«Ты загадываешь три желания, первое: летать в небесах, второе: плавать, как рыба. Чтобы никогда не было так горько, а было только прекрасно. Хочешь чистую совесть — ведь это все, что тебе нужно, чтобы стать счастливым. Ты хочешь по-настоящему полюбить и целовать своего возлюбленного снова и снова. Хочешь мягкости и нежности, непорочности. Но последнее желание ты припасешь на черный день. День, когда твой возлюбленный оставит тебя» The Pierces — Three Wishes
Чонгук не хочет быть грубым, поэтому, когда отец смущенно протягивает ему комплект свежего постельного белья, он мягко улыбается и удивляется тому, каким очаровательным может быть зеленый цвет. — Мне сказали, что это виридан, — бормочет Сынгу, потупив взгляд. Чонгук недоуменно хмурится, собираясь переспросить, о чем тот вообще говорит, но, заметив, каким несчастным становится лицо отца, торопится со знанием дела кивнуть в ответ и принимается аккуратно разглаживать жесткие складки на ткани. — Похоже, что это он. Чонгук надеется, что уныние, которым он теперь так озадачен, хоть немного уступает благодарности в его тихом голосе. Но, что ж, это не так. Сынгу разочарованно поджимает губы и с ненавистью глядит на злосчастное белье, обещая, что в субботу они отправятся на рынок, и Чонгук сможет выбрать любое другое, какое ему только придется по вкусу. Конечно, не стоило следовать советам, которые раздает эта тупая корова, чья бестолковая голова годится только для того, чтобы торговать всяким тряпьем. Откуда ей знать, что понравится чужому сыну, если у нее самой никогда не было детей? И, надо же, додумалась — подсунуть Сынгу этот отвратительный зеленый цвет! Чонгук еще успеет на него наглядеться: здесь, в пригороде, песок на берегах озера заметно потемнел с тех пор, как мальчик ударялся об него голыми ступнями в последний раз. — Нет, все в порядке, — уверяет Чонгук, качнув головой. — Мне нравится… Сынгу-щи. Мужчина огорченно вздыхает. Он обещал себе, что не станет давить на сына и не будет ни на чем настаивать. В конце концов, они не виделись больше одиннадцати лет, и было бы глупо надеяться, чтобы Чонгук, переживая столь болезненное расставание, все еще смог бы так прытко ворочать языком и звать Сынгу «папой». Он смущен, разочарован и утомлен житьем с едва знакомыми ему членами семьи, у которых вынужден был оставаться после смерти матери. Но даже теперь, вернувшись к отцу, Чонгук не чувствует долгожданного покоя, и Сынгу понимает это по тому, как небрежно тот готовит постель, так, будто собирается пробыть здесь совсем недолго и извиняется за то, что снова причиняет кому-то неудобства. Чонгуку не достает матери, потому что никакого другого места, кроме ее объятий, для него все еще почему-то не находится. — Хочешь в кафетерий? Мы могли быть поужинать там, если ты закончишь с вещами к вечеру, — с надеждой предлагает Сынгу. Чонгук замирает, сжав сухими ладонями подушку, и не находит в себе сил, чтобы повернуться к отцу и с усталой улыбкой пообещать сходить куда угодно, только не сейчас, не тогда, когда он сходит с ума от скорби и сожалений о том, что произошло. Но вид на недавно вымытые окна и начинающий подгнивать деревянный пол удручает Чонгука сильнее, чем предложение о совместной вылазке. Если подумать, в кафетерии на отца наверняка накинутся с расспросами, и это даст ему самому немного выдохнуть и обвыкнуться. Чонгука все равно спрашивать ни о чем не станут. Он даже не уверен, что люди, которые помнят его ребенком, все еще живы. — Ладно. Когда дверь за Сынгу с тихим щелком закрывается, Чонгук обессилено опускается на кровать и крепко зажмуривается. Теперь он не думает, что справится. Не с угрюмым лицом отца, не с его ужимками и уступками, будто Чонгук в самом деле приехал сюда гостем, а не сыном, покинувшим дом почти одиннадцать лет назад. У них, очевидно, не так уж и много тем для разговора, но почему бы не начать хотя бы с «мне жаль, Чонгук»? Почему бы не перестать делать вид, что все в порядке, и они заперты здесь не потому, что проживают общее горе? Чонгуку не так уж и нужно плакаться. Он просто хочет почувствовать, что вернулся домой. К шести часам улицу заволакивает сизым густым туманом. По совету отца Чонгук заматывает ладони мягкой влажной тканью, затягивая ее так, чтобы иметь возможность свободно шевелить пальцами, и держит ее у лица, когда они выходят во двор. Никто не приветствует их и не торопится угощать яблочными пирогами, как об этом помнит Чонгук. Он озадаченно оглядывается и обнаруживает, что на соседних участках теперь яблони не растут. О том, что раньше здесь был разбит сад, говорят только выкорчеванные сухие пни и короткая посеревшая трава. — Госпожа Пак все еще живет здесь? — спрашивает Чонгук, указывая ладонью в сторону соседнего дома. Сынгу оглядывается вслед протянутым размякшим пальцам, а затем хмурится, будто огорчившись, и качает головой. — Умерла пару лет назад. А господин Пак мало что смыслит в хозяйстве, — неохотно объясняет мужчина, поежившись в громоздкой куртке. — Пожалуйста, не дыши без компресса, пока мы не доберемся до дороги. Чонгук медлит у машины, неловко топчась на месте и всматриваясь вдаль. Озеро, на которое он привык любоваться из окна комнаты, никогда так не цвело в это время года: бурно выбрасывая уродливую темную пену и пыша сочным запахом аммиака. Чонгук морщится и смаргивает зуд. Сквозь туман ему удается разглядеть деревянные загородки, нагроможденные на берегу и тоскливо скрипящие от толкающего их прохладного ветра. — Не вороти нос, — Сынгу краснеет и глубже прячет рот в воротник, хрипло дыша во влажную ткань, когда они, наконец, забираются в салон. — Знаю, у тетки во дворе так не смердело, но… — Когда мы с дедушкой прибыли в аэропорт, — спокойно перебивает Чонгук, сжав ладони между коленками, — я боялся, что аджума рассердится, если я поведу себя невежливо или, того хуже, запачкаю ее. Я тогда много плакал, потому что не знал, что еще мне делать. Сынгу сжимает руль крепче, едва не упав на него грудью, и трусливо скукоживается, Все эти годы он был внимателен к болтовне; сын рос в городе, с матерью, не просился обратно и едва ли скучал за неуклюжим отцом, который только и мог, что кукситься и огрызаться, что вовсе не претендует на свою семью. Он и рад был знать, что дела идут на лад, чтобы никого не беспокоить своими жалобами, но смерть жены напугала Сынгу так, что он отступил на несколько шагов назад и больше не совал свой нос туда, куда не следует. Господину Паку только и радость была гоготать за двенадцатилетнего щенка, которого силком утащили от стылого тыла матери. — Она ждала меня у машины, — бормочет Чонгук, прикрыв глаза. — Я сжал руку дедушки так сильно, что тот охнул, и стал пятиться назад, потому что аджума вдруг завизжала, как объевшаяся свинья, и стала звать меня: «Соджун, Соджун, погляди-ка на себя!» Мальчик замолкает, чтобы тихонько хмыкнуть, и морщит нос. Сынгу недоуменно оглядывается на сына и переспрашивает: — Ну, а что ты? — Я? А я Чонгук. Они разглядывают лица друг друга, а затем Сынгу краснеет и выпячивает губу, собираясь рассмеяться. Надо же, эта старая телица, стало быть, вовсе выжила из ума! — Вот почему она так осатанела, когда я начал ее спрашивать о каком-то там Чонгуке, — фыркает мужчина, снова вернувшись к наблюдению за дорогой. Мальчик лукаво улыбается и отворачивается к окну. Если бы не этот розыгрыш, он бы, очевидно, завыл от скуки в гостях у аджумы. Чонгук тосковал по Пусану, по квартире, которую они с мамой в поту выкрашивали вместе, и потому с Тэгу он рассорился сразу же, как только дедушка попрощался с ним у самого края города, в злосчастном аэропорту, куда привез только затем, чтобы передать внука тетке, и имени его выучить не сумевшей. Чонгук обижаться не торопился — воображал, как скоро его выпроводят и отсюда, и рисовал в дневнике аккуратную отметку около крошечной «15» — «Тэгу, аджума», опасаясь, что ему, в конце концов, не хватит страниц. Пути до кафетерия Чонгуку хватает, чтобы удивиться тому, как изменилось это место за одиннадцать лет. Торговых лавок, у которых он сам привык сновать, почти не осталось — только пара скромных павильонов между сырых домов. Деревья набухли и размякли, болезненно скорчившись, так, что ветки теперь остервенело колотят в дрожащие окна, стоит ветру подняться с пыльной дороги. Чонгук хочет спросить, куда подевались голодные дворняги, почему никто не вывешивает свежее белье на улицу и что случилось с госпожой Пак, но, исчерпай он темы для беседы с Сынгу сейчас, в кафетерии им только и останется, что бестолково жевать и опасаться, что их ботинки соприкоснутся под столом, и это вынудит каждого пробормотать что-нибудь неловкое. Чонгук занятия дерьмовее и нарочно бы не выдумал. — Рыбу здесь больше не подают, — Сынгу передает сыну меню, когда они занимают столик у окна, и неуклюже мнет ладонь, чтобы официантка, заприметившая их у самого входа, не выпрыгивала из туфель прямо сейчас и дождалась, когда они оба определятся с блюдами. — К рису они предлагают сладкую воду, он буквально вымочен в соли. — Что не так с рыбой? — переспрашивает Чонгук. — Я собирался заказать сэнъсонджон. — Туда теперь кладут ветчину. — Поверить не могу, что ты сказал это. — Что насчет трех пакетиков кетчупа? — хрипло хохочет Сынгу, когда сын недовольно морщит нос. — Это вкусно. — Мне стоило поменьше жаловаться на обеды у аджумы. Вместо суетливой официантки к их столику Сынгу приглашает молодого мальчишку, который годами едва-едва вырастает выше самого Чонгука. Он сдержанно улыбается и вежливо просит мужчину представить его, не выдавая своего удивления, которым озадачена теперь вся кухня. — Чимин, разве ты не помнишь Чонгука? Официант недоуменно оглядывается на гостя и аккуратно округляет губы, когда узнает в раскрасневшемся от чужой любезности лице мальчишку, за которым время от времени приглядывала его мать. Он сконфуженно ойкает и тут же принимается болтать, из-за чего все в кафетерии, к несчастью Чонгука, узнают об его приезде. — Ох, Боже! — Чимин обеспокоенно дышит и вздрагивает от волнения. — Я грубый сосед, верно, Чонгук-и? Ты вырос, а я-то думал, что эти твои огромные глазищи сейчас занимают примерно половину лица! — Что… что за херня? — Чонгук, — вздыхает Сынгу, потупив взгляд, но Чимин, очевидно, игнорирует их обоих. — Надеюсь, ты не заделался супер-пловцом или вроде того, потому что твои бедра буквально угрожают мне, но здесь… — Если ты дашь мне хотя бы секунду, чтобы успеть открыть рот, я не упущу возможности и объяснюсь, потому что, на самом деле, совсем тебя не помню, так что, пожалуйста, заканчивай с этой чушью и дай нам сделать заказ. Последнее, чего хочет Чонгук, глядя на то, как опускаются плечи Чимина, это просить принести его что-то, кроме тарелки дерьма, которую он, несомненно, заслужил. Нет никаких причин, чтобы так сердиться на человека, который все еще помнит твое тупое лицо спустя столько лет и искренне рад тому, что видит его снова. Чонгук очень надеется, что Чимин простит ему эту выходку и не даст повода вести себя как задница весь оставшийся вечер, но этого, разумеется, не происходит. — Господин Чон, — разочарованно цедит официант, насупившись, — разве это было вежливо? — Почему бы тебе не спросить это у меня? — Помолчи, — шикает Чимин, отвернувшись. Чонгук зло фыркает ему в спину. — Сынгу-щи, может, Вашему сыну следует поучиться у меня манерам? Я с удовольствием поболтаю с ним на кухне, пока мы будем разбираться с посудой после закрытия кафетерия. Чонгук возмущенно охает и мучиться стыдом перестает вовсе. Этот парень всерьез думает, что Сынгу станет слушать его бредни?! Ради Бога, Чимин и имени бы его не вспомнил, встреться они на улице, а теперь так распереживался, будто они старые друзья, и дали друг другу какое-нибудь обещание, которое Чонгук собирается нарушить прямо сейчас. — Если ты проводишь его домой, то, на самом деле, звучит здорово, — кивает Сынгу, протянув довольному собой Чимину меню. Тот послушно принимает заказ, как его об этом и попросили, и уходит на кухню, чтобы рассказать другим о том, что их гость — не из приезжих, и нечего метать перед ним бисер, потому что этот мальчишка родился здесь. Чимин обещает, что приведет птенца познакомиться, если кто-нибудь поделится с ним чаевыми, и из глубины комнаты доносится разочарованный стон. — Хватит клянчить деньги у поваров, ты, бесстыжая задница! Чимин заливисто хохочет и вытягивает шею, чтобы разглядеть, откуда доносятся жалобы. — Хосок-хен, не вздумай замачивать кастрюли сегодня! К удивлению Чонгука, в зале кафетерия пустеет около восьми вечера, через час после того, как Сынгу заговорил с одним из своих приятелей о том, что ему не придется больше смотреть скучные шоу в одиночестве. Туман, давивший на окна, рассеивается, и с улицы начинает пахнуть сыростью, как после тяжелого ливня. Чонгук вежливо прощается с компанией, собравшейся за их столом, и задумчивым взглядом провожает ее до самого выхода. Мужчины суетятся и едва не наступают друг другу на пятки, торопясь вернуться домой, и ни о каких поздних визитах они не говорят, как это было раньше, когда Сынгу приводил сюда семью. — Пожалуйста, не отказывайся, если Чимин захочет тебя подвезти. Чонгук уныло усмехается и складывает руки на груди. — У него есть машина? — Сынгу кивает, поднявшись на ноги. — Что он вообще здесь делает? — Ухаживает за отцом. Я говорил с господином Паком на прошлой неделе, и… думаю, Чимин останется ненадолго. Чонгук поджимает губы и снова жалеет о том, что был так груб, когда сосед просто пытался его подбодрить. Чимин тоже потерял мать и совсем скоро лишится и отца, но все, что он может — это, очевидно, наблюдать за его агонией и силиться не рехнуться самому, с чем Чонгук не помогает, только вынуждая его сердиться без каких-либо на то серьезных причин. Он вздрагивает и смаргивает испуг, когда Чимин вдруг вырастает над ним, угрожающе цыкнув, и кивает в сторону кухни. — Или тебе, может, кофе принести? — свирепствует он. — Не понимаю, почему ты так взбесился, — жалуется Чонгук и следует за Чимином по залу, уставившись на его уродливые розовые резиновые сапоги. — Мне было шесть, когда мы виделись в последний раз, я удивлен, что ты смог меня узнать! — Потому что мне было восемь, остолоп. — Крутая восьмилетка, ясно. — По-мол-чи, — натянуто улыбается Чимин, распахнув дверь кухни, и кивком приглашает Чонгука войти. Комната кажется слишком большой, чтобы уместиться в таком крохотном кафетерии. Чонгук запрокидывает голову и с любопытством оглядывается, шагая вглубь. Он не слышит никакого гудения, только шлепки от чиминовых сапог, когда тот следует за ним и тянет за рукав свитера, чтобы подтолкнуть к раковинам, расположенным у правой стены. — Вымоешь кастрюли и пару сковородок — поедешь домой. Вымоешь быстро — угощу сигаретой, — обещает сосед, кивнув на сложенную в стороне посуду. Чонгук безразлично пожимает плечами. — Я не курю. — Рад за… не трогай кран! Чонгук громко ойкает, когда Чимин, завизжав, толкает его в плечо и вынуждает отступить на пару шагов назад. И если до этого момента он выглядел раздраженным, то сейчас — обеспокоенным и, на самом деле, почти в бешенстве. — Как я должен вымыть все это, если мне нельзя трогать кран?! — отчаянно вопрошает Чонгук, заморгав. — Возьми долбанный таз, недоумок! Чимин ведет подбородком вниз, и Чонгук недоверчиво