(Не)правильно

Это были странные три дня — последние дни для подготовки к последнему зачёту для допуска к экзаменам. Бонзо вставал, учил теорию, затем садился за пианино и после все это показывал вечером Джонси, который приходил с работы все более мрачным. Джон понимал, что здесь у него только один способ сдачи, и он не должен облажаться. Иронично, что именно Джонси стоял на пути Бонзо к тому, чтобы быть лучшим для него же. Джона мучили те взятки, которые он давал, чтобы сдать другие зачеты. Каждое новое враньё давалось ему все тяжелее, и он злился на себя, не подозревая, что Джонси ненавидел себя абсолютно так же. Только по совсем другой причине. Джонси не знал, что ему делать. Если отключить разум, забыть о том, кто для него Бонзо, сделать его безликим студентом из тысяч таких в университете, то Джон Пол понимал, насколько шансы Бонэма невелики. Однако он не мог так поступить и потому верил, что Бонзо справится, он сможет, закрывая глаза на то, что теорию он знал плохо, и даже если ему удавалось что-то выучить, то все это перепутывалось и перемешивалось так, что Джонси порой отчаивался что-то поправить, с грустной улыбкой кивая, чтобы Бонзо продолжал. Единственное время, когда у него появлялась твёрдая Надежда — когда Бонзо садился за подаренное им же Джонси фортепиано и играл тот самый второй концерт Рахманинова, который положил начало их знакомству. Хоть Бонзо и путал некоторые части, играл не всегда чисто и так как надо, он вкладывал туда частичку своей души, чувств к Джонси, и он всегда это ощущал. Так вышло и в последний день. По обыкновению отложив теорию и наскоро поужинав, Бонзо сел за фортепиано, пока Джонси доедал свою порцию и неспешно пил чай. Джон Пол в отличие от Бонзо всегда неспешно ел, что часто забавляло Джона, который частенько подкалывал его за это и называл «прожженным англичанином». Но сейчас Бонзо был серьёзен. Он очень хотел, чтобы сейчас, в последний раз перед зачётом, все получилось как можно лучше. И он знал, что чтобы все получилось как можно лучше, нужно просто играть и не задумываться ни о чем, не останавливаться ни на одной мысли и просто идти за музыкой, тянуться за ней, вкладывая в каждое касание к клавише эмоции, чувства, образы, всплывающие на подсознании. Бонзо всегда украдкой смотрел на Джонси, на его рыжеватые пряди и точёные скулы, пухлую нижнюю губы и полуприкрытые васильковые глаза. Он глубоко вздохнул и начал играть. Джонси отложил вилку, замерев на месте — игра Бонзо завораживала. Он ошибался, местами путался в аппликатуре, но сейчас все это было так незначительно, так неважно. Джонси был просто слушателем, которому Бонзо посвящал своё исполнение. Когда Джон закончил, Джонси все ещё сидел неподвижно, и только осторожное «Джонси, ты в порядке?» вырвало его из прострации. — Да… Джон, это было прекрасно… — выдохнул Джонси, — это так чувственно, остро… — Но за такое ты мне зачет не поставишь, я столько ошибок наделал, — криво усмехнулся Бонзо, что больно кольнуло Джонси, — ладно, на сегодня достаточно. Большего я все равно не смогу. — И не надо, — вырвалось у Джонси. — Что, все настолько плохо? — немного язвительно проговорил Бонзо, плюхаясь на диван. — Джон, почему ты злишься на меня? — Джонси встал и подошел к Бонзо, садясь рядом, — ты думаешь, мне так хочется этого? Это будет самый сложный зачет в моей жизни. И не потому что ты безнадёжен. А потому что эта система не позволяет дать тебе шанс. — Я тебя понял, — глухо ответил Бонзо, — но я правда рад, что тебе…нравится. — Джон, ты играешь Рахманинова как никто, даже я так не смогу передать эти эмоции… — Джонси восхищенно заглянул в глаза смутившемуся в миг Бонзо, заметив, как его губы тронула легкая улыбка удовольствия. — Поиграй мне, — внезапно попросил Бонзо, находя ладонь Джонси и сжимая ее, — что хочешь. Я просто хочу послушать, как ты играешь. Я обожаю твою игру. — Хорошо, — улыбнулся Джонси, вставая и направляясь в сторону фортепиано. — Только играй не как профессор Джонс, — попросил Бонзо с лукавой улыбкой, но его взгляд оставался серьёзным. — Хорошо, — честно пообещал Джонси, кладя руки на первые аккорды, — тогда я сыграю его снова. Бонзо