Смешно

Ему приснилось, как Кэссиди умер. Челюсть аниматроника опустилась, зажала маленькую голову с треском, визгом, пока крик не прервался на хруст. Багровые линии поползли по лбу Кэссиди, вискам и щекам, упали на подбородок, окрасили шею. Густая, свежая кровь пахла железом, а от Кэссиди теперь воняло смертью. Уильям знал, как пахнет смерть. Она не имела отношения к запаху разложившегося тела. Наступала задолго до первых червей в груди. Это всего-лишь пустое ощущение, напоминающее привкус лекарства или запах приближавшегося дождя. Ощущение, схожее с гневом, но не выплёскивающиеся, а уходящее внутрь. Смерть. Смерть пахнет пустотой и наслаждением, смехом бьётся в груди. Не смешно. Сейчас не смешно. Крик Майкла тоже мало походил на смех, несмотря на то, с каким гоготом он и куча придурков подняли Кэссиди к сцене. Улыбки оборвались быстро, лопнули под хлопок, и нарастающая тишина вспыхнула воплем. Глаза Майкла распахнулись, наполняясь блеском слёз, но он не плакал. Только кричал, и кричал, и кричал, орал до хрипа, пока его не оттащили, и пока Майкл не осознал, что это сделал Уильям. Руки сжались на его шее. Пальцы сошлись на затылке, выдавливая хрип, и Майкл покорно застыл, уставившись вверх пустыми глазами. Сначала он открывал рот, делал нелепые, жалкие вдохи, но после остановился, захлебываясь в собственных хрипах. Тело подернулось, краснота слез сменилась краснотой кислородного голодания, и бледность наступила, бледность стёрла его, сделав частью такого же белого пола. И даже так Уильям не отпустил. Тело приподнялись, Уильям ударил его о пол. Тело приподнялось, за головой приподнялись плечи. Уильям ударил его о пол. Тело приподнялось, Он обнаружил себя на ступенях собственного дома. По правую руку стоял Кэссиди, и полицейская машина освещала его мигалкой. Синий. Красный. Синий. Красный. Майкл. Тоже синий сейчас. Нельзя сказать, почему сон пришёл в голову в эту минуту. Страх оказаться пойманным преобразился в воспоминания? Эмоции, которых Уильям так ждал, сошлись с кошмаром и смешались с ним? Его кулаки до сих были сжаты, стучало сердце и вздулись вены. Однако спокойствие вернулось, когда приоткрылась дверца. Да. …Когда приоткрылась дверца вдруг что-то произошло. Уильям видит полицейского. Мужчину с неподвижным, наполненным гневом, лицом. Его движения выточенные, но тяжёлые, словно он прикладывает усилия, чтобы тело не оставалось на месте. Что-то в нём кажется Уильяму ненастоящим: этот человек как выжженное на ткани пятно. Что-то в нём кажется Уильяму острым: быть может, то, как тень полицейского режет свет. Заинтересованностью в полиции, впрочем, никто из семьи Афтонов не отличался, пусть Майкл и был частым гостем участков. Его ловили за мелкие шалости, кражи, драки, и Уильям перестал следить за этим так давно, что забыл звук полицейской сирены. Майклом занималась его жена, Майкл был Её любимым сыном, а теперь любимым мусором на дне реки. И Уильям бы даже не задумался, не обратил внимания на очередной псевдо-суровый вид (каждый полицейский пытается выглядеть страшно, чтобы преступники плакали и бились в конвульсиях: «пожалуйста, не надо, не бейте, я расскажу вам всё!»), если бы не эта странная схожесть. От полицейского веяло смертью. И смерть, как всегда, не имела ничего общего с разложением. Уильям видит холод в его взгляде, неживую пустоту, будто полицейский не дышит, но пустота сменяется гневом, когда они встречаются взглядом. Вот оно. — Мистер Афтон? Уильям заваражён. Он с трудом сдерживает улыбку, ощущая что-то, что никогда не опускалось на него: азарт не от убийства, не от погони, а от того, насколько живым было его отражение, и как оно уворачивалось, чтобы не сойтись ни в одном