет о полном имени Роба, давит на него как-то неприятно и мерзко, словно промахнулся и вместо приза получил мешок мишуры. Свет фонаря скользнул по полу. Звуки стихли, полиция явно приготовилась к нападению. У полиции всегда есть право стрелять на опережение, но Уильяму думалось, что они струсят. Потому лишь улыбнулся, заметив, как свет фонаря притупился о его тень. — Эй. Тишина раскололась о звук пробитого черепа. Уильям впервые слышал хруст, напоминал он треск корочки пиццы. Прошло меньше минуты, но молчание не сбилось — полицейский лишь приоткрыл рот, наблюдая, как стажёр, ещё живой, повис, как ёлочная игрушка, на острие топора. Кусочки мозга скользнули по лбу, зацепились о ресницы. Уильяму подумалось, что Дэвид похож на пиньяту. Полицейского начало тошнить. Не пустой, но туповатый взгляд стажёра наполнялся осознанием приближающейся смерти. «Я скоро умру». Губы дрожали, белея, тело забилось, дёргаясь, будто от удара тока. Поначалу ослабли плечи, потом — опустились руки. Но пальцы продолжали сгибаться, холодея. Ноги выпрямились. Когда Уильям наклонил топор, стажёр опустился к полу. Однако острие застряло так глубоко, что потерялось в лобной доле. Теперь он похож на пиццу. Красное лицо, кусочки мяса, мозга и крови. Белки глаз как нарезанные шампиньоны. — Б-боже, — полицейский вжался в стену. Уильям наблюдал, как тряслись его руки, как подпрыгнул в них пистолет, — О-опустите оружие. Я буду стрелять! Тело стажёра тяжёлое и тонкое. Уильям надавил на его живот, но череп стиснул топор, будто ожил. Пришлось ударить стажёра в бок. Ещё раз. Ну, что такое? Эта груда мяса уже не моргала, но продолжала дышать. Как смотрит на убегающее тело курица без головы. — Ты полицейский, приятель. Ты должен быть готов к тому, что странный парень убьёт твоего друга топором, — четвёртая попытка выбила стажёра, и труп, наконец, рухнул. Эхо разбежалось по коридору. Лужа крови нарастала быстро. Будничный тон Уильяма сменился на издёвку, когда стажёр показался ему похожим на ракушку (дырка одна, а головы теперь две. Умора), — Это ваше первое дело, я прав? Кто решил отправить тебя сюда? Кто это сделал? То, что все мы будем мертвы, исключительно его вина. Как его зовут? Уильям поднял руку, но боль пронзила ладонь. Он не заметил рядом оружие, потому застыл от осознания, что в такой крупной жёсткой кисти застряла пуля. О. В него выстрелили. Роб? Новое жжение пронзило предплечье, кровью впиталось в рубашку. Зачем люди имитируют эмоции? Делают вид, что так злы, что хлопают дверью. Зачем люди имитируют боль? Делают вид, что им так больно, что оружие выпадает из рук. Уильям положил топор на пол. После — зажал рану. Кровь выходила стремительно. Горячая и мягкая, как дым. Впервые он чувствовал, что был человеком. И даже так его наполнение казалось нечеловеческим вовсе. Словно из плюшевой игрушки выпадал пух. Словно с неба падали куски облака. И всё же, теряя равновесие, Уильям не смог удержаться, и приложился плечом к стене совсем не мягко. Удар, схожий с железным маятником, врезался в руку. Следующую минуту Уильям осознать не успел. Удар в спину. Падение. Рухнул, как эндоскелет. Даже с похожим звуком. — Встанешь — выстрелю тебе в голову. Голос Роба звучал как-то пустовато, будто «конец» этой истории расстроил и его. Вспомнилась сказка, то, как внимательно слушал Кэссиди, как «Маленький мальчик жил со своим папой и любил плюшевые игрушки. У него была своя…» мир сузился до одной комнаты. То, что люди называют «привязанностью», отвлекло Уильяма от привычной пустоты. Какая демагогия. Уильям в самом деле об этом думал? Перед смертью…о своём сыне? В груди что-то затеплилось, и он засмеялся, прислонившись к стене виском. «Когда я был таким же маленьким, как ты, про меня сказки не писали… Ты такой