щурится. В комнате, полной раковин, да ради Бога — на кухне, он должен мыть посуду в тазах? — Это варварство, — досадливо хнычет мальчишка, присев, и уныло разглядывает свое отражение в воде. — Я не думаю, что заслужил это, хен. — Во-первых, я тебе не хен, — рявкает Чимин, закатив рукава. — А во-вторых, причем здесь ты? — Ты выдумал все это, только чтобы наказать меня. Будет здорово, если в следующий раз мне не придется чистить кафель зубной щеткой или вроде того, — вздыхает Чонгук. Чимин настороженно оглядывается. — Я ничего не выдумывал. Чонгук морщится и раздраженно отмахивается, мол, как тебе будет угодно, и торопится приступить к работе, чтобы вернуться домой до того, как погасят последние фонари. Но Чимин, слишком занятый прежде тем, чтобы быть тупым козлом, вдруг перестает злиться и вопить, и его спокойный тон огорчает Чонгука куда сильнее. — Отец не рассказал тебе. — Да, и если мы продолжим в том же духе, то вряд ли успеет сделать это раньше следующего вторника, — огрызается Чонгук, взгромоздив один из тазов на раковину, и откидывает густую челку с взмокшего лба. — В нашей воде что-то есть. Чимин крошечно вздыхает, будто испуганный тем, что выдал тайну, о которой никому не следовало говорить. Он терпеливо наблюдает, как Чонгук устало жмурится, и повторяет сказанное снова, чтобы не дать соседу вообразить, что он ослышался. — Что-то? — повторяет мальчишка, ополоснув тарелку, которую успел вымыть, пока Чимин беспокойно переминался с ноги на ногу, очевидно, разыгрывая его. — Что-то. — Что-то… как что? — в том же тоне продолжает Чонгук. — Хватит меня передразнивать! — в сердцах выпаливает Чимин, из-за чего сосед вздрагивает и едва не роняет таз, толкнув его бедрами. — Я приехал сюда из-за того, что мой отец стал рассказывать другим, будто бы маму убило что-то, живущее в нашем, нахрен, озере! В озере, где я, ты, где все учились плавать! — Я не умею плавать, — спокойно возражает Чонгук. — И, кроме того, я не хочу быть грубым, но… разве твой отец не лишился рассудка? Чимин зло смотрит на него. — Думаешь, я не сказал то же самое, когда увидел его? — рыкает он. — Я хотел бы убедиться в этом и помочь, но, клянусь, проживи здесь еще пару дней — и тогда тебе начнет казаться, что ты тоже спятил. Если так, то, очевидно, чудовищный приплод у коров, замолкшие птицы, эта невыносимая вонь, гниды в садах и… — Чимин прикрывает глаза и звучит почти отчаянно. — Моя мама. Чонгук, она никогда не болела. — Здесь всегда жилось паршиво, — мальчишка качает головой. — Теперь, когда благодаря дрянному климату озеро так ярко цветет осенью, что даже глаза на лоб лезут, то неудивительно, что вы не подаете рыбу из-за замора. Может, тебе стоит подумать о переезде? Чимин некоторое время молчит, а затем не находит решения лучше, кроме как понуро кивнуть в ответ и тоже заняться посудой. Он больше не смотрит на Чонгука, не пытается поучать, даже когда замечает, сколько мыла тот тратит для того, чтобы вымыть одну несчастную тарелку. В конце концов, Чимин затеял этот вечер не для того, чтобы еще сильнее рассориться с соседом. Ему тоже не достает компании, но, очевидно, что с городскими (Чимин кривится от этой мысли) сдружиться непросто. Особенно тогда, когда они умничают и пытаются принять тебя за умалишенного, понятия не имея, о чем говорят. — Я обещал господину Чону подвезти тебя, — напоминает Чимин, когда они, закончив работу, выходят в зал. Чонгук устало оглядывается на него и качает головой, завозившись внутри куртки. Во дворе гаснет последний фонарь, и вся улица за окном погружается в мутную густую темноту. Чимин сердито хмурится. — Я хочу прогуляться, — возражает Чонгук, заметив на себе строгий взгляд. — Здесь нельзя гулять. — Тебя послушать, так здесь вообще ничего нельзя, — цыкает он, закатив глаза. Разве Чонгук не сделал достаточно для того, чтобы его оставили в покое? — Знаешь что, — не выдерживает Чимин, прикрикнув; он забирает со столика ключи от машины, несильно по нему стукнув, и шагает к выходу, хлюпая этими дерьмовыми сапогами, — тащи свою хамскую задницу сам! — Большое спасибо! — громко передразнивает Чонгук, поклонившись. Он грубо складывает руки на груди и недовольным взглядом провожает соседа до самых дверей. Хочет облегченно выдохнуть, как только один сапог Чимина оказывается на улице, но вместо этого давится языком и возвращает себе хмурое выражение лица, когда тот вдруг оборачивается и нетерпеливо глядит на него в ответ. — Что, блин, еще? — Выматывайся из кафетерия, — стонет Чимин очевидное. Чонгук пристыженно морщит нос. Они расстаются у пустой стоянки, где Чимин мог бы попросить его быть осторожнее, но не стал, поскольку молча забрался в машину и уехал, засвистев шинами. Может, Чонгуку не стоило говорить о господине Паке то, что он сказал, но разве это не правда? Несправедливо обвинять его в равнодушии и черствости, он ведь хотел, как лучше. Может, Чонгук и сам не смог бы вынести часы у постели горюющего отца, если бы по приезде обнаружил его там, но он бы принял помощь, если бы кто-нибудь захотел его поддержать. Не стал бы капризничать и настаивать на своем, обвиняя в смерти матери нечто, о чем даже вслух неловко заговорить. Какая чушь. Чонгук, совсем рассердившись, с силой пинает камень, у которого топтался последнюю пару минут, и огорченно глядит ему вслед, когда тот с громким стуком падает у дороги. В округе не остается никого, с кем бы Чонгук мог заговорить, — он, конечно, помнит, в какую сторону ему следует идти (кроме того, Чимин ранее отправился в том же направлении), — но было бы здорово, если бы кто-то смог рассказать ему, где в такое время можно заказать кофе или хотя бы купить воды. Чонгук озадаченно оглядывается, мысленно уговаривая себя не беспокоиться об этом: эти места довольно тихие (настолько, что все, что он сейчас слышит, это собственное напряженное дыхание), так что ничего не случится, если он просто прогуляется вдоль дороги и немного осмотрится. Со стороны полей, откуда обычно раздавались протяжные песни цикад, теперь доносится только тяжелое гудение, из-за которого чудовищно чешутся уши. Чонгук неторопливо шагает по сухой траве, шумящей под давлением тяжелых ботинок, и отчаянно щурится, пытаясь разглядеть бурлящее вдалеке озеро. Отсюда оно кажется густым и мягким, как свежая земля. Шестилетний Чонгук помнит его другим — чистым, с теплыми песочными берегами, с которых он очарованно глядел в синюю воду и гадал, как много часов пройдет прежде, чем он уйдет на дно. — А? Чонгук недоуменно хмурится, когда в следующий раз его ботинок опускается не на промерзлую землю, а в теплую воду, после чего под ногами раздается тихий всплеск. Он опускает голову и громко ахает, зашагав назад, потому что понятия не имеет, как оказался здесь и как сумел дойти до озера. Разве он не был у самой дороги, откуда путь занял бы чуть менее сорока минут, если бы Чонгук достаточно торопился? И, кроме того, почему его никто не остановил? Неужели никто не заметил, как он отодвигал ограждения, грозя потревожить что-то, которое так пугает его соседей? Чонгук тихонько задерживает дыхание и робко оглядывается. И, Боже, минуточку: он что, на самом деле пробрался сюда, разворотив загородки? — Ты в порядке? — Мать твою! Чонгук подпрыгивает на месте от испуга и едва не глотает язык, когда в шаге от себя обнаруживает укутанного в потертые рубашки незнакомца. Тот спокойно переминается с ноги на ногу, подрагивая от холода, и с любопытством заглядывает в его вытянутое от удивления лицо. — Извини, — тихо смеется парень, шмыгнув носом. — Я думал, ты слышал, как я подошел. Чонгук судорожно выпускает облачко воздуха и с силой жмет себе на грудь. — Я бы услышал, если бы ты… — он опускает глаза и в изумлении округляет губы. — …был обут? — незнакомец игриво шевелит пальцами босых ног и хмыкает. — Где твоя обувь? Парень равнодушно пожимает плечами. — Думаю, кто-то ее стащил. Чонгук недоверчиво хмурится. — Мы здесь одни. — Что ж, тогда она, должно быть, не могла уйти далеко, — задумчиво бормочет незнакомец, пожевав губу. Чонгук настороженно глядит на него исподлобья, — Ким Тэхен, — представляется незнакомец и протягивает Чонгуку сухую ладонь, не переставая широко улыбаться, из-за чего последнему становится совсем не по себе. — Чон Чонгук, — тихо ворчит он, нахохлившись, и опускает руки в карманы теплой куртки. Тэхен не обижается. Он коротко кивает и тихо повторяет чонгуково имя, крепко обняв себя за плечи. У него низкий, немного хриплый голос, срывающийся через слог из-за холода. Сколько же времени Тэхен провел на улице? — Так что ты делаешь? — переспрашивает он. — Я работаю в кафетерии неподалеку, — врет Чонгук, о чем тут же жалеет, потому что Тэхен начинает улыбаться еще шире. Разумеется, он же, блин, живет здесь, неужели он не знает, что это неправда? — Моему хену нужна была помощь с посудой, поэтому я остался там допоздна. Тэхен понимающе хмыкает. Здорово, теперь он обязательно расспросит об этом Чимина, и они вместе Чонгука со свету сживут. — А что делаешь ты? — с подозрением спрашивает он, окинув нового знакомого строгим взглядом. Тэхен растерянно округляет глаза. — Ищу обувь… Я разве не сказал? Чудно. Чонгук безрадостно вздыхает и с усилием трет переносицу указательным пальцем. Что ему делать теперь? Оставить этого босоногого недоумка здесь, чтобы после выслушивать жалобы Чимина по поводу того, что он, хамская задница (так он сказал), проигнорировал его друга (разумеется, их связывает близкое знакомство, тут ведь подростков по пальцам пересчитать) и даже не попытался помочь? Ну уж нет. Сегодняшнего чиминова нытья Чонгуку было более, чем достаточно. — Если ты сделаешь это, твои ботинки тоже потеряются, — обеспокоенно предупреждает Тэхен, наблюдая за тем, как Чонгук торопливо разувается, что-то бормоча себе под нос. — Не выдумывай, я не собираюсь дарить тебе дорогущую обувь. Он просит Тэхена подойти ближе, чтобы опереться на его плечо, и суетливо стягивает носки, едва не заскулив от потери тепла. Неужели этот парень в самом деле собирался остаться и продолжить разгуливать по берегу босиком? Чонгук в два прыжка возвращается в свои ботинки и протягивает Тэхену носки, надеясь, что он не станет говорить ничего смущающего, а просто возьмет их и вернется домой. — Ты хочешь, чтобы я надел твои носки? — Разумеется, я этого не хочу, — немного покраснев, фыркает Чонгук. — Но, не мог бы ты прекратить себя так странно вести и просто рассказать Чимину после, что я не такой уж и козел? Тэхен нелепо повторяет: «Чимин?», а затем, закивав, беспомощно стонет: — Но они же белые! — Мне что, надеть тебе их самому? — злится Чонгук, чувствуя, как горят его щеки. Тэхен охает и качает головой: спасибо, конечно, но с этим он справится сам. Чонгук смущенно тупит взгляд, отчаянно борясь с желанием немного попялиться на этого парня, потому что Тэхен определенно симпатичный, но что-то в нем пугает Чонгука. Ему здесь, конечно, не место, и весь его нелепый вид будто говорит о том, что на берег Тэхена вытолкнули нарочно, только чтобы кто-то, вроде Чонгука, наткнулся на него. ― Возвращайся сюда завтра вечером, ― предлагает Тэхен, закончив с носками. Он смотрит на Чонгука с надеждой, будто умрет, если не встретит его снова. ― Это еще зачем? ― хмурится в ответ. ― Я должен вернуть тебе твои вещи, ― пылко объясняется Тэхен. ― Я очень расстроюсь, если останусь перед тобой в долгу! ― Плевать, ― Чонгук качает головой и пятится назад, намереваясь, наконец, уйти. Заметив это, Тэхен сникает, но не делает ничего, чтобы его остановить. ― Оставь себе. Чонгук игнорирует тяжелый, обиженный взгляд, толкающий его в спину, и торопливо покидает берег, надеясь, что Тэхен не бросится за ним, чтобы вынудить пообещать что-то такое, с чем Чонгук никогда не согласится. Он не искал новых знакомств, не тосковал по прежним, и теперь беспокоится о том, что о нем начнут болтать, дразнить «городским» или, того хуже, станут преследовать в попытке разговорить или понравиться. Чонгук хочет домой. Но этой ночью ему снятся воды. Беспокойные темные воды, колотящие теплыми волнами по затылку. Чонгук судорожно разевает рот и в отчаянии сильно запрокидывает голову. Над ним ― только тонны мутной густой пены и совсем никакого света. Он смаргивает болезненный зуд с потяжелевших от напряжения век и крепко жмурится, умоляя себя проснуться. Стук крови отдается тупой болью в висках, и Чонгук чувствует нестерпимый жар, опаляющий его несчастные легкие. Он бестолково качает ногами в попытках подняться повыше, но его неумолимо тянет ко дну собственный вес, и Чонгук начинает кричать, однако его беззвучный вопль остается глубоко в горящей глотке. И следующим поздним утром будит его самого. Чонгук рывком садится на постели и ошалело оглядывается по сторонам, судорожно глотая воздух пересохшим от испуга ртом. В комнате стоит душный полумрак из-за плотных штор, которые Сынгу повесил накануне по просьбе сына, пожаловавшегося на слепящий свет старого маяка, докучающий ему после заката. Сказать Чонгуку о том, что этот маяк не загорается уже несколько лет, Сынгу почему-то не смог. И о гибели смотрителя, заживо сгнившего на большой глубине, ― тоже. ― Чонгук? ― обеспокоенно зовет Сынгу из-за двери; он не знает, позволят ли ему войти, а потому смущается этой просьбы и даже не решается постучать. ― В чем дело, Чонгук? Чонгук хочет сказать: все в порядке, Сынгу-ши. Чонгук хочет разрыдаться: я в ужасе, и я не знаю, что не так. Но вместо этого он заходится в тяжелом кашле, а в следующую секунду его рвет прямо на пол, и Чонгук обессилено падает голой взмокшей грудью на постель, чтобы свесить голову пониже. Его желудок сжимается в тугую пружину, выталкивая наружу горькую воду, и болезненно сокращается в новом приступе тошноты. В носу начинает жечь из-за скопившейся желчи; Чонгук беспомощно стонет и смаргивает крупные слезы, налившиеся в уголках глаз из-за сильных судорог. Ему ни вдохнуть, ни выдохнуть. И он хрипит отчаянное: папа, пожалуйста. Но в комнате не слышно ни звука. ― Чонгук? С возвращением, Чонгук. ― Чонгук! Добро пожаловать домой. ― Чонгук, ради Бога, откуда здесь столько воды?! И Чонгук просыпается.***
