Омут

— Дорогая Хейзел… Налетел ветер. Порыв, зародившийся где-то сверху, в верхушках плакучих берез, уносил с собой все: короткое прохладное лето; день, один из немногих, что выдался ясным; медленно, но неотвратимо желтеющие листья; негромкий шепот молодого человека, опустившегося на колени перед аккуратным, чистым надгробием. Шестью футами глубже, глядя с портрета, вставленного в медальон на шее молодого человека, улыбалась девочка — ей было шестнадцать, когда она умерла, но никто не давал больше четырнадцати, настолько болезненно она всегда выглядела. — Сегодня я уезжаю в Пруссию, — сказал он. — Сначала на корабле до Кале, потом через всю Европу до Кёнигсберга, а оттуда — в Альтштадт. Тебе бы понравилось поначалу, хотя, наверное, ближе к концу ты бы заскучала. Путешествовать оказалось не так интересно, как мы с тобой думали раньше. Он замолчал, поджав сухие искусанные губы. У Хейзел и осталось только это «раньше» — у нее нет «теперь», которое отняла чахотка, и не будет «потом», на которое она так надеялась. Стой она рядом, то тоскливо улыбнулась бы уголками губ, как делала всегда, когда ее задевали неосторожно сказанные слова. Сказать мертвому «раньше» — все равно, что обращаясь к слепому, сказать «смотри». Поднявшись и отряхнув колени, молодой человек плотнее запахнул поношенную, но опрятную куртку. У него были деньги на новую, но тратить он их не спешил — хотел приберечь для чего-то более стоящего, но сам пока не знал, для чего. Широко шагая по пыльным улицам Лондона, он невидящим взглядом смотрел по сторонам — только для того, чтобы не выглядеть идиотом, уставившимся прямо себе под ноги. Дойдя до приземистого дома, он взбежал по крыльцу, скрипнувшему на последней ступеньке, а после, поднимаясь по лестнице, всю дорогу выстукивал пальцами по поручням отрывистый ритм. Повернув в замочной скважине ключ, он вошел в комнату — на первый взгляд необычно чистую, на деле же — опустевшую, если не считать стопки книг в шкафу с потемневшим от времени стеклом и двух чемоданов, куда поместилось все, что молодой человек собирался взять с собой в путешествие. Сев на заправленную постель, он взглянул на часы — до выхода оставалось больше часа. Услышав в коридоре приближающиеся негромкие шаги, он выпрямился, напрягся и уставился на дверь. — Даниэль, — в комнату заглянула женщина средних лет, приятная и улыбчивая. — Увидела тебя на лестнице, зашла проведать. Как ты? — Все хорошо, миссис Олкотт, — он улыбнулся. — Скоро пойду. — Счастливого пути, — женщина всплеснула руками. — Я присмотрю за порядком, ты не переживай. — Спасибо. Дверь закрылась, и тучная фигура исчезла, растворяясь в царящем за дверью негромком домовом шуме: топоте детей, разговорах и далёком стуке. Даниэль оглядел еще раз комнату и свой багаж. «Береги ее», — шепнул чей-то голос ему на ухо, и молодой человек затряс головой, прогоняя его. Лишние мысли заставят его волноваться, и тогда на таможне точно возникнут вопросы. Часы наконец пробили полдень, и Даниэль, стараясь не думать ни о чем, подхватил чемоданы и вышел из дома, направляясь к вокзалу. Толкаясь среди таких же пассажиров, садящихся в поезд до Дувра, он глядел поверх чужих голов, выглядывая свободное место поближе к окну. Его соседями оказались пожилой джентльмен с серым, незапоминающимся лицом, который тут же погрузился в книгу, и женатая пара, увлеченная только друг другом. Никто не обращал внимания на Даниэля — точно так же как он, полуприкрыв глаза, смотрел, как за окном поезда проносятся заливные луга, подернутые вдалеке легкой туманной дымкой, леса и озера. Глядя вдаль, он пытался представить себе Пруссию: в голове возникали те же самые пейзажи, но чуть более темные и глубокие, покрытые мрачным сказочным флёром, таким же тоскливым, как и причина, почему он вообще решил оставить родной Лондон и поехать в забытый Богом Альтштадт. Там, на чужбине, сгинул лучший из археологов, лучший из ученых, лучший человек, которого Даниэль знал в своей жизни, и своим путешествием он хотел воздать профессору Алоизию Герберту дань памяти, а может и разобраться наконец в том, что произошло год назад. День, когда профессор Герберт пришел в его дом, пряча за пазухой плотно завернутый шар, и попросил хранить его, был таким же ясным, а день, когда в Кембридж пришло письмо о его пропаже и безуспешных поисках — ветренным и холодным. Даниэля в университете тогда не было: убитый горем