движении. Полицейский был… — Да, — он кивнул, словно ответ не был очевидным, и опустил голову к Кэссиди, с трудом стоявшему на ногах, — Тише, малыш. Они же добрые дяди. Они должны сделать что-то хорошее, правда? — Правда… Приходится прикладывать усилия, чтобы не пялиться на полицейского уголком глаз, но, рассматривая его, Уильям всё сильнее ощущает гордость за свой рост, свой голос, одежду и лицо. Несмотря на то, как отличались их черты, как под синим цветом явнее выделялась разница в телосложении, взгляде и костюме, отблеск красного отделял полицейского от того, чтобы его одежда стала такой же фиолетовой. — Вы будете разговаривать о своём сыне с органами опеки. То, как Кэссиди грубо дёрнули за плечо, наконец, вывело Уильяма из яркого ощущения бессмертия. — Простите? — интонация исказилась полуиздёвкой, будто Уильям не извинялся, а заставлял просить прощения, но подоспевшие полицейский дёрнули за плечи уже его, и в нарастающем отвращении он не сразу заметил, как оказался в наручниках. Холодный густой воздух наполнял грудь. Тяжёлая темнота опускалась с неба, накрывала голову, давила к земле заодно с руками полиции. Улица была пустой, горели лишь окна домов, фонари и фары, и, чем ниже наклонялся Уильям, тем ближе он видел отблески в белом снегу. Его толкали к машине так дёргано и грубо, что на очередном шаге он приложил ладонь к дверце, чтобы не рухнуть. Холод надавил на пальцы и тревожное обмирание разошлось по телу, прежде чем звук позади вызвал в Уильяме смесь страха и нарастающего гнева, такого, которого он не испытывал никогда. Этот звук — хруст снега или, сказать вернее, падения в снег, когда что-то небольшое, совсем маленькое, проваливается в сугроб. Кэссиди. Уильям обернулся. Он не чувствовал такого же пластикового холода, как это было с Майклом, и такого же невыносимого жара, как это было, когда Уильям оставался с другими детьми. Беспокойство о Кэссиди было чем-то средним. Беспокойство о Кэссиди не делало живым, но гнев из-за вреда ему — вполне. — Сука. …он почти не приложил усилий, чтобы ударить полицейского так сильно, что тот отпрянул или от боли, или от растерянности. Кэссиди лежал в сугробе, и вне ситуации Уильям даже счёл бы это забавным: крупная куртка, под ней свитер, под ним водолазка, под водолазкой кофта и, наконец, футболка, оставили в снегу крупный круглый отпечаток, словно Кэссиди был плюшевой игрушкой или шаром для ёлки на рождество. Забавным это не было потому, что Кэссиди плакал, очень громко плакал, почти до хрипа, и его глаза покраснели одновременно с щеками от рыданий и холода. Слёзы цепляли на лицо снег. — Тише, малыш. Я здесь… Представление ради полиции или неожиданный порыв заботы не помогли им избавиться от допроса. *** — Да. Я был с этим ознакомлен. Они болтали уже полчаса, пока дом Афтонов вскапывали в каждом сантиметре. Кровь? Ничего. Предполагаемое оружие? Ничего. Место, где спрятаны трупы? Снова. Конечно, об этом не говорили напрямую, но Уильям легко считывал разочарование на лице полицейского, когда он выходил из комнаты и возвращался ни с чем. Из рации неизменно звучало «ничего». Ничего. Ни-че-го. Уильям прочёл это по чужим губам. Ну, и, то, что полицейский был готов откусить ему голову. — Последнюю неделю вы стали выходить из пиццерии в ночи. Эта тенденция проявилась… приблизительно за два-три дня до первого похищения. Всего их три на данный момент. К слову, в самой пиццерии камеры не стоят… По какой из причин? Это нарушение техники безопасности. Запугивает. В пиццерии никто из полиции уж точно не был. — Нет, — голос Уильяма прозвучал так радостно, что пришлось поубавить пыл, — Камеры присутствуют в зале, на кухне и в коридорах. Я отдаю их в ремонт