К обеду Чонгук с трудом поднимается с постели и, превозмогая ноющую головную боль, спускается вниз, где, к своему удивлению, находит отца, сидящего в одиночестве за столом, на котором остывают две небольшие порции жареного риса с купленным прошлым вечером в супермаркете кимчи. Заметив сына, Сынгу сконфуженно прочищает горло и тут же утыкается носом в газету, едва слышно пробормотав: «Доброе утро». Накануне Чонгук снова вернулся за полночь и унесся в свою комнату, не сказав ни слова, так что мужчина не знает наверняка, все ли у них в порядке. О том, где Чонгук пропадал, и что с ним случилось после, спросить у Сынгу не хватило духу. ― Доброе утро, ― хрипит мальчишка, без сил опустившись на стул. К горлу подступает тошнота, и он тихонько сглатывает голодную липкую слюну, когда чувствует запах квашеной пекинской капусты. Сынгу откладывает газету в сторону и, передав сыну палочки, молча берется за свои. Чонгук недоуменно вскидывает брови: отец что, ждал его, чтобы поесть? Сколько же он просидел здесь, если наверняка с самого утра на ногах? ― В кладовке есть свежие полотенца, ― говорит Сынгу. ― Я подумал, ты захочешь иметь свое, ― он ненадолго замолкает, потому что Чонгук ничего не говорит в ответ, бездумно уставившись в тарелку с остывшим рисом. ― Местный водопровод у нас с дурью. Я тебе не говорил, но… ― Чимин сказал мне, ― перебивает Чонгук. Сынгу озабоченно хмурится. ― Сказал, в вашей воде что-то есть, ― кривится мальчишка; он может поклясться, что причина этому чудовищному зуду в ушах – чиминовы вопли, с которыми тот набросился на него в тот вечер, когда они оба остались в кафетерии после закрытия. ― Только не говори, что ты тоже веришь в это. ― Я не знаю, Чонгук, ― вздыхает Сынгу, покачав головой. ― Но господин Пак верит, потому что это убило его жену. Чонгук громко фыркает, но, завидев, как отец мрачнеет лицом, пристыженно замолкает и принимается без аппетита жевать рис. Он не хочет спорить, потому что в этом нет никакого смысла: Сынгу его не послушает. Местные, очевидно, тем крепче верят в эту легенду, чем яростнее кто-то из чужаков пытается ее перекричать. Возникнув, разумеется, не на пустом месте (Чонгук своими глазами видел, как почернела и сгнила озерная вода), со временем она обросла жуткими подробностями, немыслимыми догадками и нелепыми домыслами, мол, вот, что доконало несчастную госпожу Пак и теперь сводит с ума ее мужа и сына, вынужденного справляться с этими ужасами в одиночку. Чонгук хорошо помнит, каково это: за один день становиться выше ростом потому, что твое горе тоже растет, а за ним подрастает скорбь, и все это жмет тебе, как новенькие туфли, и время от времени натирает кровавые мозоли, так, что не вылезти, если не задирать нос как можно выше. И это то, что случилось с ним, с его отцом и с Чимином, выдумывающим всякие небылицы вместо того, чтобы дать себя время и по-человечески погоревать. Да, думается Чонгуку, это что-то вовсе не в водах. Оно в нас. И с такой глубины этого не выудить. ― Как дела у Чимина? ― первым делом интересуется Тэхен, когда якобы случайно находит Чона сидящим на том самом месте, где они расстались пару дней назад и куда он отчаянно умолял его вернуться; Ким делает вид, что не удивлен, будто бы встречи совсем не ждал и не сновал по берегу туда-сюда, гадая, захочет ли Чонгук в самом деле придти сюда снова. А тот и сам не рад: Тэхен ему не нравится. Он дотошный и шумный, его несуразные движения, странные позы и неуклюжая осанка наталкивают Чонгука на мысль, что Ким нарочно разыгрывает из себя чудака, чтобы напугать его. Что, если все это ― часть шутки, выдуманной Чимином для того, чтобы проучить «городского», навсегда отбив у него охоту грубить старшим и зазнаваться? ― Почему бы тебе не спросить его об этом? ― огрызается Чонгук. Он не хочет это обсуждать: они с Чимином все еще в ссоре. И это вынуждает Чона проглатывать сандвичи, которыми его угощает Хосок, так быстро, как позволяет ноющая из-за непрерывного жевания челюсть, только бы успеть унести из кафетерия ноги прежде, чем у Пака закончится перерыв. ― Мы не разговариваем, ― Тэхен садится рядом и тоскливо улыбается, глядя вдаль, туда, где солнце огромным грязным пятном стекает за неровную линию горизонта. ― С тех пор, как его мама умерла. Думаю, он меня ненавидит. Чонгук недоуменно хмурится. ― Почему? Тэхен пожимает плечами. ― Это то, что он сказал. ― Он места себе не находит из-за того, что случилось с его отцом, ― объясняет Чонгук, вдруг почувствовав обиду за Тэхена; он, разумеется, не знает всего, но Чимин не должен был так говорить, даже если слова Кима сильно расстроили или разозлили его. ― Он и на меня всех собак спустил, когда я спросил об этом. Не бери в голову. Тэхен недоверчиво хмыкает но, пораздумав, кивает. ― Ладно. Они замолкают, и Чонгук, пользуясь тем, что Тэхен на него не смотрит, начинает украдкой его разглядывать, время от времени отворачиваясь в сторону; он не хочет, чтобы Ким спросил что-то вроде: «Чего уставился?», в то время как Чон будет в самом деле бессовестно на него пялиться. В Тэхене нет ничего особенного. Чонгук встречал таких парней и прежде, однако разные вещи, вроде этой глупой родинки на носу, всерьез мучают его и заставляют возвращаться к лицу Кима пытливым взглядом снова и снова, чтобы найти в нем что-то еще: давно зажившие рубцы от подросткового акне или двойное веко на левом глазу. Тэхен выглядит, как обычный человек, однако Чонгук все равно чувствует себя одураченным. Он начинает жалеть о том, что развесил уши и дал слабину, когда стал утешать Кима из-за всей этой слезливой истории об его размолвке с Чимином. Это не его, Чонгука, дело, даже если он тоже думает, что обида Пака на весь белый свет ― это самая большая глупость, до какой он только мог дойти своим очевидно скудным умом, чтобы справиться с гневом и болью, рвущей его пополам. ― Думаешь, Чимин совсем спятил, да? ― угадывает его мысли Тэхен. Он не улыбается и говорит спокойным тоном, но жесткий прищур, с каким он вдруг оглядывается на Чонгука, вынуждает последнего напрячься и невольно вжать голову в плечи. ― Я этого не говорил, ― спорит он. ― Тогда, ― не отстает Тэхен, ― ты тоже веришь в чудовище, прячущееся в трубах и ведрах, с которыми наши матери возвращаются домой? Чонгук пялится на него во все глаза, силясь понять, не шутит ли он. ― Тэхен, это глупо. ― Вовсе нет, ― Ким в ответ качает головой, и Чонгук скептически выгибает бровь. ― И ты бы понял это, если бы госпожа Чон не увезла тебя отсюда прежде, чем все это случилось. Тэхен, как и другие, не стыдится своих предубеждений в отношении «городских», когда прямо говорит о том, что Чонгук не прав. Он понятия не имеет, что им пришлось пережить, потому что его здесь не было. Он не знает, каково это ― цепенеть от ужаса и врастать ступнями в пол, услышав, как на кухне громко капает вода; не знает, что значит бояться утонуть, стоя в собственной ванне и с ужасом заглядывая глубоко-глубоко в слив, туда, откуда доносится нестерпимый запах гнили и застоялой воды. Чонгук ни разу не видел, какими свирепыми бывают воды, когда крепко разозлятся; он даже не догадывается о том, что у некоторых озер не бывает дна, и что ушедший под воду уже никогда не увидит света, потому что оттуда нет совсем никакого выхода. Ни отступить, ни рвануть вперед. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Чонгук бы свихнулся, если бы узнал, что может захлебнуться даже в своей постели. ― Когда я был маленьким, ― вдруг заговаривает он, ― моя мама часто приводила меня сюда. Плавать я не умел, так что я просто стоял здесь и пялился в воду, потому что это пугало меня, ― Чонгук отворачивается и ненадолго замолкает; Тэхен не торопит его, потому что боится спугнуть: Чон, как он заметил, не из болтливых. ― Я знал, что озеро тем глубже, чем дальше от берега, но никогда не видел, чтобы мама добиралась хотя бы до середины. Она говорила, что не возьмется за глубину, которая ей не по росту, потому что жадничать ― это плохо, и вода обязательно захочет над ней подшутить, если она станет задирать ее первой. ― Чонгук, ― перебивает Тэхен, вздохнув. ― Она говорила это не потому, что это правда, а для того, чтобы ты не совался в воду без присмотра. ― Знаю, ― кивает Чон. ― Но я был ребенком, и все, что тогда занимало мою голову, это мысль о том, что я обязательно утону, если зайду в воду хотя бы ненадолго. Я стыдился этого, но все равно воображал, как иду ко дну, и пытался сосчитать, сколько часов должно пройти прежде, чем я умру. ― Часов? ― беззлобно усмехается Тэхен. ― Здесь воды по шею. И минуты бы не прошло. ― Тогда я был ниже ростом, ― напоминает Чонгук; он морщится из-за того, какими болезненными оказываются эти воспоминания даже спустя столько лет. ― Мама всегда говорила, какой я замечательный, потому что очень послушный, и что я никогда не разочарую ее. Но однажды я так сильно разозлился из-за того, что соседские дети дразнят меня, и пришел сюда в одиночку, ― грудь мальчишки раздувается от мощного вдоха, словно он в ярости даже сейчас. ― Я знал, что никто не додумается искать меня здесь, потому что я такой трусливый, что у меня духу не хватит даже приблизиться к воде, если мамы не будет рядом. И я сделал это назло. ― Сделал что? ― осторожно переспрашивает Тэхен, наклонившись к лицу Чонгука. Тот неподвижно смотрит прямо перед собой, медленно выпуская воздух через рот, и собирается с мыслями, чтобы закончить. Чонгук никогда никому об этом не рассказывал. Даже маме. ― Я крепко зажмурился и, разбежавшись, прыгнул в воду, ― упавшим голосом говорит Чонгук; его тело бьет постыдная дрожь, и он не знает, как с этим справиться. ― Я ушел туда так глубоко, что с трудом мог разглядеть хоть что-нибудь над своей головой, ― он беспомощно прижимает колени к груди и обнимает себя за ноги, чтобы не дать Киму заметить, как плохи его дела. ― Наглотавшись воды, я замолк и стал ждать. Мне было так больно, что я не мог пошевелиться. Тогда я подумал о том, должен ли я вообще что-то делать, чтобы выбраться. Я просто хотел, чтобы все закончилось. ― Чонгук… ― оторопело зовет Тэхен. Он видит, как эти воспоминания мучительны для него, но не знает, что сказать, чтобы хоть как-нибудь облегчить эту боль. ― Меня вытащил оттуда господин Мин, смотритель маяка. Ты с ним знаком. Его все знают, ― зачем-то объясняется Чонгук, а Тэхен согласно кивает. ― Я умолял его никому об этом не рассказывать, и он сказал, что сделает это, только если я поклянусь больше никогда не приближаться к этому долбанному озеру. Даже с мамой. ― И что? ― напряженным шепотом спрашивает Ким. ― Ты поклялся ему? Чонгук отчаянно пожимает плечами. Он так много плакал, что теперь едва помнит, случилась ли эта клятва. Той же осенью мама увезла его в Пусан, и Чонгук больше никогда не встречался ни с господином Мином, ни с яростными водами, что едва не погубили его. Но сегодняшней ночью он вдруг видит, как возвращается к маяку. Чонгук стоит у его подножия в одной футболке, босиком, и кроме него здесь на целые мили ни души. С озера дует промозглый ветер, остервенело царапающий лицо, и мальчишка невольно ежится из-за жгучего холода. Солнца отсюда не видно: небо затягивает низкими тучами, слипающимися грязными комьями и угрожающе нависающими над головой. Скоро начнет темнеть. Но маяк еще не горит. Чонгук робко обнимает себя за плечи и пытается унять дрожь. Он знает, что нужно расслабиться, чтобы справиться с холодом, однако ничего не выходит. Мышцы не поддаются, и с каждой минутой он скукоживается все сильнее и отчаянно стискивает зубы, чтобы не разреветься: берега не разглядеть. Чонгуку ни уйти с маяка, ни остаться. Бросится вплавь ― не осилит, будет стоять ― замерзнет насмерть. И всюду ему чудится боль: острая, колющая, из-за которой жар во всем теле и мучительный зуд. Чонгуку такой не вынести. Он даже помыслить о ней боится, и потому не делает никакого выбора. Не сопротивляется. Не кричит. Не взывает к собственному разуму, не пытается проснуться. Он вскидывает голову и прислушивается: вдали кричат птицы, но в их хриплом свисте ничего не разобрать. Звуков становится слишком много. Чонгук крепко зажмуривается и беззвучно шепчет: я не могу. Ты должен был остаться, Чонгук. Я больше не могу. Так нечестно: ты должен был остаться! Глубоко вдохнув, Чонгук расправляет плечи и готовится к прыжку. ― Чонгук? Он уходит под воду так глубоко, что с трудом может разглядеть хоть что-нибудь над своей головой. ― Чонгук, что ты делаешь? Наглотавшись воды, он замолкает и ждет. Ему так больно, что не пошевелиться. ― Чонгук! Я просто хочу, чтобы все закончилось. И Чонгук просыпается. Чимин глядит на него с беспокойством, наморщив лоб. На нем рабочий фартук и рубашка с потемневшим воротником, промокшим от пота; он едва стоит на ногах и выглядит так, будто вот-вот свалится навзничь от усталости. Чонгук поднимает голову со столика и часто моргает воспаленными покрасневшими веками: он не помнит, как пришел в кафетерий и как заснул. В зале кроме него и Чимина никого нет, что случается только после восьми вечера, за полчаса до того, как Хосок закроет кухню, из которой сейчас доносится его мягкий негромкий свист. Сколько Чонгук пробыл здесь прежде, чем Пак разбудил его? ― Ты плакал во сне, ― озадаченно говорит Чимин, отпрянув. Чонгук смущенно шмыгает носом и отворачивается, торопливо вытирая лицо рукавом. Он справедливо ждет, что Пак оставит его в покое и позволит уйти домой безо всяких объяснений, которых у Чонгука нет, сколько ни бейся: он плохо спит, и редкие часы беспокойного сна почти всегда заканчиваются кошмарами. Они мучают его с самого первого дня, давят и духа не дают перевести. Чонгук готов на стену лезть из-за нервного зуда во всем теле и нездорового возбуждения, вызванного усталостью и беспричинной тревогой. Кажется, будто все вокруг него издает звуки: он болезненно морщится, когда слышит шаги Хосока, снующего по кухне; неровное дыхание Чимина, наблюдающего за Чонгуком с немым вопросом на лице. Комната вдруг приходит в движение и наполняется невыносимым шумом. Чонгук чувствует себя разбитым. ― Тебе-то что, ― угрюмо бормочет он. ― Моя мама долгое время страдала бессонницей, ― упавшим голосом объясняется Чимин. ― За несколько месяцев до того, что случилось, ее стали донимать кошмары, и она очень беспокоилась. Ее пугала одна только мысль о том, чтобы заснуть, потому что будили ее собственные вопли и рыдания, которых она не могла унять до утра, ― он ненадолго замолкает, чтобы убедиться, что Чонгук его слушает. ― Мама стала бояться света и шума, и временами все вокруг так сильно ее тревожило, что нельзя было понять, не спит ли она. И это сводило ее с ума. ― Зачем ты мне это рассказываешь? ― недоумевает Чонгук. Чимин несдержанно стонет. ― Потому что ты все еще думаешь, что обязательно нужно быть сумасшедшим, чтобы с тобой случилось что-то плохое! Моя мама была здорова, Чонгук. Ей не спалось, и она тоже приходила сюда, когда больше некуда было идти, когда ей больше нигде не было покоя. ― Это не то же самое, ― огрызается Чонгук. Он рывком встает на ноги и с силой бьет ладонями по столу, но Пак и бровью не ведет: глядит на него исподлобья с той же досадой и осуждением. ― Может, тебя удивит то, что я скажу, но ты не особенный: я тоже потерял мать. Не надо говорить со мной так, будто я уже выжил из ума, только из-за того, что у твоей матери было расстройство нервов! ― Чонгук… ― Мне всего семнадцать! ― перебивает Чон; он устал и не хочет ничего слышать. ― И последние пять лет я просидел на долбанных чемоданах, потому что никому не было до меня дела. Никто не знал, как растить почти осиротевшего сопляка и что ему сказать, чтобы он прекратил повсюду размазывать свои сопли. И даже сейчас, вернувшись к родному отцу, я чувствую, как он пялится в мою спину, думая, что я ничего не вижу, и больше всего на свете боится, что я с ним заговорю! Ясное дело, я вымотался, Чимин-щи. Это больше, чем может выдержать ребенок моего возраста, ― он в сердцах падает на стул и трет переносицу двумя пальцами, крепко зажмурившись. ― И в мое окно постоянно светит этот сраный маяк, так что… ― Чонгук. ― Дай мне сказать! ― Чонгук! ― с нажимом повторяет Чимин, так что Чон замолкает от неожиданности и недовольно хмурится. ― Господин Мин умер той же осенью, через несколько дней после того, как ты уехал, ― негромко говорит он, сменив тон на более мягкий, почти что извиняющийся. ― И с тех пор никто не поднимался на маяк. Его не зажигают уже одиннадцать лет, Чонгук. ― Неправда. Это нечестно, если Чимин собирается