после смерти сестры, он не вынес бы еще одной печальной новости, поэтому узнал о смерти наставника много позже. Дорога до Дувра, а потом и ожидание парома, прошли как во сне. Уже наученный горьким опытом дальних путешествий, Даниэль лениво оглядывался по сторонам, наблюдая, как за бортом плещется Ла-Манш. Море нравилось ему, и нравилось куда больше, чем пустыня, которая сначала приманивала своими загадками, а потом — безжалостно истязала. Море, в отличие от нее, было постоянным: волны, разбиваясь о камни, все равно возвращались обратно, и какие бы потрясение не происходили, море всегда оставалось целым, оставалось самим собой. Пустыня же, при всем ее размахе и бескрайних песках, меняла свою форму постоянно: барханы появлялись и исчезали, а оазисы тонули в песчаных бурях. Даниэль завидовал морю и его целостности. Даниэль чувствовал себя пустыней, в которой с каждым годом оставалось все меньше зеленых островков. Франция была шумной и грязной, один в один восточный базар, но с европейскими лицами, Брюссель — пасмурным и монотонным, начиная со зданий и заканчивая жителями. На бельгийской границе Даниэля досмотрели — открыли чемоданы и, кивнув педантично сложенной одежде, тут же закрыли. Он поселился в недешевой, но и в недорогой гостинице, и только поздним вечером, желая наконец размять ноги, привлеченный игравшей вдалеке музыкой, отправился в городской парк. На площадке, залитой теплым светом фонарей, было многолюдно. Почти все столики были заняты, и Даниэль еле нашел свободный, устроившись под кроной развесистого каштана. Отсюда хорошо было видно сцену, где играл непринужденную мелодию оркестр, и танцплощадку с кружившими парами. Даниэль собирался было достать карандаш и записную книжку, но его прервали — к столику подошли, неловко улыбаясь, двое молодых людей. Один из них, со светлыми волосами и открытой улыбкой, напоминал самого настоящего столичного интеллигента, другой же — с потертой шляпой и землистым, нахмуренным лицом — был его полной противоположностью. — Прошу прощения, — улыбчивый говорил почти без акцента. — Мы вам не помешаем? Все остальные места заняты… — Не помешаете, — кивнул Даниэль, подумав на секунду, не написано ли у него на лбу, что он англичанин. — Прошу. — Благодарю, — молодые люди сели. — Меня зовут Клаас, а моего спутника — Габриэль. — Даниэль. Рад знакомству. Боюсь даже спросить, как вы поняли, что я англичанин. Клаас рассмеялся и кивнул на чашку чая, заказанную ранее. Даниэль почувствовал, как у него краснеют уши — шутки о стереотипах раздражали его и он считал их глупыми и неоправданными, но теперь он и сам сел в чайную лужу, выставив себя дураком. Видя его неловкость, Габриэль кашлянул, успокаивая своего спутника. — Уверяю вас, если бы мы пришли раньше, вы бы нашли на столе пиво, — сказал Клаас. — Могу я спросить, что привело вас сюда? — Я здесь проездом. Завтра еду в Берлин, а оттуда — в Кенигсберг. — Мы тоже, — подал голос Габриэль. Его английский был похуже, и говорил он отрывистыми короткими фразами. — Мы путешествовали по Европе, и теперь едем домой. — Все так. Я историк в Кёнигсбергском университете, а Габриэль — гид, помогает путешественникам увидеть красоту прусской глуши и не затеряться в ней. Вы едете именно в столицу или в другой город? — В Альтштадт. Мне… интересна природа. — Какая удача, — сказал Клаас медленно, а затем вновь набрал скорость, и его улыбка на короткое мгновение дрогнула. — Габриэль как раз оттуда. Фантастический край, я гостил там не так давно — лес, горы, сказки… Замок, естественно, куда же без него. — Замок? — переспросил Даниэль. — Замок, — кивнул Клаас. — Бренненбург — восхитительное место, крепость, наполовину созданная самой природой. Его нижние уровни — естественные пещеры, хотя я там не бывал. И вам туда лезть не советую — про тамошние подземелья говорят много нехорошего. Но выбить приглашение от его светлости барона я настоятельно советую — если есть возможность встретиться с таким человеком, пренебрегать ей ни в коем случае нельзя. — А если я захочу попасть в замок без приглашения? — Даниэль усмехнулся, но его шутка вызвала неожиданную реакцию. — Не вздумайте, — встрял Габриэль. — Иначе пожалеете. — Габриэль вырос в тех краях, — пояснил Клаас. — Поэтому относится к альтштадским сказкам серьезнее, чем мы с вами. — Простите. Я не хотел вас задеть, — Даниэль опустил голову. — Должен сказать, забавно, что гид — Габриэль, но рассказываете вы. — Это моя работа, — хмыкнул альтштадтец. — А работать бесплатно я не люблю. — А я наоборот люблю поболтать, — Клаас снова рассмеялся. — Но если моя болтовня вам наскучит, скажите мне об этом — иногда я не замечаю, что нужно остановиться. Что же до вас, Даниэль? Чем вы занимаетесь? — Я археолог. Точнее, будущий археолог. — Надо же, мы с вами почти коллеги — я изучаю то, что выкапываете вы. И сколько артефактов вы успели найти? — Немного, и все вы можете посмотреть в Британском музее, — Даниэль улыбнулся. — Моя последняя серьезная экспедиция была полтора года назад, в Алжире. Мы искали гробницу Тин-Хинан, но оказалось, что римляне построили над ней митреум, прибавив нам работы. К сожалению, саму гробницу я исследовать не смог из-за лихорадки, но профессор отправил меня в Лондон с находками. — Тин-Хинан, — задумчиво повторил Клаас. — Жуткие железные маски с женским лицом? — Вы их видели раньше? — В коллекции барона фон Бренненбурга. — Таких масок было несколько, он мог и выкупить одну у музея. Насколько я слышал, нашу экспедицию спонсировали частные лица, но я никогда не вдавался в подробности. Они проговорили допоздна, делясь историями и рассуждая о европейских нравах, пока наконец не распрощались, договорившись встретиться завтра на вокзале. Совпадения и впрямь были чудесными — Габриэль и Клаас ехали на том же поезде, и их расписание совпадало с расписанием англичанина. Клаас оставит их в Кёнигсберге, а Габриэль пообещал проводить его до самого Альтштадта, устроив небольшую бесплатную экскурсию. Кроме того, Даниэля не покидало ощущение, что эта парочка знает куда больше, чем говорит — и о самом крае, и о его хозяине, а может и о том, что случилось год назад. Ровно в полдень Даниэль стоял на вокзальной площади, оглядываясь по сторонам, пока наконец не заметил две приближающиеся к нему фигуры. Молодые люди обменялись рукопожатиями и вместе двинулись к платформе, и так же вместе сели в поезде. Габриэль предпочел вздремнуть в дороге, а вот Клаас, выглядевший взволнованным, потащил Даниэля в вагон-ресторан. — Я давно не общался с коллегой, — сказал он, кромсая ножом нежнейшую говядину. — Тем более с тем, кому есть что рассказать из своего опыта, а не с этими бумажными исследователями. В Кёнигсберге с археологией туго — если и находятся меценаты, вроде фон Бренненбурга, то крайне редко. — Расскажи мне о бароне, — попросил Даниэль. — Мне кажется, я слышал о нем от профессора, но ничего не помню. — Интересный старик, — историк пожал плечами. — Образованный, начитанный, не похож на сумасшедшего, хоть и живет в глуши. Я гостил у него совсем немного — он мельком показал мне библиотеку и свою коллекцию, но… Ничего странного я не заметил. Если твой профессор дружил с ним, думаю, рано или поздно барон пригласит тебя в замок. Пусть он и затворник, но каким-то образом узнает обо всем, что происходит в городе, каким уж — не знаю, врать не буду. Он говорил вполголоса, не обращая внимания на людей, сидящих за другими столиками. Даниэль уткнулся в свою тарелку, пытаясь представить себе барона — его разум рисовал смутный, словно отражение в старом разбитом зеркале, образ, но ничего конкретного в нем не было. Профессор Герберт точно рассказывал — но когда и что, Даниэль не помнил, хоть убей. В Берлине они задержались на несколько дней, целиком и полностью посвятив их пешим прогулкам и достопримечательностям. Больше всего Даниэля привлекли Бранденбургские ворота — исключительно из-за схожести с Пропилеями Афинского Акрополя, который они с профессором Гербертом собирались посетить после того, как он вернется из Пруссии. Профессор пусть и казался человеком мирным, когда дело касалось археологии, он был непреклонен, тверд и принципиален. Ходили слухи, что когда-то его пыталось нанять Общество дилетантов, но Герберт отказал им, назвав ворами и паразитами: с тех пор он сделался их злейшим врагом. Другие говорили, что кроме Общества существует еще один клуб любителей древностей, куда влиятельнее и таинственнее, куда входят аристократы и археологи с разных стран, но эти слухи не распространялись дальше университетских коридоров. В день отъезда полил дождь, не прекращавшийся до самого Кёнигсберга. Глядя на унылые пейзажи за окном, Даниэлю казалось, что эта страна ему не рада, как не рады и ее жители — с жесткими угловатыми лицами, болезненно бледные, ничуть не похожие на