в конце каждого месяца. Расписки о результатах проверки вы можете найти у Генри. Камеры — в сервисе. Он не справлялся с подступающим восхищением. В конце концов: как же ему повезло. Как же ему повезло наткнуться именно на Этого человека. — В конце месяца я также занимаюсь уборкой. Кухня создаёт пищевые отходы, от них исходит запах. Я не могу убирать их при детях и тратить на уборку каждый вечер. Потому я выношу отходы последнюю неделю месяца. — Не проще нанять уборщиков? — Нет, не проще. — Охрану? — Нет, не проще. — Чем вы убиваете детей? Сделать вид, что это не смешно. Как придётся: ножом, топором, кулаками. Иногда по очереди: сначала давит на шею, наблюдая, как бледнеет чужое лицо, потом проводит ножом, возвращая в ребёнка силы и новый вопль. Как у серийного убийцы, у него должно иметься статичное, неизменяемое из раза в раз, оружие, но Уильям не считал себя обычным преступником. Как у ремонтника, как у экспериментатора, в его арсенале было Всё. — Я не слышал, что дети погибли. Знаю о похищениях, но о том, что их убили, я сведений не имею. Вы не должны допрашивать подозреваемых после того, как будут найдены трупы? Повисла недолгая пауза. Похоже, Уильям сумел выловить несостыковку в расследовании: арест и допрос должны происходить исключительно на весомых основаниях. У человека напротив не было ни одного доказательства, но что-то в Афтоне он ненавидел, что-то в Афтоне его раздражало, доводило до гневной дрожи. Предчувствие или осознание, что-то, что не видели другие, но смертью от Уильяма воняло так, что приходилось морщиться. — Где ты прячешь трупы? Теперь на «ты». — Куда ты их прячешь?! Когда Уильям прячет детей в аниматроников, трупы нужно тщательно смять, зачастую даже обмотать скотчем или мусорным пакетом, чтобы задержать запах. Зная, как легко начинает вонять в замкнутом пространстве, Уильям ни за что не оставит улик. Вид маленьких, стянутых изолентой, тел, стоит перед ним до сих пор. Сквозь чёрный цвет не пробивается ни одежда, ни кожа. Конечности плотно сжаты, расстояния между ними нет, и это неверно анатомически: как может существо, напоминающее человека, быть на него таким непохожим? Согнутые локти и колени, не виднеются ни волосы, ни глаза. Эти дети напоминают комок ниток, они имеют форму, если присмотреться, но бесформенны, если наблюдать издалека. Когда Уильям закрывает аниматроников, механизмы в них щёлкают, издают мокрый, противный звук, натыкаясь на мышцы и кости. Уильям сдерживает дыхание. Как же он хорош. — Что насчёт охраны? — полицейский никак не сдаётся, и Уильям не сразу натыкается на него взглядом. Что-то мешает ему сразу произнести заготовленный ответ: — …Мне не хватает средств. В пиццерии есть вещи, которые выглядят недорого, но могут быть украдены для продажи. Поэтому я боюсь ставить охрану. Никто, кроме охранника, не сможет их утащить. Полицейский…или Уильяму показалось, или он негромко засмеялся. Они недолго пялились друг на друга с застывшим выражением лица. Полицейский потому, что не менял взгляда с начала встречи, а Уильям потому, что был приятно удивлён или растерян. Смеялись над ним? — Утащить…роботов целиком, что ли? Это не ушло дальше риторического вопроса. Очередная пауза, которую Уильям смог выиграть (ни то чтобы он играл в полную силу) также ушла в никуда. Солнце давно зашло, в комнате стояла темень. Окна в участках всегда небольшие, они едва пропускают свет, и это, в совокупности с зимней, давящей темнотой, опускает веки. Было, конечно, что-то привлекательное в проблесках звёзд над домами, далёкими огоньками окон и пустой трассы. Но спать хотелось сильнее. Уильям разделял эту мысль с полицейским или, по крайней мере, казалось так из-за его притуплённого