снова шутить над ним. Он не заслуживает этого. ― Спроси своего отца, ― советует Пак. ― Спроси кого угодно. Я же говорил: я ничего не выдумывал! ― его нижняя губа дрожит от отчаяния: Чонгук должен ему поверить. ― Господин Мин утонул, и моя мама тоже, потому что захлебнулась в долбанной раковине! В раковине, мать твою. Никто не тонет в раковине, Чонгук! Замолчи. Пожалуйста, замолчи. Чонгук зажимает уши ладонями и упрямо качает головой. С него достаточно этих воплей: разумеется, Чимин его только мучает, потому что он своими глазами видел, как господин Мин зажигает маяк, и ворочался под одеялом, когда его огни били в окна. Сынгу тоже там был, и разве он не сказал бы Чонгуку о смерти смотрителя, если бы тоже знал о ней? И Тэхен. Тэхен бы тоже не промолчал. Он кажется Чонгуку нелюдимым и странным, но это не делает его недостойным доверия человеком. Тэхен не смотрит на него с жалостью, молчит, когда его ни о чем не спрашивают, и ничего не выпытывает, если видит, что Чонгук не в духе, и дает ему время успокоиться, чтобы самому принять решение ― рассказывать или нет, что с ним происходит. И как только Чимин мог возненавидеть парня, вроде Тэхена, и добровольно отступить, предпочтя дружбу с ним взявшимся из ниоткуда нелепым убеждениям? Чонгук хотел бы упрекнуть его в том, что он, должно быть, лишился рассудка, раз уж додумался обидеться и на Кима из-за того, что случилось с госпожой Пак. Но он вовремя прикусывает язык. О Тэхене Чонгук ничего не рассказывает. В какую-то минуту он решает для себя, что Чимин не заслуживает знать, в порядке ли Тэхен. Чонгук ревностно стремится к близости с Кимом и делает все, чтобы не дать ему усомниться в себе и своих намерениях. Боль от многолетнего одиночества делает его диким и немного грубым, но он старается изо всех сил и учится быть уступчивым. Тэхен не требует от него большего и не позволяет себе лишнего. Он остается спокойным, если Чонгук на него кричит, и не злится в ответ. Не говорит, что понимает, потому что он не: «городских» жизни заново не научишь, и хотя Чонгук родился здесь, он не был свидетелем того, что эти места сделали с ними, а потому он тоже к их жалобам останется глух. Тэхен пожимает плечами: я понятия не имею, что ты чувствуешь. Чонгук кивает в ответ: это ничего. ― Ты сказал, что не умеешь плавать, ― напоминает Тэхен в их следующую встречу на берегу, и это то, что он говорит вместо того, чтобы поздороваться; Чонгук согласно мычит в ответ. ― Почему не научишься? ― Боюсь воды, ― он стелет на песок свою джинсовую куртку, как привык, и садится, подобрав под себя ноги. ― Так бывает с людьми, которые чуть не утонули. Тэхен насмешливо фыркает и садится рядом, прижав колени к груди. ― Не умничай, ― Чонгук улыбается одними уголками губ; знает, что тот собирается сказать. ― Ты боялся воды и до этого. Так в чем дело, здоровяк? ― Рыбы. ― Рыбы? ― переспрашивает Тэхен; должно быть, ослышался. ― Рыбы, ― кивает Чонгук. ― Ты когда-нибудь видел такую, чтобы она была выше тебя на две или даже три головы? Или на все пять. Тэхен раздумывает недолго: не видел, но знает, что такие есть. Он ведь не болван и тоже учился в школе. ― Я с рыбами ростом не мерился, ― шутит он. Чонгук толкает его локтем в бок и сквозь зубы беззлобно цедит: «ты, пожалуйста, помолчи». ― В мой пятый день рождения Сынгу-щи взял выходной, ― продолжает он, когда Тэхен, наконец, перестает довольно хихикать. ― Он отвез меня в город и спросил, куда бы я хотел пойти. И я не смог выдумать ничего лучше, чем океанариум, где мы несколько часов с умным видом пялились на рыб. Мне это не понравилось. ― Так значит, глупые рыбы расстроили маленького Чонгук-и? ― ехидничает Тэхен; теперь он, очевидно, заслуживает хорошего подзатыльника за свою несдержанность и болтливость, но Чонгук не сердится. Он смущенно морщит нос и пропускает слова Кима мимо ушей, кончики которых почему-то краснеют: Тэхен никогда не называл его так. Он сделал это не нарочно, только чтобы поддразнить, но это все равно вынуждает Чонгука поджать пальчики на ногах и заробеть. Присутствие Тэхена, жар его кожи, ее запах ― все это мучает Чона тем сильнее, чем чаще он приходит сюда. Он никогда не думал о том, что кто-то сможет очаровать его вот так, однако Тэхен делает это. ― Ты ― глупая рыба, ― бубнит Чонгук, отвернувшись. ― Я понял тебя, ― Тэхен широко улыбается и опускает голову на чоново плечо. Тот весь подбирается: они никогда так не делали! И это вынуждает его раскраснеться еще сильнее. ― А теперь расскажи, что случилось с этими рыбами. Чонгук заикается, пока говорит, и неловко плюется буквами. Тэхен над ним не смеется. Он жмется к мальчишке ближе и послушно округляет глаза, когда тот делится своими воспоминаниями о том, каково это: наблюдать, как прямо перед твоим носом лениво возит брюхом по одну аквариума самая огромная в мире (маленьком чонгуковом мире) рыба, и ощущать себя ерундой. Тэхен не спорит: это неприятно. Тэхен хочет спросить: вот что это за чувство, да? Но вместо этого он говорит: ― Я мог бы научить тебя. Чонгук напрягается. ― Научить чему? Не быть таким беспомощным и уязвимым. ― Плавать, ― спокойно предлагает Тэхен и опускает одно колено на бедро Чонгука, чтобы прощупать почву и выяснить, как далеко он может зайти в своем дружеском участии. И искренне удивляется, когда его не отталкивают, не журят за беспардонность и прилипчивость. Чонгуку, можно подумать, нет никакого дела до его ног! ― Вот еще, ― тихонько фыркает мальчишка, опустив голову; он касается щекой макушки Тэхена и бездумно прижимается ближе. ― Откуда мне знать, что у тебя там на уме? ― А что на уме у тебя? Чонгук молчит. Он не знает, должен ли обижаться на Тэхена, если в его вопросе и в самом деле звучит неприятный намек на какую-нибудь симпатию. Тэхен много болтает, задает Чонгуку вопросы о морских узлах и Чарли Паркере, но никогда не дает понять, кто они друг другу, и ничего об этом не говорит. А у Чонгука не хватает духу, чтобы первым задать вопрос: что, если Тэхен не имеет в виду ничего такого? Чон не хочет выглядеть глупо и смеяться вместе с ним над самим собой. Потому что это его убьет. Чонгук из кожи вон лез, только бы заполучить внимание Тэхена и разоблачить Чимина, чтобы занять его место, и теперь он боится, что Ким никогда по-настоящему не беспокоился ни о чем из этого. Он не выглядит озабоченным и больше не спрашивает о Паке, но также он не выглядит счастливым. Чонгук отчаянно хочет, чтобы Тэхену стало лучше, даже если до этого он не чувствовал досады или сожалений. Ему необходимо услышать, что его не обманывают и с ним не собираются расставаться вот так, без объяснений или хотя бы одного толкового разговора. Чонгук не хочет влюбиться только для того, чтобы остаться в дураках. Но в следующую ночь ему снится Тэхен. Так он думает, когда чувствует теплые губы на своем горле и руки, сжимающие его разведенные в стороны бедра. Чонгук беспокойно скулит и закатывает глаза: ему жарко и мокро. Тэхен вжимается своей обнаженной грудью в его и опускает свой рот ниже, к ямочкам на ключице, но не целует. Он жадно дышит в чужую кожу и что-то бормочет, прикрыв глаза. Это не Тэхен. Разумеется, это его лицо, его руки и голос, но это не Тэхен. Чонгук пытается отодвинуться, когда ему настойчиво шепчут: «Все в порядке», но на задворках разума голос продолжает твердить: «Это не Тэхен». Широкие влажные ладони грубо жмут бока и толкают вниз, на постель, чтобы вдавить его тело в несвежее белье и угрожающе нависнуть над ним. Чонгук не может дышать: запах сырого песка и застоялой воды ударяет в нос, и ему хочется вырвать. Однако Тэхен как ни в чем не бывало целует его напряженный живот и крупно вздрагивает, когда слышит сверху жалобное хныканье. Пожалуйста. ― «Пожалуйста» что? ― несдержанно рычит Ким и толкается языком в щеку, наблюдая за тем, как Чонгук отчаянно жмурится и громко дышит ртом. Он не стонет и всхлипывает так, будто собирается разреветься. Тэхен не слушает: он качает головой и опускается ртом на крупную мокрую головку чужого члена. Чонгук под ним визжит и толкается: язык у него сухой и грубый, Тэхен не ласкает, а жалит, и все внутри мальчишки скукоживается от боли. Почему ты делаешь это со мной? Ты не такой, это не ты, я тебе верю. Я хочу тебе верить. Тэхен сглатывает, пропуская головку в горло, и Чонгук испускает вопль; низ живота сводит болезненной судорогой, и он горит, все вокруг горит. ― Ладно, ― с надрывом шепчет мальчишка, подняв глаза к пустому потолку, ― ладно, если хочешь. Все хорошо, Тэхен. Все хорошо. Все хорошо. И Чонгук просыпается. Между ног липко и влажно. Чонгук тихонько поскуливает в подушку и беспомощно толкается бедрами, не помня себя от боли, и чувствует, как белье намокает еще сильнее. «А что на уме у тебя?» Он кончает через минуту, и его грудь тяжело вздымается от беспокойства и ужаса. Потому что это был не Тэхен. Но Чонгук понятия не имеет, кто.***
Чонгук не может вспомнить, чувствовал ли он когда-нибудь себя хуже, чем в тот момент, когда Сынгу застает его поздним вечером за стиркой собственного белья, выпачканного в выделениях и семени. Он всю неделю прятал его в шкафу, потому что стыдился оставить в корзине и надеялся избежать неудобных вопросов, которые обычно задают родители, узнав, почему теперь их сын запирает дверь в свою комнату. Это унизительно, и Чонгук чуть ли не плачет от досады, когда Сынгу сконфуженно пятится назад, к выходу из ванны, бормоча невнятные извинения. ― Все в порядке, ― с отчаянием выпаливает Чон, сжав белье в кулаках и опустив его в воду, чтобы скрыть от чужих глаз; хотел бы он знать, что скажет Чимин, узнав, что он утопился в тазу. ― Просто… просто уйди, пожалуйста. ― Тебе семнадцать, это нормально, если ты… ― Ради Бога, мы не будем об этом говорить! ― рявкает Чонгук и с шумом закрывает дверь ногой, когда Сынгу, наконец, покидает ванную. Он не собирался кричать и обижать отца, но сопротивляться бессильной ярости и беспокойству он больше не может. Чонгук не знает, в чем дело и что с ним происходит, но догадывается, что причина всему ― это Тэхен, который вот-вот доведет его до ручки, если не сделает хоть что-нибудь. Они продолжают встречаться у озера, на берегу, и когда Чонгук не выдерживает и говорит, что это место жуткое и неприятное, ему холодно, и было бы здорово в следующий раз пойти в кафетерий или к нему домой, Тэхен вдруг недовольно хмурится, будто бы это замечание его обижает. ― Мне нравится здесь, ― спорит он. Чонгук закатывает глаза. ― Ты вообще где-нибудь бываешь? ― он недоверчиво вскидывает брови, потому что знает, что нет, и это глупо: что они будут делать, когда настанет зима? ― Я мог бы заплатить за тебя. ― Это еще зачем? ― перепрашивает Тэхен. Чонгук открывает рот, чтобы объясниться, но вдруг замирает в ужасе, когда осознает, что он только что сказал. Он может поклясться, что не имел в виду ничего такого, однако Тэхен, ясное дело, теперь разозлится, или, того хуже, оскорбится. Он ни разу не давал повода думать, что испытывает нужду, и никогда не жаловался, однако Чонгук не мог найти никакой другой причины, которая объяснила бы поведение Тэхена и его странную привязанность к этому месту. Но что, если Тэхен просто не хочет, чтобы их с Чонгуком видели вместе? Что, если Тэхен стыдится его компании и поэтому боится показаться с ним на людях? И теперь, когда Чонгук так настойчив, Ким решит просто уйти и больше никогда не разговаривать с ним, чтобы не признаваться в этом вслух. Чонгук судорожно выпускает воздух через рот и опускает голову. Быть им такой отстой. ― Вау, ― растерянно выдыхает Ким; его лицо смягчается, и он наклоняется к Чонгуку с беззлобной ухмылкой, ― ты что, хвостом собрался передо мной вертеть? ― Что за херня, ― возмущается тот, резко вздернув подбородок. ― Это не так! ― Но ты сказал, что собираешься за меня заплатить. ― Я не буду этого делать! ― Так ты соврал? ― удивляется Тэхен. Чонгук болезненно морщится. Вот, что Ким делает с ним: ставит в неловкое положение и делает из этого шутку! Он не так бессовестно туп, чтобы не догадаться о чувствах Чонгука, но, очевидно, достаточно жесток, чтобы дразнить его, видя, как сильно его это мучает. Тэхен знает, как много тот пережил. Он также знает, что ничего из этого не было легко. Смерть матери и годы наедине с этим горем сделали Чонгука недоверчивым, вспыльчивым и ранимым настолько, насколько это необходимо для того, чтобы прекратить всякие попытки и дальше держать удар. Он ведет себя несдержанно и быстро выходит из себя, стоит Тэхену намекнуть на его очевидную к нему симпатию, и всячески настаивает на том, что это неправда, всем своим видом указывая на обратное. Мне очень жаль, думается Тэхену, что это я. ― Знаешь, что, ― уязвленно бормочет Чонгук, отвернувшись в сторону. ― Никуда я с тобой не пойду, ясно? ― Ясно, ― улыбается Тэхен. ― Если так хочешь, я вообще здесь насовсем останусь! Тэхен бездумно кивает в ответ, уставившись на беснующегося Чонгука с жадным блеском в глазах. Хочу, хочу, хочу. ― И умру здесь. Слышал? Слышал. ― Как скажешь, ― не спорит Тэхен. Он больше Чонгука не слушает: терпеливо ждет, пока тот выбьется из сил и прекратит голосить, а сам разглядывает его крохотную родинку под губой и гадает, что будет, если он поцелует ее прямо сейчас. Чонгук ударит его? Закричит? ― Что ты делаешь? ― шепчет Чонгук, заметив задумчивый взгляд, направленный на его губы. ― А что я делаю? ― не понимает Тэхен. ― Ты смотришь. ― Смотрю? Чонгук хмурится. ― Нет. Ты пялишься. ― Мне просто нравится, что ты здесь, ― признается Тэхен и поднимает свои глаза к чужим. Чонгук выглядит так, будто не верит, что Тэхен это сказал. Он смотрит в ответ с удивлением, благодарностью и болью, которую испытывал всякий раз, когда его отталкивали: оставляли в машине, велели идти в свою комнату и не спускаться до тех пор, пока не уйдут гости, чтобы не объясняться. Увозили в аэропорт. Чонгук никогда не делал никого счастливым. Он остался мучительным напоминанием о своей матери и о том, что с ней случилось. И все были так заняты тоской по Гёнхи, что ни у кого не оставалось времени для Чонгука. Он не просил многого, он вообще ни о чем не просил. Ему не хотелось быть «сыном несчастной Гёнхи», «сиротой» или «щенком того полоумного рыбака». Он хотел быть просто Чонгуком. Он хочет быть просто Чонгуком для Тэхена, когда подается вперед и касается кончиком своего носа ― его. ― Мне тоже нравится, что я здесь, ― шепчет он. ― И ты, хен. Ты мне тоже нравишься. Тэхен мягко улыбается и касается костяшками пальцев его щеки. Мальчишка взволнованно опускает ресницы и шумно выдыхает в чужой рот, когда Тэхен целует его: сдержанно и неторопливо, двигая губами так аккуратно, будто этот поцелуй может разрушить Чонгука. Он беззвучно всхлипывает и отвечает тем же, осторожно сминая тэхенову нижнюю губу. Чонгук никогда ни с кем не целовался. И ему хочется завизжать от восторга, потому что ему не придется стыдиться своего первого поцелуя. Тэхен сделал его замечательным. ― Ты что, собираешься засунуть свой язык в мой рот? ― тихонько хихикает Чонгук; Тэхен делает поцелуй слишком влажным и громким, и это смущает его. Ким фыркает в ответ и нарочно сталкивается с ним зубами. ― Я думал, мы целуемся. ― Да, но теперь на моем лице слишком много твоих слюней, ― Чонгук забавно морщит нос и громко пищит, когда Тэхен бросается на него и заваливает на