не успел спросить, кого же, как Джонси заиграл вновь концерт. И он играл совсем не так, как когда учил упирающегося Бонзо, когда показывал сотни раз студентам на практиках, и даже не так, как играл самому себе. Джонси рассказывал свою историю, и Бонзо остро почувствовал, как много сомнений, дилемм терзали и терзают сердце Джона Пола. Он внезапно осознал, что зачет для Джонси будет куда сложнее, чем для него. И пусть это будет так, но это будет их проверка на доверие и честность по отношению друг к другу, а музыка никогда не врет. Никогда. Как только Джонси закончил концерт Рахманинова, то тут же заиграл Баха, а после Шопена, ноктюрн, который очень любил Бонзо в его исполнении. Лицо Джонси словно разгладилось, и все его тревоги растворились в музыке, они были здесь, под его пальцами, вылетали с каждым звуком, аккордом, глиссандо, пассажем. Джонси творил и рассказывал, и Бонзо завороженно слушал, забыв о времени, о том, что будет завтра и что было вчера, о том, где он находится. Музыка наполнила его до краев, ложась мягким бальзамом на растерзанные раны души. И так хотелось, чтобы это никогда не заканчивалось. Так хотелось слушать Джонси часами, сутками, чтобы не было никаких условностей, никакого вуза и угрожающих родителей, никаких проблем и дурацких законов, запрещающих любить кого хочется. Как это может иметь значение, черт возьми, когда существует такая музыка и есть такой идеальный мужчина, как Джонси, исполняющий ее, создающий свою собственную? Бонзо искренне этого не понимал сейчас. Ему вспомнился Роберт с разбитым носом и глазом. «Меня избили за мою позицию». И чего стоит какому-нибудь психу так избить Джонси? Или того же Пейджа? Просто за то, что их мнение и мировоззрение отличается от мнений общества. Какого черта?! Когда Джонси закончил, Бонзо обнаружил, что сидит со сжатыми кулаками и смотрит в одну точку. — Джон, все хорошо? — донёсся до него тихий встревоженный голос Джонси. — Помнишь, у Роберта было лицо разбито? — глухо заговорил Джон, и Джонси во мгновение ока оказался около него. — Да… — Его избили за то, что он обжимался с Пейджем, и их заметили, — зло выплюнул Бонзо, хрустя пальцами, — просто, блять, за то, что он обнимал мужика, а не шлюху! И чем он хуже?! Чем мы хуже, Джонси?! — Ничем, — спокойно ответил Джонси, успокаивающе гладя руку Бонзо и разжимая его кулак, — и мы знаем об этом, Джон, и это самое главное. — Нихрена это не главное! — воскликнул Бонзо, с ненавистью сжимая разжимая кулаки, — я готов каждому проломить череп, кто хоть косо посмотрит в сторону тебя или Роберта. — И это будет не лучше, чем ведут себя они, — вздохнул Джонси, продолжая гладить его ладонь, — насилие порождает насилие, и эта вражда бесконечна… — А что делать-то?! Смотреть, как твоего близкого человека избивают какие-то ублюдки?! — в отчаянии спросил Бонзо. — Нет, быть осторожным и бить тогда, когда нет выбора, — все так же спокойно ответил Джонси. — Я боюсь за тебя, Джонси, — признался Бонзо, накрывая своей ладонью руку Джонси, — пожалуйста, обещай, что ты будешь осторожен. — Буду, и ты тоже будь, — Джонси улыбнулся, убирая с лица Бонзо темные пряди, — а сейчас тебе нужно отдохнуть и выспаться, завтра… — Да да, знаю, зачет, на котором у меня нет шансов, — закатил глаза Бонзо, но тут же смягчился, увидев поникшие плечи Джонси, — но это все бред, я никогда не стану любить тебя меньше! Джонси поднял на него глаза, улыбнувшись. — Я люблю тебя. — И я тебя. Можно мы здесь на диване ляжем? — вдруг жалобно попросил Бонзо, — не хочу наверх… Конечно, только… — Джонси немного замялся, с тревогой глядя на узкую подушку. — Он раскладывается! — тут же успокоил его Джон, — просто у нас никогда не было на это времени. — Это точно, — усмехнулся Джонси, — но сейчас спать! — Да, — покорно согласился Бонзо, раскладывая диван. Они быстро все постелили и забрались под одеяла. Сегодня зябко было даже Бонзо, потому что стояли типичные для середины января трескучие морозы. Бонзо тут же нашёл губами губы Джонси, подминая его под себя и нежно целуя его лицо, скулы, переходя на шею. — Джон, ты же обещал, — Джонси мягко отстранил Бонзо, на что тот с невинным