его спутников, к чьей компании он уже привык и не хотел расставаться. В университете у Даниэля не было друзей, разве что несколько приятелей, с которыми он обменивался парой слов, и с Габриэлем и Клаасом поначалу ему тоже было тяжело и временами неуютно, но с ними было куда веселее, чем в одиночку. К тому же, они ничего от него не требовали — Клаас постоянно говорил сам и даже если задавал вопрос, то сам спешил на него ответить, а с Габриэлем приятно было просто помолчать — одного его присутствия было достаточно, чтобы внушить уверенность. — Что бы ты ни искал, Даниэль, — сказал Клаас во время ужина в ресторане, который он решил закатить им в честь окончания путешествия, — надеюсь, ты это найдешь. Главное, будь осторожен. Кёнигсберг запомнился ему тающим в вечернем тумане шпилем собора, холодом и горьким привкусом шампанского — вкусом мимолетной дружбы, закончившейся, стоило тронуться повозке в Альтштадт. Вместе с Габриэлем они остались один на один с прусской глушью, состоявшей, казалось, из одного бесконечного леса, разделенного лишь узкими редкими просеками. На дорогу то и дело выбегали зайцы и лисы, а услышав вдалеке волчий вой, Даниэль, сам того не хотя, вздрогнул. Он привык к городу, он привык находиться в дороге, даже в раскаленном аду пустыни он чувствовал себя спокойнее, чем в лесу. Извозчик, вызвав у Габриэля неодобрительный вздох, рассказывал местные сказки о бродящих в чаще чудовищах, и Даниэль ловил себя на мысли, что по-настоящему боится, хотя когда похожие сказки рассказывали арабские проводники, он только смеялся над ними, записывая легенды только для интереса. Гули и джинны из арабских сказок были чем-то далеким, диким и эфемерным — совсем иначе в голове рисовались образы Собирателей, до отвращения осязаемые, состоящие не из ветра и песка, а из плоти и крови. Альтштадт оказался местом не менее унылым, чем его окрестности, хоть Даниэль и пытался успокоить себя тем, что все дело в погоде, а вовсе не в грязной дороге, покосившихся домах и серых, ничем не примечательных жителях. Гостиница, в которой Габриэль посоветовал остановиться, оказалась чуть ли не единственным живым местом: хозяйка, увидев Габриэля, радушно заулыбалась и скинула его другу цену за комнату, а какая-то девица, до этого весело плясавшая в середине зала, кинулась к верховому обниматься. Мальчишка, фальшиво игравший на визгливой, расстроенной скрипке, последовал ее примеру, и Габриэль представил их как своих названных брата и сестру, потребовав, чтобы гостя не беспокоили по пустякам. — Завтра можем обойти город, — сказал верховой. — Посмотреть на замок издалека. Барону, думаю, скоро доложат, что приехал англичанин. — У него здесь шпионы? — спросил Даниэль, вспоминая толпу внизу, где многие отвлеклись от своих кружек и рассматривали его во все глаза. — Или слуги? — Говорят, что у него нет слуг, да и я их никогда не видел. А шпионы, может, и есть — иначе как он все узнает? — Так ты был в замке? — Пару раз, когда провожал туда Клааса. Но барон сам его вызвал — просто так туда никто не суется, разве что раз в неделю ездит повозка с продуктами, да гонцы еще. Не забивай себе этим голову, лучше отдохни. — Хорошо. Тогда до завтра, Габриэль. — До завтра. Дверь за ним закрылась. Даниэль рухнул на чистую постель, слушая, как внизу смеются люди и продолжает завывать скрипка, сопровождаемая пьяными голосами. «Мельница» с ее теплом, желтым светом камина и светильников, казалась крохотным оазисом жизни — настоящей и шумной — среди густой и серой атмосферы Альтштадта, действительно похожей на страшную сказку, которую рассказывают зимним вечером, и от которой Хейзел захочет спрятаться под одеяло и будет умолять изменить концовку на хорошую — и неважно, что в книге все совсем по-другому — на страницы капает кровь тяжелыми каплями, и они мгновенно впитываются, и на желтом — не на страницах вовсе, а на песке — остаются темные пятна. Пустыня — она того и хочет, требует и требует крови, в один голос с проклятым лесом, в глубине которого вот-вот разгорится пожар, и синее пламя будет плясать на страницах, синее пламя будет… Тишина. За окном стояла тишина — замолкла скрипка, ушли по домам пьяницы. Открытая ставня не шевелилась, не скрипела ни единая половица. Даниэль сел на постели, чувствуя спиной скользкую влажную простыню, и открыл чемодан. На самом дне, сквозь несколько слоев ткани, пробивался холодный свет шара.