песок, чтобы вылизать его теплые щеки и подбородок. ― Переживешь, ― улыбается Ким. Только если у тебя это получится. Чонгук возвращается домой за полночь. Тэхен не провожает его, но просит поторопиться: местные сочтут это подозрительным, если узнают, что он в одиночку бродит на улице по ночам, и обязательно будут на него пялиться. Это негласное правило, вступающее в силу с последним погаснувшим фонарем, который служит мрачным предупреждением не высовываться из дому без необходимости. Чимин говорил об этом, однако Чонгука его нотации только разозлили. К замечанию же Тэхена он невольно прислушивается и шагает так быстро, как только может, уставившись под ноги с глупой улыбкой. Даже если Тэхен не верит во все эти бредни о чудовищах, он все равно не хочет, чтобы с Чонгуком случилось что-то плохое. Подойдя к дому, Чонгук бросает случайный взгляд в сторону окон господина Пака и озадаченно хмурится: он знает, что Чимин возвращается около девяти, в худшем случае ― к половине десятого, но к полуночи он обязательно выключает свет во всем доме и уходит в свою комнату, чтобы не беспокоить отца. Однако сейчас все не так. В кухне на столе горит старая жестяная лампа. Чонгук в смятении подходит ближе, чтобы убедиться, что в комнате никого нет; очевидно, Чимин попросту забыл ее убрать. Он все равно выключит ее утром, когда будет уходить на работу. Чонгуку необязательно беспокоиться об этом. Но что, если сегодня господину Паку особенно нездоровится, и Чимин не ложится спать на случай, если ему станет хуже? Недолго думая, Чонгук поднимается на крыльцо и негромко стучит в разбухшую от старости и влаги дверь, надеясь, что ему не откроют, и он вернется домой в полной уверенности, что у соседей все в порядке. ― Чимин-щи? ― зовет Чонгук и снова заглядывает в окна. ― Чимин-щи, скажи мне, если тебе что-то нужно, потому что я собираюсь уйти. Но ответа не следует. Чонгук качает головой, сетуя на свою излишнюю мнительность, и разворачивается на пятках, чтобы спуститься вниз, но вместо этого делает неловкий шаг назад, испустив громкий вопль, когда видит Чимина, уставившегося на него с немым вопросом на лице. ― Ты напугал меня! ― обиженно стонет Чонгук. Чимин скептически поднимает брови. ― Ты стоишь у меня под окнами в первом часу ночи, ― озвучивает он. ― Кто из нас должен быть напуган на самом деле? ― Ты не выключил свет! ― Чонгук тычет пальцем в сторону кухни для убедительности. ― Ты никогда так не делаешь! ― Тебе обязательно всюду совать свой нос? ― возмущенно интересуется Чимин, поднявшись на крыльцо; он грубо отталкивает Чонгука от двери плечом и закрывает ее собой. ― Иди домой! ― В следующий раз, заметив что-то подобное, я не приду, чтобы убедиться, все ли в порядке с твоим отцом, ― обещает Чон, поморщившись. Чимин раздраженно закатывает глаза. ― Очевидно, что это не так, ― напоминает он. ― Совсем недавно он похоронил жену. И как, по твоему мнению, теперь у него дела? ― Ты понял, о чем я, ― ровным тоном говорит Чонгук. Чимин с минуту молчит, смотря на него в ответ полным отчаяния взглядом. В этом нет никакого смысла: Чонгук ему не верит. ― Просто скажи, что господин Пак в безопасности, и я уйду, ― просит Чон. Однако Чимин не может выполнить его просьбу: он солжет, если скажет это. Медленно опустив дверную ручку, он плавным толчком открывает дверь и задумчиво глядит вглубь коридора, где на полу расползается грязный свет оставленной в кухне лампы. ― Никто из нас не в безопасности, Чонгук, ― глухо шепчет Чимин через плечо. ― Особенно, когда речь заходит о тебе. Взглянув на соседа с какой-то несвойственной ему злобой, Пак захлопывает дверь прямо перед его носом, не дав даже опомниться. Чонгук оторопело моргает, открыв рот в недоумении, и не может двинуться с места. Чимин только что обвинил во всем его? Да Бога ради: Чонгук приехал сюда несколько дней назад, госпожа Пак умерла задолго до его возвращения. Что эти слова вообще должны значить?! ― Не сердись на него, ― Чонгук оглядывается на голос и встречается взглядом с господином Паком, стоящим позади него, там, где пару минут назад был Чимин в своем отвратительном и враждебном настроении. Мужчина принимает самый виноватый вид, силясь не морщиться из-за боли в суставах, и выдавливает из себя извиняющуюся улыбку. ― Он соседствует с, вроде как, городским сумасшедшим, которого все еще вынужден звать своим отцом. Это непросто. Чонгук яростно качает головой и выставляет руки перед собой, на случай, если господин Пак вдруг свалится с ног. Он выглядит изможденным и больным: некогда красивое лицо осунулось и приняло желтовато-серый цвет, губы высохли и пошли трещинами, в которые въелась желчь и мокрота. Впалые глаза глядят на Чонгука с глубокой печалью – такую за один день не наживешь. Сынгу-щи был прав: очевидно, господину Паку осталось недолго, и совсем скоро он избавит своего сына от мучительного бремени заботы о себе. ― Вам нужно вернуться в постель, ― уговаривает Чонгук, понизив тон; если что-нибудь случится прямо сейчас, Чимин непременно набросится на него с кулаками или снова обвинит в чем-нибудь ужасном, решив, что это он уморил его отца. ― Ваш сын будет волноваться, если узнает, что Вы здесь. И сойдет с ума, если увидит, что со мной. Господин Пак тихонько хмыкает себе под нос, и его взгляд внезапно становится холодным и угрожающим. От былой приветливости и радушия в нем не остается и следа. ― Мой сын, ― мужчина громко чавкает языком, жуя гласные, и из его горла доносится противное хлюпанье. Чонгук опасливо пятится назад, не опуская рук, и теперь мысленно умоляет Чимина спуститься: он делает только хуже. ― Он рассказал тебе о том, что случилось с господином Мином? ― мужчина заносит правую ногу над первой ступенью и тяжело опускает ее на жалобно проскрипевшее под его весом дерево. ― Он рассказал тебе о том, что случилось с моей женой? ― Г-господин Пак… ― следующий шаг заставляет Чонгука крупно задрожать. ― Это случается со всеми вокруг тебя, ― рычит господин Пак, поднявшись на вторую ступень. Из его рта брызжет мутная слюна вперемешку с желчью и гнилью. ― Только ты, маленькая, никчемная дрянь, всего выбираешься сухим из воды, ― лицо мужчины краснеет от злобы и ненависти, которую он вкладывает в каждое свое слово, наотмашь колотящее перепуганного и беспомощного Чонгука в грудь. ― Только ты один! ― Х-хен! ― всхлипывает мальчишка, вжавшись спиной в дверь; он не может напасть первым, он не станет драться с отцом Чимина. ― Пожалуйста, хен! ― Милой Гёнхи пришлось умереть, чтобы ты, упрямая сучка, наконец-то вернулся домой, ― господин Пак равняется с Чонгуком и горячо дышит в его лицо. ― А теперь мой сын только и делает, что выпроваживает тебя отсюда! ― Чон отчаянно воет, когда слюна попадает ему на щеки и губы. ― Думаешь, я хочу, чтобы с ним случилось то же, что с остальными? Думаешь, я позволю тебе погубить и его?! ― Пожалуйста… ― почему господин Пак так жесток с ним? Чонгук не сделал ничего плохого, он этого не заслужил! ― Я хочу д-домой, господин Пак, пожалуйста. Мужчина издает оглушительный рев, а затем хватает Чонгука за тощее запястье и дергает на себя. Ноги мальчишки неуклюже волочатся прямо за ним, и он спотыкается на ровном месте, испустив испуганный вопль. Господин Пак делает шаг в сторону, уступив ему дорогу, и толкает Чонгука в спину, намереваясь спустить его с крыльца. Мальчишка больно ударяется локтями и коленями прежде, чем повалиться на землю, и жалобно хнычет, чувствуя, как горят ушибленные места. ― Ты уже дома, Чонгук, ― утробным голосом говорит господин Пак. Как здорово, что ты дома! Чонгук просыпается из-за того, что не может дышать. Он судорожно втягивает ртом воздух и резко садится, в панике схватившись за влажные простыни. В груди невыносимо горит, будто он не дышал несколько минут или даже часов. Беспокойно оглянувшись по сторонам, Чонгук, к его облегчению, узнает свою комнату, и тогда спазмы, наконец, отступают от горла, а голова проясняется: Чонгук не помнит, как вчера вернулся домой и лег спать. Он не помнит, где был Сынгу и что он делал, был ли расстроен поздним приходом сына и что он сказал, когда увидел его сбитые локти и колени. «Только ты, маленькая, никчемная дрянь, всегда выбираешься сухим из воды» Чонгук дрожащими пальцами стягивает с колен одеяло и цепенеет, увидев, как они отекли и распухли от удара. Я не спал. Он переводит полный ужаса взгляд на яркие синяки, налившиеся под локтями обеих рук. Я не спал. Господин Пак напал на него. Он набросился на беззащитного мальчишку и сбросил его с крыльца тяжелым ударом в спину. Чонгук мог все себе переломать, свернуть шею или чего похуже! Но господин Пак все равно сделал это. «Думаешь, я позволю тебе погубить и его?!» Чонгук никого не губил. Он понятия не имел о том, что господин Мин погиб. Также он ничего не знал о болезни госпожи Пак и о несчастном случае с раковиной. Чонгук был в нескольких тысячах милей отсюда, когда все это произошло, он не мог, он попросту не мог никому помочь! Он был ребенком. Разве ребенок вроде него способен был спасти хоть кого-то? Он ведь и о своей матери не смог как следует позаботиться. ― Чонгук? ― негромкий стук в дверь вырывает Чонгука из беспокойных мыслей и заставляет сосредоточиться на хриплом голосе отца. ― Спустись, пожалуйста. К тебе пришли, ― мужчина делает небольшую паузу, а затем говорит: ― Это Чимин. Чонгука будто окатывают ледяной водой. Он не хочет видеть Чимина, он не знает, что должен ему сказать. «Твой отец сам виноват ― он пытался меня убить!» «Я и пальцем его не тронул, клянусь, я даже не защищался!» «Твой сраный папаша, должно быть, совсем выжил из ума, если теперь бросается на соседей!» ― Л-ладно, ― мямлит Чонгук, чувствуя, как сердце взволнованно пульсирует в глотке. Несмотря на уверенность в том, что господин Пак ― никакая не жертва загадочного чудовища, а обычный старик, страдающий расстройством ума, Чонгук не посмеет выйти к Чимину и сказать, что его отец напал на него. Когда Гёнхи умерла, Чон просидел неподвижно несколько часов, прижимая к груди ее старое, изношенное платье. Они собирались перешить его вместе для участия в песенном конкурсе, к которому Гёнхи готовилась целый год. Что, если Чонгук обо всем расскажет Чимину, и это станет его последним воспоминанием об отце? Что, если господин Пак умрет так же внезапно, как умерла Гёнхи, и у Чимина не будет времени, чтобы его простить? Преодолеть лестницу, ведущую на первый этаж, становится настоящим испытанием. Каждая следующая ступень пугает Чонгука все сильнее. До него доносится негромкое бормотание отца и судорожные всхлипы Чимина, которые тот безуспешно пытается подавить. Ноги Чонгука каменеют и не могут двинуться с места: это из-за него. Чимин, который никогда не жалуется, стоит там, в его гостиной, и с трудом глотает слезы, и это его вина. Чонгук должен был уйти, как его и просили, но он остался, и господин Пак, очевидно, пострадал из-за его упрямства и нежелания оставлять за Чимином последнее слово. В гостиной его встречают напряженным молчанием. Чимин поспешно отворачивает опухшее и залитое слезами лицо, стоит только Чонгуку войти, и сконфуженно шмыгает носом. Оно и понятно: в любой другой ситуации он скорее бы умер, чем явился сюда в таком виде. Сынгу кивком просит Чонгука подойти ближе, и его лицо принимает более скорбное выражение. Он выглядит так, будто меньше всего на свете хочет, чтобы его сыну пришлось выслушать то, о чем Чимин собирается ему сказать. ― Мой пиджак ни за что не сойдется на тебе, ― Пак говорит в нос и звучит так обиженно, будто это Чонгук виноват в том, что у него такие широкие плечи. ― Госпожа Чон сказала, что у Хосок-хена есть костюм твоего размера. Так что, надень его, пожалуйста, ― хочется тебе или нет, но твоя одежда должна соответствовать случаю. ― Какому случаю? ― слабым голосом переспрашивает Чонгук. Ему что, придется надеть костюм, чтобы извиниться перед господином Паком? ― Чонгук, ― с немым укором во взгляде зовет Сынгу. ― Ты, должно быть, шутишь, ― разбито усмехается Чимин; он поднимает на соседа покрасневшие сухие глаза и смотрит на него с недоверием. ― Если хочешь знать, я и сам не рад, что ты там будешь, но мой отец души не чаял в Гёнхи-щи и помнил тебя еще ребенком, так что это не мой выбор, ясно? ― Не чаял? Помнил? ― Чонгук озадаченно хмурится и оглядывается на отца в поисках хоть какого-нибудь объяснения. ― Почему он говорит о господине Паке так, будто он уже умер?! ― Потому что он умер, Чонгук, ― тихо говорит Сынгу. ― Пак Джихо умер. Чонгук не сдерживает нервного смешка. Быть того не может. ― Он умер вчера еще до полудня. ― Вчера вечером ты сказал, что твой отец в порядке! ― обвиняющим тоном кричит Чонгук, бросившись к Чимину. Тот резко отшатывается от соседа и округляет глаза. ― Но ты даже не удосужился убедиться, не покинул ли он постель и не вышел ли на улицу, чтобы напасть на меня. А он напал! Почуяв неладное, Сынгу берет сына за плечо и толкает в сторону, но Чонгук не поддается и продолжает наступать. ― О чем ты, мать твою, говоришь? ― шипит Чимин, ударив соседа в грудь. ― Я не видел тебя со вторника! ― Куда там! В половину первого в твоем доме все еще горел свет, и я видел тебя там, ― спорит Чонгук. ― Ты сказал, что из-за меня здесь небезопасно, а потом господин Пак спустил меня с долбанной лестницы! Взгляни на это, ― он задирает рукава ночной рубашки до локтей и тычет ими Чимину в лицо. ― Вот, что сделал твой отец! Мальчишка победно задирает нос, когда видит в глазах соседа искреннее недоумение, но слова Сынгу заставляют его самого сконфуженно замолчать. ― Чонгук, там ничего нет. Вместо безобразных синяков на его локтях ― чистая розоватая кожа, но Чонгук может поклясться, что пару минут назад он своими глазами видел свежие гематомы! ― Я н-не вру! ― отчаянно скулит он и дрожащими пальцами закатывает штаны выше колен, однако Сынгу с Чимином не убеждает и это: на ногах Чонгука ― ни одной ссадины, которая могла бы подтвердить его слова. ― Как же это… ― Все дело в твоих кошмарах, да? ― догадывается Пак. Он делает к Чонгуку несколько медленных, осторожных шагов, и становится от соседа на расстоянии вытянутой руки. ― Ты видел моего отца. Что он сказал? «Никто из нас не в безопасности, Чонгук. Особенно, когда речь заходит о тебе» ― Чонгук, ― с нажимом зовет Чимин, ― что он сказал?! «Это случается со всеми вокруг тебя» ― Н-нет, ― мальчишка пятится назад и качает головой. Сынгу с готовностью протягивает к сыну руки, чтобы обнять его за плечи и позволить уткнуться носом в свою грудь, но Чонгук с силой отталкивает его мозолистые ладони ― он не собирается давать волю слезам на глазах у соседа. ― Я ничего не видел. ― Ты сказал, что мой отец спустил тебя с лестницы, ― напоминает Чимин, недоверчиво сощурившись. ― Почему он сделал это? ― Чимин, ― Сынгу заслоняет расстроенного и озадаченного Чонгука спиной, опасаясь дальнейших расспросов: он ничего не скажет, только весь измучается почем зря. ― Передай госпоже Чон, что мы у нее в долгу. Ума не приложу, что бы мы делали, если бы не она, ― Пак с мрачным видом кивает головой, не сводя с соседа пытливого взгляда. ― Мы прибудем на церемонию вовремя, но сейчас Чонгуку нужно отдохнуть, так что, думаю, тебе лучше уйти. Прощание выходит коротким и сдержанным. Чимин просит не беспокоиться и не провожать его, однако Сынгу настаивает, и они оба выходят из