взглядом ответил: — Ласки никто не запрещал! Джонси не стал спорить. До завтрашнего утра есть ещё целая сегодняшняя ночь… Джонси ушёл раньше, так как у Бонзо зачет стоял на 11 утра. Джон собирался как в тумане, отчаянно пытаясь повторить ещё хоть немного теории, которая упорно не запоминалась. Бонзо вспомнил их вчерашний разговор и свою игру. «Система не позволит дать тебе шанс». Что ж, если так надо, то так тому и быть. Джон решил, что просто отыграет и ответит, что сможет, а дальше будет решать Джонси — оставаться ему в этом вузе или все же не допустить к экзаменам и дать шанс попасть в группу и выстроить собственную карьеру. Когда он приехал точно к 11 в университет, никакого страха и даже волнения не было. Его не появилось даже тогда, когда он зашёл в кабинет и увидел Джонси и второго преподавателя из комиссии. Джонси кивнул ему, улыбаясь глазами, и вежливо поздоровался: — Добрый день, Джон. Начинаем перезачет по дисциплине «Общее фортепиано». Бонзо хмыкнул про себя — Джонси мастерски отыгрывал роль профессора. И он мастерски доведёт ее до конца, выставив отсюда Бонзо с той же вежливой улыбкой и пометкой «незачет» в ведомости. — Начнём с теоретической части, — кашлянув, продолжил Джонси, — итак, тяните номер вопроса. Бонзо вытянул и, увидев номер, понял, что не ответит. Джонси пытался не подавать вида, что он разочарован, второй профессор из комиссии откровенно скучал, и вскоре Джон Пол остановил Бонзо. Начиналась практическая часть. Бонзо сел за пианино, не ощущая никакой дрожи в пальцах, которую ожидал, как только сядет играть на зачёте перед Джонси. Впрочем откуда ей было взяться? Бонзо и так знал ответ, Джонси не станет его жалеть, и это будет верно. Что ж, с родителями он как-нибудь разберётся, а работу он себе точно найдёт… С этими мыслями Бонзо начал играть. Он играл, не задумываясь, без волнения, без спешки, так, как играл всегда. Так, как играл вчера, смотря на Джонси. Когда он закончил, неожиданно подал голос скучающий профессор: — Знаете, это было весьма недурно! Это не спасёт его конечно с его знанием теории, но знаете, это лучшее, что я слышал среди всех перезачетов за годы работы. Бонзо повернулся к Джонси в ожидании своей оценки. Разумеется, Джон Пол согласится сейчас с профессором, скажет, что это было здорово, но недостаточно, и Бонзо выйдет отсюда почти свободным… И Джонси будет прав, он будет честен с собой и Бонзо. А дальше они справятся. Как-нибудь. — Знаете, я не согласен, что такое исполнение не тянет за зачет, — медленно начал Джонси, и Бонзо в немом изумлении круто повернулся к нему лицом, — я за меньшее ставил. Так что это «зачет». Однозначно. — Как скажете, — пожал плечами профессор и стал собираться. Как только он вышел из кабинета, Бонзо снова медленно повернулся к Джонси, выдыхая: — Ты… — Нет, Джон, это ты молодец! Поздравляю, ты сделал это, — Джонси шагнул было к Джону, чтобы обнять его, но тот резко отшатнулся, смотря на Джонси почти безумным взглядом. — Ты… Как ты мог… Предатель! — рявкнул Бонзо неожиданно, и Джонси застыл в шаге от него. — Джон?.. — Ты пожалел меня! Захотел вытянуть! Как благородно, — передразнивал его Бонзо, — а сам мне говорил, что не поставишь просто так! Ты обещал доверять мне, обещал быть честным! И что в итоге?! Ты начинаешь своё обещание с вранья! — Я не просто так это сделал… — тихо начал Джонси, но Бонзо тут же перебил его: — О да, ты захотел угодить моим родителям! Что ж, у тебя это вышло. Ты сделаешь все, чтобы сделать мою жизнь правильной! — выплевывал Бонзо со злостью. Стыд и обида на Джонси жгли его. Он хотел быть лучшим, он обманывал, но в итоге Джонси его просто пожалел… Его великодушие раздражало. — Я лишь хочу, чтобы ты потом не вступал в конфликты с родителями, — все так же тихо, но с оттенком стали в голосе ответил Джонси, — и я поставил тебе за твои знания. Зачет не означает пятерки. Не понимаю причины твоей обиды на меня. — Ты меня пожалел! Зачем, Джонси, зачем? Ты так не хочешь, чтобы у меня была группа, в этом дело? — догадался Бонзо, — только сейчас скажи честно. Пожалуйста. Джонси глубоко вдохнул — он искренне не понимал, почему Джон ему не верит. Это