сонливостью взгляда. Удивительно, как в человеке могла сочетать скука и ненависть, как они сменялись, и как смешивались с какой-то едва уловимой мыслью. О чём полицейский думал? «Я пойду домой и отдохну со своей типичной американской семьёй. У меня есть дети и жена, они ждут меня за ужином, а этот придурок Афтон тянет из меня соки». Что-то такое, да? — Давайте остановимся на чистосердечном. «Отпустите меня домой, мистер Афтон, я устал». — …Это быстро закончится. Срок дадут меньше. Ни одна мышца на лице Уильяма не двинулась. Это сповадило полицейского продолжать говорить, или же он таил эту фразу в себе ещё со встречи на улице: — Вы чисто внешне, по взгляду, похожи на сумасшедшего или просто человека с манией величия. Без обид. — Всё в порядке. Иногда я нравлюсь людям, иногда — нет. Несмотря на спокойствие, с которым эта фраза соскользнула с губ, назвать Уильяма человеком, который не нравился «кому-то» было бы слишком оскорбительно. Даже это «кому-то», даже это «каким-то людям» звучало жалко, будто незнакомцы могли влиять на него и на статус, в которой он себя возвёл. Этот городок был небольшим, отчего все соседи рано или поздно оказывались близкими друзьями или знакомыми. Ситуацию улучшало то, что пиццерия находилась не в центре, а значит и незнакомцев, и проходящих случайно, в этом месте быть не могло. Не было тех, перед кем Уильям выстраивал свой статус, собирал реплики из слов «новичка» и добродушно улыбался, обещая про себя, обещая не вслух: Я убью твоего ребёнка. — …Вы не могли бы описать меня подробнее? Полицейский нахмурился, отпрянув в таком отвращении, что и Уильям ощутил желание отступить. Это было отвращение особенное, не то, что просыпается при рядовых семейных ссорах. Нет. То отвращение, которым топят кунсткамеры, то отвращение, которым душат младенцев. То отвращение, что отталкивает, а после тащит за собой. — Обсудите это на медэкспертизе. Было это отвращением или тем, что полицейский схватил за воротник…что-то Уильяма всё-таки потащило. Чужой силы не хватило, чтобы поднять его над стулом или заставить выпрямиться, но голова Уильяма, так и быть, лениво приподнялась, словно тяжёлая монета поползла за магнитом. Этого было, очевидно, недостаточно, не так должны реагировать подозреваемые, отчего взгляд полицейского, наконец, изменился, и Уильям приметил, как к его лицу начала приливать кровь. — Я больше повторять не стану, — проскачило сквозь стиснутые зубы, — Где дети, мразь? Плечи Уильяма приподнялись в ликующем «я не знаю». Это стало первым разом, когда он заметил кулак над своим лицом. Его держала уже одна рука, отчего тело невольно перевешивало влево, и Уильям в некоторой степени наслаждался тем, что человек, ожидавший увидеть сокращение в мышцах, дрожь и затаённое дыхание, был вынужден держать его, как мешок. — Если бы я был убийцей и хотел спрятать трупы…я бы их закопал. — Врешь. Я таких как ты вижу насквозь. Мне ничего не стоит забить тебя до неузнаваемости. — Хорошо, — Уильям двинул нетронутым плечом, — бей. *** Это было одним из тех дел, которые, по первому шагу ясно, принесут неприятности. Не имело значения, чем оно кончится: арестом или извинениями, никто не будет доволен закрытием пиццерии и обвинениями в сторону «доброго обычного семьянина. Он не виновен, недавно он чинил мою машину и даже не взял с меня деньги». Уильям был удобным. Он зарекомендовал себя, у многих был записан как «бесплатная помощь», и пользовался положением так умело, что в обвинении были уверены даже не все полицейские. У Роба будут проблемы. Полагаться на прослушку и записи камер опрометчиво, да и Уильям так умело изворачивался, что не поверить нельзя. Вокруг него ходила целая толпа, каждый