гостиной, оставив Чонгука в беспорядке. Он был уверен, что не спал. Его кошмары никогда не были такими реальными и не оставляли увечий наутро. Чонгук искренне не понимает, куда они могли подеваться: пусть отец с Чимином ничего такого не заметили, но он-то их видел! И господин Пак. Он совершенно точно не был мертвым, когда Чонгук говорил с ним. Но это не могло быть сном, потому что Чонгук не спал. Осознание произошедшего вдруг накатывает на него с такой силой, что, заслышав хлопок входной двери и негромкий щелчок затвора, Чонгук начинает рыдать. Слова Сынгу звучат в голове без умолку и с каждым повторением ― все громче, оглушая его. «Потому что он умер, Чонгук. Пак Джихо умер» Чонгук не чувствует скорби или жалости: он никогда не испытывал теплых чувств к господину Паку, но он знал его жену и мучительно скучал за ней с тех пор, как вернулся сюда. Также он знает Чимина и его удивительную выдержку, которой, однако, едва ли хватит, чтобы вынести еще одни похороны, стоя в первом ряду, будучи вынужденным держать лицо и соблюдать порядок церемонии. Это несправедливо: почему он должен был потерять отца так скоро после того, как простился с матерью?! Чонгук не находит покоя до самого вечера. Он сидит в своей комнате и плачет до тех пор, пока судорожные рыдания не сменяются икотой. Похороны случатся только через два дня, однако явиться для прощания с умершим им с отцом следует завтра после полудня. У господина Пака не было никого, кроме Чимина, так что Чонгук впадает в еще большее уныние, когда воображает небольшую компанию из семи или девяти человек, которые отважатся прийти, несмотря на то, что произошло. Местные ни за что не сунутся в дом, где что-то убило супругов Пак, потому что побоятся навлечь на себя беду. Когда Пак Наён умерла, все вокруг только сочувственно охали и качали головами, однако никто не пришел проведать ее безутешного мужа ни на следующий день, ни через неделю. Ни через месяц. Внезапная смерть госпожи Пак стала чем-то вроде местной городской легенды: люди шепотом пересказывали ее друг другу, бесконечно мусоля неприятные воспоминания и добавляя новые ужасающие подробности. Все, как один, твердили, что с ней покончило что-то, живущее в воде, тем самым объявив охоту на всех, кто станет упрямиться и сопротивляться. Наён никогда в это не верила. И воды забрали ее с собой. Мучаясь икотой, Чонгук спускается на кухню и находит под раковиной десятилитровый бутыль воды. Это последний, и Сынгу оставил его для питья и варки кофе. Он закупает их в городе каждую неделю, поскольку вода в резервуарах не такая чистая, однако прекрасно подходит для других нужд, вроде стирки белья или мытья посуды. Чонгук бездумно открывает бутыль и не глядя наливает полный стакан воды, надеясь, что Сынгу не застанет его здесь и не принудит к разговору о случившемся с господином Паком: он не хочет узнать, что тот утонул в чашке или, к примеру, захлебнулся слюной. Чимин может и не такое сказать ― с него станется. Чонгук делает жадный глоток, и его рот наполняется теплым землистым вкусом, будто он хлебнул озерной воды. Песок оцарапывает внутреннюю сторону щек и горло, так что кожу начинает щипать. Чонгук в ужасе распахивает глаза и, швырнув стакан в сторону, начинает громко отплевываться и с ожесточением тереть выпачканные слизью губы. Стакан шумно и с визгом разбивается в метре от него, изрыгнув на дощатый пол мутную воду вперемешку с илом и густым гноем. ― Чонгук! ― Сынгу вбегает в кухню с испуганным видом и бросается к сыну, заходящемуся в тяжелом кашле. Он только заносит руку постучать того по спине, как вдруг бросает случайный взгляд в сторону раковины и цепенеет: из неплотно закрытого крана падает крупная капля водопроводной воды, а за ней ― следующая, издав глухой стук. ― Ты что, пил воду оттуда?! Чонгук качает головой. ― Нет, ― хрипит он. ― Из бутыли. Я пил из бутыли. Отдышавшись, Чонгук кивком указывает на него, но краем глаза замечает, что тот стоит запечатанным, как если бы его не открывали вовсе. Однако Чонгук совершенно точно помнит, как сделал это. Его колени начинают дрожать. Он обессиленно опускается на стул, в отчаянии схватившись за отцовское плечо. Сынгу следует за ним и садится на корточки, чтобы заглянуть Чонгуку в лицо: его взгляд становится безучастным и неживым, а губы едва заметно подрагивают, будто бы он пытается что-то сказать. ― Чонгук, ― с мольбой в голосе шепчет мужчина. ― Я не знаю, что с тобой происходит и почему ты так странно себя ведешь, но, пожалуйста, если это что-то плохое… ― он ненадолго замолкает и сжимает ладонь сына в своей. ― Расскажи хоть кому-нибудь. Необязательно мне. Просто… расскажи. Чонгук не шевелится ― по его виду трудно сказать, услышал ли он отца и собирается ли ответить. Сынгу смотрит на него в ожидании, надеясь, что да, однако больше ничего не говорит. Он хотел бы, но не может требовать от Чонгука безоговорочного доверия: невозможно за несколько дней преодолеть пропасть длиною в одиннадцать лет. Будь здесь Гёнхи, она обязательно нашла бы нужные слова. Но Гёнхи умерла, и Сынгу чувствует себя беспомощным перед Чонгуком, который вдруг начинает что-то негромко бормотать себе под нос, скривив рот в сухой ухмылке. ― Как здорово. Сынгу приходится податься вперед, чтобы расслышать его слова. ― Как здорово, ― медленно повторяет Чонгук монотонным, почти механическим голосом, ― что я дома.***
В день похорон Чонгук вернулся домой в отвратительном расположении духа. Пиджак, любезно одолженный госпожой Чон, жал ему в плечах, а брюки оказались не по росту. Хосок сильно похудел к выпускному и заметно вытянулся за последний год, так что его костюм сидел на Чонгуке плохо: он выглядел нелепо и очень этого стеснялся, опасаясь, как бы его не приняли за отщепенца, о котором некому позаботиться. Сынгу был рядом с сыном всю церемонию и каждый раз одергивал его, когда тот собирался незаметно поправить пиджак или брюки. Беспокойство Чонгука нервировало всех присутствующих, в особенности Чимина, держащегося поодаль, но краем глаза все равно замечавшего всю эту раздражающую возню. Однако с этим ничего нельзя было поделать: Чонгук чувствовал себя паршиво. Он сильно потел, к тому же, ткань костюма была настолько плотной, что ему было до ужаса неудобно двигаться. Сынгу пообещал, что они уйдут сразу же, как только их присутствие перестанет быть необходимостью, и до этого момента попросил сына вести себя сдержанно и держаться спокойно, хотя у него у самого глаза были на мокром месте: господин Пак был его близким другом. Никто не осудил бы Сынгу за молчаливую отстраненность или сдавленные рыдания, что было бы вполне уместно, но мужчина предпочел собственному горю переживания единственного сына, который не находил себе места и попросту не знал, как вынести еще одни похороны и что делать с мыслью, что люди вокруг него продолжают умирать. До самого конца церемонии Чонгук не мог избавиться от ощущения, что все смотрят на него с той же бессильной ненавистью, с какой смотрел и господин Пак, будто бы они тоже разочарованы и осуждают Чонгука за все, что случилось здесь в годы его отсутствия. Он чувствовал острую необходимость в том, чтобы оправдаться, сказать, что ему было всего шесть, и он не мог самостоятельно принимать подобные решения. Только то, что Чонгук не прожил это горе вместе с остальными, не значит, что он не может ему сочувствовать. Он родился здесь, он знал семью Пак и господина Мина, его мать прожила здесь почти всю свою жизнь, а на Чонгука все равно глядели волком и тыкали носом в то, что он ― не уехал, нет, ― сбежал! И имел совесть вернуться только для того, чтобы потешаться над местными и за глаза называть их сумасшедшими. Господин Пак ошибся, предположив, что это случается со всеми, кроме него. Смерть, однажды нашедшая каждого, кого он когда-либо знал или любил, случилась не с ними. Она случилась с Чонгуком. Он не вышел сухим из воды, он зашел туда дальше всех и теперь стоит в ней по горло в ожидании очередного удара камнем, который в него швырнут. Кошмары никуда не делись. Спустя три дня после похорон Чонгук перестал чувствовать страх или хоть что-нибудь. Он все так же просыпался от собственных воплей, но теперь они выходили вымученными и неискренними: Чонгук кричал, чтобы выбраться из очередного кошмара, но это больше не пугало его. Беспокойство и тревога сменились безразличием и глубокой усталостью. Ночами он почти не спал, а днем чувствовал постоянную сонливость и слабость, а потому клевал носом тут и там, однако все равно не мог заснуть. Назойливый шум и резкие звуки, которые донимали его раньше, вдруг прекратились, и весь мир будто бы погрузился в тишину. Временами Чонгуку казалось, что он оглох: он совсем ничего не слышал из-за гулкого звона в ушах, который прекращался только после двух или трех кружек кофе. К концу недели он выглядит таким изможденным, словно какой-нибудь тяжелой болезнью, которая вот-вот его доконает. Детская припухлость носа и щек начинает исчезать, что делает особенно заметными острые скулы и воспаленные большие глаза. Кожа становится неприятного землистого цвета и лишний раз подчеркивает нездоровую худобу Чонгука, опасно натягиваясь на костях и норовя вот-вот лопнуть. Однако чувствует он себя еще хуже: так, будто готов свалиться прямо здесь, у озера, и больше никогда не подниматься. Он с трудом держит голову и отчаянно обнимает гудящие колени, прижимая их к груди в попытке не развалиться на части и унять мелкую дрожь во всем теле, похожую на непрекращающуюся вибрацию. Чонгук никогда не страдал бессонницей, но теперь он понимает госпожу Пак и искренне ей сочувствует: ему тоже чудится всякое, и будет здорово, если он к концу лета не тронется из-за этого умом. ― Ты не пришел на похороны, ― голос Чонгука звучит устало и глухо. Он не обвиняет Тэхена, только констатирует факт его отсутствия, не слишком надеясь на объяснения. Ким подходит ближе и садится рядом на влажный холодный песок, уставившись прямо перед собой. ― Никто меня туда не приглашал, ― говорит он, покачав головой. Чонгук безучастно на него оглядывается. ― Заявись я к Чимину без спроса после того, что между нами произошло, он бы просто вышвырнул меня. Или поколотил бы. ― Это не так. ― Ты знаешь, что да, ― с печальной улыбкой Тэхен кладет голову Чонгуку на плечо и жмется к нему изо всех сил, надеясь согреть их обоих: вечер сегодня холодный. ― Ему не нужны были мои соболезнования или поддержка. ― Но все это нужно было мне, ― признается Чонгук, и дрожь в его голосе заставляет Тэхена виновато поморщиться. ― Я стоял там и думал о том, что буду делать, когда все ополчатся на меня и станут тыкать пальцем, потому что я не плачу и не скорблю, как остальные. А я ведь едва его помню, хен. ― Не беспокойся об этом, ― твердо говорит Ким и берет мальчишку за руку, переплетя их пальцы и сжав его ладонь в своей. ― Большинство из них пришли не для того, чтобы оплакать покойного или попрощаться, а чтобы успокоить совесть. Чонгук невесело усмехается. ― А я? Я накричал на Чимин-хена и наговорил ему… всякого, ― он уныло опускает голову под тяжестью воспоминаний. ― Его отец умер, и вместо того, чтобы выразить соболезнования или хотя бы сделать вид, что мне жаль, я накинулся на него и обвинил господина Пака в том, чего он не мог сделать хотя бы потому, что уже был несколько часов как мертв, ― Чонгук оглядывается на Тэхена в ожидании упрека или хотя бы молчаливого осуждения, которое он, очевидно, заслужил. ― Как думаешь, меня совесть не заела? ― Почему ты так говоришь? ― Ким поднимает голову и недоуменно хмурится. ― Чимин ― не твоя ответственность, а случившееся с его семьей ― не твоя вина. ― Я мог бы помочь. ― Это чем же? ― скептически переспрашивает Тэхен. ― У него случился инфаркт, Чонгук. Так бывает. Чон досадливо поджимает губы и отнимает руку, оставив ладонь Кима пустой. ― Моя мама умерла, когда мне было двенадцать. Когда мы уехали отсюда, она стала выглядеть гораздо счастливее: перестала плакать, снова начала петь. Мой отец не досаждал ей звонками или визитами, как и обещал, и она почти не чувствовала себя виноватой за то, что оставила его и забрала меня. Так она говорила. ― Она выбрала тебя, ― напоминает Тэхен, заглянув Чонгуку в глаза. ― Тебя и твое будущее. Никому из тех, кто здесь вырос, не удавалось выбраться. Никому, кроме тебя. Твоя мать пожертвовала всем, чтобы ты мог жить нормально. ― Но она была к этому не готова. Ни к переезду в город, ни к одиночеству, ни к изнуряющей работе по шестнадцать часов в сутки ради того, чтобы поднять сына на ноги, ― глаза Чонгука становятся влажными, а кончик носа краснеет из-за подступающих рыданий. ― Она делала вид, что мы в порядке, но что-то было не так. Она тосковала по отцу, по нашему дому и временами была готова выть из-за того, как было тяжело. И я видел это, но молчал. Ей некому было пожаловаться, а я не хотел ничего слушать. Не хотел знать, насколько плохи наши дела, потому что не мог помочь. А ее нытье только все портило. ― Ты был ребенком, Чонгук. ― У нее не было никого, кроме меня. А я ее игнорировал, ― он нервно пожимает плечами и шмыгает носом. ― Я надеялся, что она со всем разберется и позаботится о нас обоих. Я кричал на нее, подбивал на гнусности и неразумные поступки ради того, чтобы не врать одноклассникам и не краснеть перед ними за то, во что я одет, что я ем и в какой квартире живу. Я называл ее жалкой и упрекал по всякому поводу вместо того, чтобы просто обнять и сказать «спасибо» за то, что я хожу в хорошую школу и не убираю дерьмо за соседским скотом. Я требовал больше, чем заслуживал, и ничего не давал взамен. А она ни разу не попыталась дать сдачи или поставить меня на место. Она просто любила меня так, как должна была. И как я должен был любить ее. ― Ты любил ее, ― решительно перебивает Тэхен, взяв лицо Чонгука в ладони. Большими пальцами он стирает горячие слезы с его щек и вынуждает смотреть на себя, чтобы убедиться, что Чон его слушает. ― Будь это не так, ты бы не оплакивал ее и не сожалел бы об этом спустя столько лет. ― А будь это так, она бы была жива! ― со злостью кричит Чонгук, пытаясь отбиться от чужих объятий. ― Если бы я любил ее, она бы не покончила с собой в нашем доме, зная, что я вот-вот вернусь из школы! Она пыталась меня наказать, и у нее это получилось, ― мальчишка сдавленно всхлипывает и хватает Тэхена за грудки, с силой дернув на себя. ― Это я нашел ее, хен! ― Ты не мог ничего сделать, ― спокойно возражает Ким, глядя Чонгуку в глаза. ― Она умерла в одиночестве. Умерла с мыслью, что ее единственный сын ― чудовище! С господином Паком случилось то же самое: он умер, зная о том, что все считают его лгуном и полоумным стариком, которого жена довела до ручки! ― Чонгук ослабляет хватку и, жалобно проскулив, падает лицом Тэхену на грудь. Тот с готовностью обнимает мальчишку и прижимает к себе, уткнувшись носом в его макушку. ― Я закончу, как они, хен, потому что моему отцу все равно. Всем все равно! ― Это неправда, ― успокаивающе шепчет Ким, и его твердый, ровный голос едва слышно за громким мучительным воем. ― С тобой никогда не случится ничего подобного, ты слышишь? Никогда. Потому что я тебя слушаю, потому что я верю тебе, Чонгук. Потому что я буду заботиться о тебе лучше, чем твоя сопливая мамаша или трусливый отец. Потому что я не сдамся, как не сдавался никогда до этого. ― Я