популярный мальчик» Какая жалость, маленький Кэссиди останется без отца. Ну, ничего. Даже если Уильям умрёт, он никогда не исчезнет окончательно. Он был высшим существом. Не таким, как Бог, и не таким, как вселенная, но он осознавал всем нутром, что был везде, даже когда не был. Он — страх детей, возвращающихся поздно ночью. Он — зритель убитых посреди семейных ссор женщин. Он — юркая мысль в голове полицейского, наставляющего на преступника пистолет. Маленькое, нависающее «убей» над отцом, чей ребёнок не перестаёт кашлять. Маленькое, невесомое «убей», у учителя, который видит, как ребёнок сидит один. Разве это может умереть? — Ты главный здесь, да? — голос Уильям исказился кривой нотой, — Смерть этого парня на твоей совести. Главный ты или нет, виноват ты. Нужно лучше следить за подозреваемыми. — Заткнись. — И иметь опыт работы. Твои дружки трясутся, как маленькие девочки. Те, конечно, кто из них жив. — Без твоих наставлений обойдусь. Уильям широко улыбнулся, но поморщился, крепче прижав ладонь к ране. Плечи тяжело поднимались от вдохов, и пот тонкой линией пробежал от виска до подбородка. Уильям прикрыл глаза и медленно шагнул вперёд, не отходя от стены. — Это приятно. То, что ты понимаешь меня. Мы сразу друг друга поняли, — он приоткрыл глаза и прищурился. Слышал полицию позади, но оборачиваться не стал. Не было значения, кто там и почему. Жаль лишь, что не довелось опробовать топор на них, — Я хотел бы знать твоё имя. Нечестно, что ты знаешь моё. Я ничего не смогу с ним сделать. Мне всего лишь интересно. — Я знаю. Роберт Бриггс. — «Роберт Бриггс». Смешно было бы, если бы ты в своих работников выстрелил, да? Тишина наполнилась состоянием средним между растерянностью и отвращением. Да. Смешно. Оборжаться. — Нет. Не стоило ожидать от Роба красноречивого ответа. Уильям хмыкнул, сделав новый шаг вперёд, придерживаясь за стену. Осознание, что он истекает кровью, и что для этого достаточно лишь пары пуль, ещё не впиталось в него. Почему такое существо, как Уильям, может погибнуть от выстрела? Это казалось опечаткой в важных документах. «Обычный человек, Уильям Афтон, оказался обычным человеком». На мгновение Роб подумал, что за хромающим Уильямом должен тянуться кровавый след. Однако ранения оказались мелкими, и, пусть раны и испачкали рубашку, на пол не приземлилось ни одной капли. «Обычный человек, Уильям Афтон, казалось, подстроил свою смерть» Вдруг он упал, и Роб не сдержал усмешку. Эхо разошлось по коридору, рассеялось в темноте, и этот глухой, странный звук остался в ушах, будто пробка. Неподвижный силуэт Уильяма, будто бы фиолетовый, терял человечность во тьме и приобретал её, когда падал свет фонаря. Вот, чёрное пятно, будто бездонье под приподнятой крышкой колодца. Ход вниз, падение в ледяную воду. Невольно вспомнились случаи нахождения детских тел, разложившихся в воде. Тогда детишек доставали наполовину сгнившими. Головы их оставались целыми, пусть и черты лица — худыми. И туповатый взгляд блестел, когда приподнимали труп. Следом за серыми пустыми глазами можно увидеть одежду, мокрую, но застывшую от грязи и влаги. А потом, самое забавное, самое смешное — кости таза и ноги без доли мяса. Ничего не осталось. Лишь ровные чашечки колен. Вот, светлое пятно, и уже видно лицо Уильяма, человеческую бледность, ослабленность тела и пятна крови. Вот, он уже человек, а не явление, не первородный ужас при взгляде на мёртвого малыша. Вот, он Человек, и смерть кажется не его парфюмом, а его окончанием. — Времени мало, — Роб обернулся. Полиция была рядом, и он поморщился от мысли, что придётся затаскивать Уильяма в патрульную машину. Чтоб он сдох, — Возьми-ка топор ещё раз. Когда ладонь Уильяма накрыла деревянную рукоятку, в его голове оказалось шесть пуль.