смотрел на эту хитрую рожу и почему-то не видел, как много в ней усмешек, гордости и мерзости. С первого взгляда понятно, что он конченный, и, ещё хуже: умный, рассчётливый, потому до улик не добраться, и не сработает типичное «срок станет меньше, если признаешься сам». Роб хотел врезать так сильно, что чесались кулаки, жгло и леденело в запястьях. Они виделись впервые, по крайней мере, казалось, что это было первой встречей, но то, как противно было смотреть на Афтона, наталкивало на мысли, что они уже знакомы. В подтверждение тому гадкий, невидимый след на кулаках, чем-то напоминающий порох. Афтон был не только противным, он был ещё и заразным, что-то в нём было болезненно притягивающим, будто Роб оказался приклеен. Мудак. Липко, красно, тягуче на запястьях. Воняет. Воняет смертью. Смерть на запястьях и между пальцев. Воняет, воняет, в… Он замахнулся и ударил в стол. Это ощущение не исчезло. Пока напарник и стажёр возились в комнате, лепетали извинения за то, что в доме оказалось пусто, Уильям довольно протягивал буквы в очередных оправданиях. Когда Роб приоткрыл дверь, он, серьёзно, он был уверен, что застал Уильяма за шуткой: «конечно же я прячу детей в подвале и убиваю полицию топором». — Ребёнка отдадим только его матери, — Роб поморщился от того, что не успел его перебить, — То, что сейчас мы не нашли в доме ничего подозрительного, не значит, что вы невиновны в пропаже детей. А какая разница? Наручники то с него уже собирались снять. — «Матери»? — лицо Уильяма кривилось улыбкой, и Роб нахмурился от несочатания приподнятых уголков губ и этого…какого-то мёртвого взгляда, — Я не уйду без своего ребёнка. Наконец, он понял, что выделялось в Уильяме, и почему каждая его реплика сочилась неубедительностью. На каждом слове, крике и шёпоте, взгляд Уильяма не менялся, и даже отблески лампы не делали его более живым. Расширенные зрачки, приопущенные веки и то, как редко Уильям моргал, было неизменно, словно он — такой же робот, как и его создания. Однако взгляд Афтона не отличался пластиковой глупостью. Если долго рассматривать его лицо, если изучать глаза, можно подумать, что в комнате, а может даже в его теле, есть кто-то ещё, и «кто-то» не один. Словно толпа собралась в одном человеке, словно толпа смотрела сквозь маленькие дыры в его зрачках. — Мне достаточно одного пропавшего сына. Толпа посмотрела на Роба. — …Иногда не родители, а полицейские виновны в пропаже детей. Толпа ликовала. Участок на мгновение затих. — …Хорошо вы семьянина из себя строите. Знаем таких. — Я хочу защитить своего сына. А у вас, я вижу, никогда не было детей. Нет, они точно не были знакомы. Толпа ошиблась. — Ближе к делу. — Кэссиди пугливый мальчик. Майкл смелый, очень смелый, я уверен, что он в порядке. Но Кэссиди… — он наклонился и прикрыл глаза, — Неважно, верите вы мне или нет. Но после разбирательств я могу подать на вас суд. Ваши работники затаскивали моего ребёнка в машину. Меня вы можете швырять, куда захотите. Но не моего сына. И я это не оставлю просто так. Что ещё выделялось в Уильяме? Пожалуй, то, как холодно изгибалась его интонация. Его речь была такой грамотной, продуманной, плывущей акцентом, и это распространялось даже на те недолгие моменты, когда он шипел «сука», пытаясь пробраться к Кэссиди, или, когда слёзно надеялся на возвращение Майкла. «Майкл смелый мальчик» звучало из его уст как «Я видел его органы, и мне это понравилось». — Миссис Афтон приедет в течение полутора часов, — это должно было стать сухим фактом, но Роб не выдержал, — …Как бы вами не заинтересовалось ФБР. — Моей женой много кто интересуется. Роб затих или из-за неуместности, или из-за того, что это на самом деле смешно.