ни за что не оставлю тебя, даже если ты попросишь, ― обещает Тэхен, сжимая трясущегося мальчишку в своих руках. ― Я никуда не денусь и не дам тебе уйти. Я больше никогда не дам тебе уйти. Обида и злость накатывают на Чонгука с новой силой. Он перестает реветь и весь подбирается, как ощетинившийся зверь, почуявший неладное. Тэхен не может давать этих глупых обещаний. Только не после того, как оставил Чонгука одного в день похорон, побоявшись неодобрения со стороны Чимина. ― Можно подумать, ты первый, кто говорит об этом, ― огрызается Чон, отодвинувшись, насколько позволила кимова хватка. ― Знаешь, что! Я тебе не верю. ― Это еще почему? ― удивляется Тэхен, округлив глаза и отпрянув тоже. ― Я никогда не видел твоих родителей. Я понятия не имею, кто они и где ты живешь. Чимин-щи ничего о тебе не говорил, и я, честно говоря, не уверен, что вы вообще знакомы, ― без обиняков объясняется Чонгук. ― Как я могу доверять тому, о ком совсем ничего не знаю?! ― В этом нет никакого смысла, ― спорит Тэхен, но Чон только закатывает глаза: он всегда такой. Пытается сумничать, чтобы уйти от неприятного разговора, и совсем его не слушает. ― Хочешь поболтать о моей семье? Вперед, ― Чонгук открывает рот, чтобы сказать, что все не так, и им движет вовсе не праздное любопытство, но Ким жестко перебивает его. ― Но я не думаю, что это избавит тебя от паранойи и сомнений на мой счет. Даже если я растреплю тебе все свои самые постыдные и страшные тайны, это не помешает мне уйти, если я захочу. Так тебе меня не удержать, Чонгук. ― Можешь оставить свои тайны при себе, если тебе так хочется, ― язвит Чонгук и, не дав Тэхену опомниться, рывком встает на ноги, сжав ладони в кулаки. ― А я пойду и спрошу обо всем отца. Но, как ты и сказал, не потому, что мне и правда есть до тебя дело, а чтобы убедиться в том, какой ты лжец! ― договорив, он резко разворачивается и делает несколько шагов вперед, будто на самом деле намеревается уйти. Тэхен глубоко вздыхает. Он и не думал, что с Чонгуком будет так тяжело. ― Ладно, ― сдается он, и мальчишка замирает на месте, но возвращаться к нему не торопится. Ждет, что ему предложат взамен того, о чем он попросил, потому что полной своей капитуляции Тэхен ни за что в жизни не допустит. ― Что ты хочешь, чтобы я рассказал? ― Твоя семья? ― пробует Чонгук. ― Душераздирающей истории не будет, ― бормочет Ким. Он поднимает голову и в ожидании смотрит на Чона. Не собирается же он стоять над душой, пока Тэхен будет откровенничать? Поняв, что к чему, Чонгук недовольно поджимает губы, но, переступив через свое упрямство, садится рядом, сложив руки на груди. ― Я вырос с дедушкой. Он работал на скотобойне и никогда не возвращался к ужину. Я сутками торчал дома один. В школе мне сильно доставалось из-за этого. Мне даже дали прозвище: Свиное брюхо. Не только потому, что мой дедушка был забойщиком. У меня тогда был живот. Под пытливым взглядом Чонгука обычная болтливость Тэхена сменяется непривычной сдержанностью. Он обходится неохотными и скупыми репликами, не вдаваясь в подробные объяснения, будто бы хочет поскорее отвязаться от Чонгука и его настойчивых расспросов. Воспоминания о мелких стычках с одноклассниками не вызывают в Тэхене ни горечи, ни негодования, но вместо этого они заставляют Чонгука смягчиться и прекратить так наседать. Ему хорошо известно, каково приходится белым воронам, так что он мысленно дает себе крепкую оплеуху и зарекается впредь принуждать Тэхена к таким разговорам. Однако прямо сейчас его любопытство сильнее здравого смысла, и потому Чонгук решает подумать о том, какой он отвратительный и бестактный, завтра. ― Что с ним случилось? ― интересуется нарочито непринужденным тоном, потому что не знает, каким будет ответ, и пытается подстроиться под эмоции Тэхена заранее. ― Похоронили пару лет назад, ― спокойно отвечает Ким. ― Ему было восемьдесят семь лет. Он прожил долгую жизнь. ― А твои родители? Тэхен мрачнеет лицом, но выдавливает из себя улыбку, чтобы не дать Чонгуку нового повода разозлиться и упрекнуть его в неумении держать слово. ― Не все сразу, ― уклончиво отвечает он, надеясь, что этого будет достаточно, чтобы обойтись без крупной ссоры, которую вдруг решил затеять Чонгук. К его удивлению, мальчишка кивает и, кажется, остается доволен тем, что услышал. Очевидно, куда сильнее его беспокоило отсутствие прямого и немедленного доступа к этим сведениям, чем их содержание. Быть может, они никогда не вернутся к разговору о прошлом Тэхена, если Чонгук будет уверен, что у него куча времени для того, чтобы узнать больше. Пусть так. Торопиться им некуда. Тэхен претендует на вечность рядом с Чонгуком. Не меньше. Однако заявлять о своих намерениях прямо сейчас нет никакого смысла. Ясное дело: Чонгук пока к этому не готов. Импульсивность пополам с уязвленной гордостью мешают ему переступить через детские обиды за несправедливое к нему отношение и пренебрежение его чувствами. Ему не дали как следует погоревать. Его не слушали и не принимали всерьез. Но он знал, что не заслуживает этого, а потому превращал боль и скорбь в холодную, молчаливую ярость, и, движимый ею, разучился чувствовать что-то кроме. Робость переросла в отчужденность и откровенную враждебность, осторожность ― в крайнюю подозрительность и критичность по отношению к каждому, кто пытается подобраться ближе и остаться рядом на своих условиях. Тэхен не собирался ничего о себе выбалтывать, но плачевное состояние Чонгука развязало ему язык. Причиной нервозности и беспокойства мальчишки послужило не неведение о заурядной, хотя и незавидной участи Тэхена и его неприятностях со сверстниками. Сгодилась бы и любая другая ― слезливая или нет ― история. Чонгук готов поверить во что угодно, только бы отделаться от назойливого чувства, что ему не доверяют и опять держат на расстоянии вытянутой руки, потому что не собираются на самом деле впускать в свою жизнь. Так что, Тэхен ошибся: подобные разговоры если и не освободят Чонгука от дурных предчувствий, то хотя бы на время притупят ощущение беды и облегчат мучительное ожидание расставания, которое, как он думает, обязательно с ними случится. Как угодно. Тэхен не спорит. На твоем месте я тоже хотел бы думать, что это не навсегда. Что мы с тобой не навсегда. Чонгук возвращается домой совершенно выжатым: ссора с Тэхеном вытянула из него все силы. Он болезненно морщится, вспомнив, какую безобразную истерику устроил, и валится на кровать, уткнувшись пылающим жаром лицом в подушку. Свет в комнате выключен, а единственное окно зашторено наглухо. Все на своих местах и в том же виде, как оставил Чонгук, когда уходил: Сынгу никогда сюда не заходит. В доме ни звука. Должно быть, он заснул, так и не дождавшись возвращения сына. До рассвета остается пара часов, и Чонгук хочет провести это время в тишине, побыть в одиночестве без беспокойных мыслей, из-за которых у него болит живот и начинается мучительный зуд во всем теле. Утром он будет чувствовать себя гораздо лучше, если сейчас хотя бы немного снизит темп, замедлится, чтобы все вокруг тоже остановилось и стало нормальным. Воспоминания о том дне, когда Чонгук нашел Гёнхи на полу в кухне, хлынут на него с новой силой и заставляют мучительно упиваться жалостью к самому себе. Он помнит, с каким отчаянием схватился за нож, торчащий из ее горла, и весь выпачкался кровью, пока вынимал его. Кожа стала липкой и грязной, а в нос ударила невыносимая вонь: тяжелый сладкий запах свежей крови, из-за которого болезненно сворачивало желудок и накатывала тошнота. Чонгук стоял над бездыханным телом матери, с силой сжимая в кулаке нож, рукоять которого все еще будто бы хранила тепло ладони Гёнхи, и не мог отвести взгляда от уродливой раны, где виднелась мягкая плоть. Он никому не позвонил. Не сообщил о случившемся соседям и не попросил помощи. Тело Гёнхи пролежало в кухне до самого утра и было там, когда Чонгук завтракал и смотрел шоу, которое они с мамой никогда не пропускали. Все было как обычно: он сложил грязную посуду в раковину и выключил телевизор. До выхода оставалось пять минут. Чонгук вернулся в комнату за рюкзаком и вышел в коридор. На нем ― свежая школьная форма и новый галстук, который мама купила в дорогом магазине, где одевались все его одноклассники и куда он даже не мог мечтать когда-нибудь попасть. В эту минуту Чонгук понял: что-то не так. В коридоре было пусто. Его никто не ждал. Не звенели ключи от машины. Не пахло мамиными духами, в которых она каждый раз будто бы мариновалась прежде, чем выйти из дома. Его никто не торопил и не подавал куртку на бегу. Поехать в школу Чонгуку было не с кем. Потому что Гёнхи умерла. Покончила с собой, вспоров глотку кухонным ножом, которым нарезала для сына яблоки. Она тщательно вымыла его в проточной воде и даже не удосужилась вытереть насухо. Так торопилась. Чонгук помнит, каким влажным было дерево рукояти. И что яблок тогда он не ел уже пару недель. Он никому не рассказал о том, как провел целый вечер и утро в компании покойника, как ни в чем не бывало целовал его в щеку перед сном и спрашивал, можно ли ему позавтракать хлопьями и взять в школу последнюю бутылочку бананового молока. Он поддакивал полицейским, когда те утверждали, что у него случился шок, а потому он не помнит, как вернулся домой и что делал, обнаружив Гёнхи. Но Чонгук помнит все замечательно. Так, как будто это случилось около часа тому назад. Он садится в машину к Чимину и всерьез раздумывает, не лучше ли будет вернуться и забрать нож с собой. Что, если его обвинят в убийстве собственной матери, обнаружив на орудии преступления его отпечатки пальцев? Что, если они узнают, что они с Гёнхи были дома одни, увидят, что нет никаких следов взлома, и решат, что убийцей не может быть какой-нибудь незнакомец, потому что у него были ключи от квартиры и он, очевидно, имел с жертвой самое близкое знакомство? Чонгук хочет в старшую школу. Он не сможет вернуться, если его арестуют и посадят в тюрьму. ― Сынгу-щи сказал, что поездка в город пойдет тебе на пользу, ― говорит Чимин, вот уже несколько минут наблюдая за тем, как Чонгук хмурится и с беспокойством смотрит в окно. ― Но что-то ты счастливым не выглядишь. Тихонько жужжа, на стекло пассажирской двери садится крупная муха. Чонгук морщится, завидев, как та лениво перебирает лапками, будто устраиваясь поудобнее. ― Спасибо, что пришел попрощаться с отцом, ― продолжает меж тем Чимин, отвернувшись и положив руки на руль. В любой другой раз он обязательно принял бы ответное молчание за очередную грубость, но сейчас его даже радует, что Чонгук не перебивает, даже если потому, что просто не слушает. ― Ты, конечно, вел себя, как полная задница, но. Я не злюсь. Наконец, закончив сновать туда-сюда, муха опускается на брюхо и перестает жужжать. Чонгук с интересом ждет, что она будет делать дальше, и гадает, как долго сумеет высидеть на одном месте. ― Я собираюсь вернуться в Сеул, ― признается Чимин. ― Я учусь в университете и у меня есть стипендия. Хосок-хен тоже уедет. И ты уезжай. Чонгук озадаченно склоняет голову набок. Муху его назойливое присутствие нисколько не беспокоит. Она даже и не думает покидать насиженное место, несмотря на то, что Чонгук то и дело пытается незаметно ее согнать. ― Сынгу-щи простит тебя, ― обещает Чимин. ― Я имею в виду, если ты уедешь. Он ни за что не позволить тебе остаться, потому что хочет, чтобы ты жил нормально. «Она выбрала тебя» Чонгук медленно поднимает руку и тянется к мухе указательным пальцем, не сводя с насекомого недоверчивого взгляда. Уму непостижимо, если она собирается и дальше делать вид, будто бы его здесь нет. ― Рано или поздно это доберется и до тебя, ― шепотом говорит Чимин, не замечая ожесточенное противостояние соседа бестактности и грубости надоедливого гнуса. ― Думаю, оно хотело, чтобы ты вернулся, Чонгук. Все эти годы это дожидалось тебя. Чонгук кончиком пальца касается спинки мухи, и в следующий миг ему приходится крепко зажмуриться. Мне нужна была моя жизнь, Чонгук. Плотное брюхо насекомого лопается, как созревший волдырь, и лицо Чонгука обрызгивает свежей кровью. Он испускает пронзительный вопль и, отпрянув от окна, всем телом наваливается на Чимина, ничего перед собой не видя из-за крупных, тяжелых капель, попавших в глаза. Я не знала, что он тоже по тебе скучает. ― Чонгук! Хватит уже, Чонгук. ― Да что с тобой такое?! Возвращайся. ― Чонгук! Чонгук широко открывает рот, будто ему не хватает воздуха, но его грудь не двигается. Он ошалело оглядывается на Чимина и принимается с силой тереть лицо, чтобы убрать пятна крови, стекающей к подбородку. ― Хватит, мать твою, остановись! ― рявкает Чимин, перехватив его руки и сжав в запястьях. ― Там ничего нет! Чонгук тяжело дышит и опускает взгляд, с ужасом обнаружив, что его ладони сухие и чистые. Надо же. Он и сам не заметил, как заснул. ― Я… ― он мямлит, не зная, что сказать, чтобы убедить Чимина в том, что все в порядке, бывало и хуже, так что. ― Это… Обычный кошмар. ― Чонгук. ― Это ничего, хен. ― Чонгук, ― с нажимом повторяет Чимин, глядя прямо ему в глаза. ― Ты не спал. Чонгук чувствует, будто бы его окунули в кипяток. Он рывком выбирается из крепкой хватки чужих рук и качает головой. ― Конечно же, спал, ― нервно возражает он. ― Я бы заметил, если бы ты заснул, ― настаивает Чимин, и его уверенный, ничуть не удивленный взгляд ― все равно, что внезапная пощечина. Унизительно. Он смотрит на Чонгука так, будто бы видел все это раньше и отлично знает, о чем говорит. ― Но это не так. ― Езжай в город один. Чонгук отстегивает ремень безопасности и в самых расстроенных чувствах покидает машину, намереваясь и в самом деле оставить Чимина одного. Он громко хлопает дверью напоследок и делает вид, что не слышит яростных воплей за спиной, звук которых будто бы следует за ним и все продолжает нарастать и становиться громче. Чонгук срывается на бег и, не разбирая дороги, несется вперед, чувствуя, как сердце начинает пульсировать в глотке, грозя выплюнуться наружу вместе с горькой слюной. Он не сумасшедший. Это вранье. Чимин нарочно так себя ведет, чтобы отбелить имя своей полоумной мамаши. Сделать из Чонгука нового городского сумасшедшего, чтобы пошли разговоры, и тогда никому не будет дела до семьи Пак. Он больше никому не позволит собой так беззастенчиво помыкать. Никому не даст от себя отмахнуться. Не станет замалчивать обиды и боль. Чонгук вовсе не замечательный. ― Что это с тобой? ― изумляется Тэхен, услышав, как тяжело Чонгук дышит, и заметив пятна пота на его футболке у самого горла. ― Ты что, бежал сюда? ― Научи меня. Тэхен глядит на него снизу вверх, сидя на влажном песке, и в недоумении сводит брови. ― Научи меня плавать, ― твердо просит Чонгук, когда его дыхание становится ровным. ― Прямо сейчас. Давай. ― Во-первых, у меня новые джинсы, и я не собираюсь плескаться в этом дерьме, ― Тэхен кивком указывает на грязные пузыри, вздувающиеся на поверхности воды. ― А во-вторых, чего это ты такой взмыленный? Я думал, вы с Чимином будете в городе. ― Пожалуйста, ― Чонгук его не слушает. Он опускается на песок и отчаянно требует: ― Научи меня, хен, ― в глазах скапливается влага, и он с яростью смаргивает ее. ― Он что-то сказал тебе, да? ― взгляд Тэхена опасно темнеет, а голос становится ниже. ― Сказал ведь. ― Мне станет лучше, если ты научишь меня, ― обещает Чонгук. Он