резало сердце ножом, и может быть Джонси отчасти и поставил ему, беспокоясь за будущее Бонзо, но сейчас ему не в чем было себя упрекнуть. — Нет, Джон, я уже сказал тебе, почему это сделал, и ты не хочешь слышать, — немного устало ответил Джонси, собирая все вещи, — если у вас все, можете идти. Бонзо сердито тряхнул кудрями и, развернувшись на каблуках, вылетел из аудитории. Джонси только вздохнул — и зачем он вообще это сделал? Проще было согласиться с профессором Мэрритом и поставить Бонзо незачет, а не добиваться справедливости, которую Джон таковой совсем не посчитал… Все резко стало слишком сложно, так много лишнего, мешающего появилось в их отношениях. Бредя в сторону остановки, Джонси вспоминал их прекрасные рождественские каникулы — только они вдвоём, музыка, вкусности, море нежности и никаких проблем… Почему Джон так сильно обозлился на него? Неужели родители снова стали на него давить? Джонси хотел поговорить, выяснить, хотел честности и не хотел никаких скрытых обид. Только не с Бонзо, который всегда выражал свои эмоции открыто, ничего не утаивая. Когда Джонси подходил к дому, он услышал яростные удары Бонзо по установке. Удары были бальзамом на израненное недоверием сердце — Джонси так давно не слышал настолько мощной и эмоциональной игры Джона. Он осторожно зашёл в дом, тихо закрыв входную дверь и встал возле входа в гостиную, так, чтобы Бонзо его не заметил. Он любовался — Бонзо играл неистово, движения его рук размывались во мраке комнаты, и только пот блестел на груди, щеках и лбу. Джон периодически вскрикивал, подбадривая себя, обрушивая удар за ударом на установку. Не задумываясь, Джонси так же тихо прошёл в Угол гостиной, туда, где стоял его бас. Он все так же осторожно взял его, подключил к усилителю возле, и Бонзо обратил на него внимание только тогда, когда Джонси коснулся струн. — Мне очень понравилась последняя часть, сыграешь ещё? У меня появилась идея, — проговорил Джонси прежде, чем Бонзо успел открыть рот. — Ммм… да, хорошо… — немного растерянно проговорил Бонзо, пытаясь вспомнить то, что он сейчас играл. На самом деле стоило ему сесть за любимые бочки, как вся злость на Джонси и его жалость мигом испарилась. Безжалостно избивая установку, Бонзо все больше и больше охватывал стыд за то, что он сорвался на Джонси из-за грызшего его вранья про остальные зачеты. Джонси был не виноват, и Бонзо знал это и теперь ужасно хотел загладить свою вину. Джонси улыбался ему как прежде, и Бонзо просто хотел запихать палочки себе в уши и перемешать мозги, которые буквально кипели и разрывались от стыда и ненависти к самому себе. — Я думаю, здесь будет интересно сыграть так… — лицо Джонси приобрело особое, одухотворённое выражение лица, то самое, которое обожал Бонзо — оно означало, что сейчас Джон Пол будет творить. Будет творить необыкновенную музыку, даже в линиях бас-гитары. И вновь заиграли вместе, чувствуя друг друга. Пальцы Джонси сами нашли нужные лады, едва палочки Бонзо коснулись барабанов и отбили первый такт. Джон Пол чувствовал Джона, знал, как тот поведёт линию, ощущал каждую его эмоцию — он видел много боли и очень много злобы. — Джон, прости меня, — заговорил Джонси, едва они закончили, — прости меня за мои слабости. Я не хочу превращать твою жизнь в свою до тебя. Я просто хочу видеть тебя счастливым, правда. Я хочу, чтобы ты улыбался и творил, как сейчас. Я не хочу, чтобы ты злился на меня, Джон… — Джонси опустил голову, и Бонзо тут же оказался у его ног, обнимая его и целуя: — О, Джонси! Я снова вёл себя как придурок! Я полный кретин, я не поверил тебе! Я не поверил тебе, когда ты доверяешь мне все и преодолеваешь свои страхи ради меня… О, Джонси, прости… — горячо шептал Джон, покрывая поцелуями лицо Джонси и крепко обнимая его. Джонси почувствовал, что оживает в любимых крепких ладонях и мускулистых руках. Он словно очнулся от дурного сна и вновь ощущал прилив сильнейшей нежности к Бонзо и того самого необъятного моря любви, которое смывает все недосказанности, ссоры и сомнения. Осталось всего 2 экзамена. И Джонси никогда не узнает о лжи Бонзо во благо. Ведь ложь во спасение это и не ложь совсем? Или нет?