не знает, что будет делать, если Тэхен откажет ему. ― Я не буду брыкаться. Я сделаю, как ты хочешь. Он говорит с тихой и неожиданной покорностью в голосе, выглядя при этом так, будто с минуты на минуту примется умолять. И не потому, что в самом деле хочет научиться плавать, а из-за ощущения собственного бессилия, которое мучает его с тех пор, как он вернулся домой. Тэхен не хочет видеть Чонгука таким. Ему не нужна вымученная кротость и безропотное смирение. Чонгук должен принять его, а не вынужденно подчиниться. Чонгук должен пойти за ним сам. ― Давай попробуем кое-что другое, ― мягко предлагает Тэхен, подавшись к Чонгуку всем телом. ― Я клянусь, что научу тебя. В следующий раз. Но сейчас я хочу, чтобы ты просто побыл со мной, ладно? ― Ладно, ― сдается Чонгук и тяжело выдыхает, опустившись на бедра парня вслед за невесомыми прикосновениями его теплых ладоней. ― Если хочешь. Тэхен тихо стонет, ощутив на себе вес чужого тела. Он вжимается носом в шею Чонгука и шепотом просит его ни о чем не беспокоиться: они могут остановиться в любую минуту, если что-то пойдет не так. ― Все хорошо, ― скулит Чонгук, подавшись бедрами навстречу Тэхену и вжавшись ширинкой в его живот. ― Я тебе верю. Он приподнимается, потому что Тэхен хочет приспустить его джинсы, и это грязно и смущает до икоты, но Чонгук нуждается в его руках больше, чем думал. Мокрые поцелуи и язык, жалящий его в шею, заставляют живот болезненно скручиваться, а член наливаться кровью и твердеть. Тэхен не спешит, он делает все мучительно медленно и аккуратно, как привык, и приучает к этому Чонгука, вынуждая его жалобно скулить и гореть от стыда и нетерпения. ― Я скучал по тебе, ― с жаром признается Тэхен, вжавшись своим лбом ― в его. Чонгук часто дышит и бездумно открывает рот, пытаясь поймать губы парня. ― Я так скучал по тебе, Чонгук. Он ласково проводит пальцем по мокрой головке, а затем мягко обхватывает член Чонгука и опускает ладонь вниз, заполучив первый сдавленный стон. По спине катится пот, в голове гудит, и все, что Тэхен когда-либо знал, сужается до одного только Чонгука, всхлипывающего на его бедрах и неуклюже движущегося навстречу его руке. ― Все хорошо, Тэхен, ― стонет он и тянется за поцелуем, толкаясь в его горячий рот языком. ― Все хорошо. Живот стягивает узлом, а член крупно пульсирует и краснеет еще сильнее. Чонгук жмется к Тэхену ближе, поцелуй становится беспорядочным и громким. В нем много слюны и движений, но еще больше ― отчаянных всхлипов и стонов, которыми Чонгук давится, из-за которых он перестает слышать собственные мысли и ― всего на минуту, до тех пор, пока не кончает Тэхену на живот ― он чувствует невыразимое спокойствие, такое, какого никогда не знал. С тех пор, как был здесь в последний раз. ― Не злись, пожалуйста. Не злись из-за этого, ― молит Чонгук, прижавшись к Тэхену грудью и обняв его так крепко, насколько хватает сил. ― Но… Это ты. Это всегда был ты. Он чувствует, как его с той же болезненной нежностью и ужасающим голодом обнимают в ответ, шепча о чем-то во взмокшую шею. Признание в ответной нужде, нежный укор в излишней сентиментальности или клятва быть здесь столько, сколько получится, ― Чонгуку все равно, что. Без Тэхена он больше не будет в безопасности. Без его ответных чувств ему будет нечем защищаться. Без него у Чонгука ничего не будет. ― Это здорово, ― улыбается Тэхен, прижавшись щекой к его плечу. ― Здорово, что ты дома.***
Дневник, в котором Чонгук отмечает все свои остановки последние пять лет, заканчивается на отметке «17» ― «Деревня Хахве, господин Чон Сынгу». Он вписывает туда и имя Тэхена, перекрыв этим записи об отце, и жирной черной линией перечеркивает название деревни, чтобы аккуратно подписать сверху: «дом» и, наконец, избавиться от этого дневника, поставив этим самым точку в своем путешествии. Злосчастную книжку, которая доселе была, как бельмо на глазу, Чонгук швыряет в озеро, надеясь, что под тяжестью неприятных воспоминаний она рано или поздно уйдет ко дну. Тэхен согласно кивает: там всем его обидам и боли самое место. Август в этом году выдается на удивление теплым, так что они оба сутками напролет гуляют вдоль озера туда-сюда, от одного берега к другому, и иногда останавливаются то тут, то там, чтобы улечься на песок и отдохнуть, а затем, вдоволь нацеловавшись, идут дальше. У Чонгука за это время появляется замечательная привычка ― держаться за руки ― которую Тэхен всячески поощряет. Заприметив его фигуру издалека, он тут же срывается с места и бросается к парню, чтобы переплести их пальцы и сжать ладонь Чонгука в своей. Без всего этого Тэхен попросту не знает, куда деть руки. ― Я хотел спросить, ― между делом вспоминает Чонгук, когда они устраиваются на песке, чтобы попялиться («полюбоваться, Чонгук, закатом любуются») на уходящее солнце. ― О том вечере, когда мы встретились. Тэхен лениво мычит в ответ, обняв парня за плечи одной рукой и притянув его ближе к своей груди. ― Ты отдал мне свои носки. ― Да, ― кивает Чонгук, невольно вслушиваясь в сердцебиение Тэхена. ― Что ты здесь делал? ― Что я делал? ― спокойно переспрашивает Ким и, недолго подумав, говорит: ― Я ждал тебя. Я так скучал по тебе, Чонгук. ― Да что ты говоришь, ― улыбается тот. Он так и не получил ответного признания, даже самого неуклюжего и нескладного, но в какой-то момент, позже, гораздо позже, чем признался сам, осознал, что Тэхен сделал это не единожды, только не так очевидно. Не в лоб. Он не болтал, а просто был с Чонгуком, слушал его, запоминал, был справедливым и никогда не пытался вывернуть его слова наизнанку. В отличие от других, от Чимина и от отца, которые только делали вид, что пытаются помочь. Тэхен не жалел его, не выслуживался и обходился без странных ужимок. Он дал ему возможность быть и остаться просто Чонгуком, и это куда лучше, чем если бы он просто сказал: «Я люблю тебя». Потому что если Тэхен делает все это, не любя его, то страшно подумать, каким счастливым станет Чонгук, когда тот его еще и полюбит. ― Поужинаем сегодня в кафетерии? ― предлагает Сынгу, выйдя в коридор и застав там Чонгука, который, кажется, собирается уходить. ― В другой раз, ― обещает тот, даже не взглянув на отца. ― Чонгук, я тебя почти не вижу. ― Меня ждут, ― объясняет парень, надевая кроссовки, и затягивает шнурки потуже: хлипкие узлы не дадут ему сбежать от Тэхена, если тому снова взбредет в голову начать кидаться песком и водорослями. ― Так что, ну. В другой раз, ладно? Ответное молчание вынуждает его оглянуться на отца. Тот не выглядит обиженным или огорченным. По его выражению лица вообще трудно что-то понять. Но взгляд ― мрачный и полон сожалений, будто бы он собирается сказать что-то такое, что приведет Чонгука в ярость или доведет до слез. ― Что не так? ― на всякий случай интересуется он, выпрямившись и всем телом повернувшись к мужчине. ― Я говорил с Чимином, ― начинает издалека Сынгу. Чонгук фыркает и закатывает глаза, но сдерживается и не перебивает, хотя очень хочется. ― И, думаю, будет лучше, если ты вернешься к аджуме. Вернуться к аджуме? В Тэгу? ― Это еще почему? ― изумляется Чонгук, и его голос почти срывается на визг. Сынгу болезненно морщится, будто и сам не рад. ― Тебе здесь не место, ― упавшим голосом говорит он. ― В этой Богом забытой дыре. Смотреть со мной дрянные шоу, слоняться по вонючим улицам, зевать от скуки со стариками. Этого ты хочешь? ― Чонгук собирается возразить, но мужчина вскидывает руку, прося дать ему договорить. ― В последнее время ты был сам не свой. Я думал, что справлюсь с тобой, но ничего не выходит, Чонгук. У нас ничего не получается. ― Потому что ты делаешь недостаточно! ― не выдерживает Чонгук. ― Знаешь, почему я вернулся? Я не скучал по тебе. Не просился домой. Но аджума все равно меня выставила, ― его голос пропитывается ядом и желчью, и каждое слово ― как смачный плевок в лицо отца. ― Потому что ты ― жалкий кусок дерьма, у которого никогда не хватило бы духу возразить ей. Ты терпел бы меня, даже если бы мое присутствие стало невыносимым, и аджума это знала, ― Чонгук испускает едкий смешок. ― И теперь, ты думаешь, она возьмет и примет меня обратно, потому что ты попросил? Хотел бы я на это посмотреть. ― Почему ты так говоришь со мной? ― беспомощно бормочет Сынгу, глядя в перекошенное от гнева лицо сына. ― Потому что ты ничем не лучше других! ― рявкает Чонгук. ― Вообразил, будто знаешь меня, и даже не удосужился спросить, чего я хочу! ― Чимин сказал, что… ― Да что ты заладил! ― разочарованно стонет Чонгук. Его бьет крупная дрожь от одного только упоминания этого имени. Честное слово, он ненавидит Чимина. ― У меня есть друг, и он замечательный, но откуда тебе это знать, да? И это не Чимин, нельзя даже представить, чтобы это был он. И меня уже тошнит от вас обоих! ― У тебя есть друг? ― робко переспрашивает Сынгу. ― Представь себе! ― Я рад, это здорово, но, ― мужчина собирает все свои силы, чтобы договорить: ― Я уже позвонил аджуме. Она встретит тебя в аэропорту, так что… ― Я. Никуда. Не поеду, ― чеканит Чонгук. ― Ясно? ― Тебе здесь не место, ― повторяет Сынгу, но это, конечно, звучит неубедительно и глупо. А где же ему, Чонгуку, место? ― Вот уж точно, ― выплевывает Чонгук и надевает куртку. ― Счастливо оставаться! Он мог бы стоять там и спорить до бесконечности, но его ждет Тэхен. Сынгу никогда бы не сказал ничего подобного, если бы знал, как далеко у них все зашло, но Чонгук не собирается трепаться об этом. Еще чего! И ни к какой аджуме он не вернется. От одной мысли о том, чтобы оставить Тэхена, Чонгука бросает в холодный пот и всего колотит. Он пойдет на все, чтобы остаться. Он готов на все. ― Моча тебе, что ли, в голову ударила? ― искренне не понимает Тэхен, когда Чонгук, наконец, замолкает, во всех красках описав ему случившееся и не упустив ни одного слова, которые они с отцом сказали друг другу. ― Обязательно было называть его дерьмом? ― Я разозлился, ― оправдывается Чонгук, опустив голову. Он знает, что облажался, и уже жалеет об этом. ― Тэгу ― это очень далеко, хен. ― И оттуда что, телефоны не звонят? ― Не могу поверить, что ты так спокойно об этом говоришь! ― возмущается Чонгук, стянув с себя футболку и швырнув ее в сторону. ― Что, если я начну там с кем-то встречаться и забуду о тебе? Он ведь и впрямь увезет меня, хен. ― Ничего подобного, ― возражает Тэхен и ловко выпрыгивает из своих штанов. Он собирается сказать что-то еще, но рингтон Чонгука ― самый глупый рингтон на свете ― вынуждает вместо этого потребовать: ― Поговори с ним. Давай. Чонгук закатывает глаза, но идет к своим штанам, лежащим неподалеку, и достает из кармана телефон. Тэхен прав: им нужно поговорить. Что, если другого шанса не будет? Вдруг Чонгук не выживет в этой нелепой авантюре, которую выдумал Тэхен. Они стоят на скалистом утесе, выступающем из огромной горы на другом берегу озера. Внизу ― только тонны воды. Здесь она чище, так что лучшего места для уроков плавания не сыскать. Чонгук не спорит: высота его не пугает, и, кроме того, Тэхен будет рядом и ни за что не позволит ему утонуть. ― Сынгу-щи? ― неуверенно зовет Чонгук, прижав телефон к уху; Тэхен нечитаемым взглядом наблюдает за ним со стороны. ― Боже мой, Чонгук! ― кричит мужчина, но связь здесь отвратительная, так что Чонгук почти ничего не слышит. ― Просто… просто скажи, где ты, ладно? Я не злюсь, обещаю, что мы все обсудим, только… ― Все в порядке, пап, ― тихо говорит Чонгук, и на другом конце линии начинают дышать чаще и глубже. Папа? Он назвал его папой? ― Я здесь с Тэхеном. Ким Тэхеном. Сынгу словно окатывают ледяной водой. ― Что? ― переспрашивает он. ― Кто такой Ким Тэхен? ― Внук забойщика, я ведь тебе говорил. Ким Донгсуна. ― Чонгук! ― Мне пора, пап. Увидимся дома. Чонгук завершает звонок и откладывает телефон в сторону, а затем оглядывается на Тэхена и улыбается. Сынгу был знаком с Ким Донгсуном ближе всех, а потому знает, что он удушил своего сына много лет назад. И у того никогда не было детей. ― Дамы вперед, ― приглашает Тэхен, сделав шаг в сторону, и зовет Чонгука подойти ближе к обрыву. ― Очень смешно, ― хвалит тот, в несколько шагов преодолев расстояние между ними. Он становится к Тэхену вплотную и долго-долго смотрит тому в глаза, чувствуя, как в груди все ходуном ходит от чувств, переполняющих его сердце. ― Я люблю тебя, Ким Тэхен, ― зачем-то говорит Чонгук шепотом и прижимается своими губами ― к его, оставив на них мягкий, ни к чему не обязывающий поцелуй. ― Не задерживайся. Иначе мне конец. Тэхен кивает и обещает, что никогда его не подведет. Он прыгнет следом и будет рядом, если что-то пойдет не так. Когда что-то пойдет не так. Чонгук хорошенько разбегается и, оттолкнувшись от земли, прыгает вниз, в воду, хохоча от охватившегося все тело ужаса перед неизвестным. Он оглядывается и смотрит туда, откуда должен прыгнуть Тэхен. Но его там нет. На краю утеса, нигде поблизости. Тэхена нет. Чонгук больно бьется животом об воду и уходит туда целиком. Теплые волны колотят его по затылку, и он судорожно разевает рот и в отчаянии сильно запрокидывает голову. Над ним ― только тонны мутной густой пены и совсем никакого света. Он смаргивает болезненный зуд с потяжелевших от напряжения век и крепко жмурится, умоляя себя проснуться. Но он не спит. Стук крови отдается тупой болью в висках, и Чонгук чувствует нестерпимый жар, опаляющий его несчастные легкие. Он бестолково качает ногами в попытках подняться повыше, но его неумолимо тянет ко дну собственный вес, и Чонгук начинает кричать, однако его беззвучный вопль остается глубоко в горящей глотке. Тэхена все еще нет. В нашей воде что-то есть. Почему ты делаешь это со мной? Мы не разговариваем. С тех пор, как его мама умерла. Думаю, он меня ненавидит. Ты не такой. Господин Мин умер той же осенью, через несколько дней после того, как ты уехал. Это не ты, я тебе верю. Господин Мин утонул, и моя мама тоже, потому что захлебнулась в долбанной раковине! Я хочу тебе верить. Милой Гёнхи пришлось умереть, чтобы ты, упрямая сучка, наконец-то вернулся домой. ― С возвращением, Чонгук. Ему ни вдохнуть, ни выдохнуть. И он хрипит отчаянное: папа, пожалуйста. Но под водой не слышно ни звука. ― Я так по тебе скучал. Голос Тэхена доносится отовсюду. И это последнее, что слышит Чонгук перед тем, как его окутывает тьма.***
От: Чон Хосок. Кому: Пак Чимин. «Думаю, ты был прав. Оно хотело, чтобы Чонгук вернулся. Все эти годы это дожидалось его. Потому что теперь мы в порядке. Все, кроме Чон Сынгу, разумеется. Я приеду в следующем месяце, когда закончу с делами. Мне жаль, что все так случилось, но это не твоя вина. Чонгук был влюблен, а у влюбленных мозги всегда набекрень. Думаю, в последние дни своей жизни он был по-своему счастлив, даже если тот, кого он так горячо полюбил, оказался чудовищем и, в конце концов, погубил его. Мы снова пользуемся водопроводом. Всюду стоит ужасная вонь, но дела идут на лад. Официанты больше не таскают воду в тазах, так гораздо удобнее. А озеро теперь такое чистое, что можно разглядеть дно. Я был там вчера. Принес Чонгуку цветы. Оно сдержало слово и оставило в покое всех остальных. Не знаю, честно ли это ― получить спокойную жизнь в обмен на Чонгука. Он мне нравился, я в нем души не чаял. Он умный пацан, так что мне тоже обидно. Я тоже по нему скучаю. Позвони, когда будет минутка. Расскажешь о своем Сеуле. Как всегда»