Summer's gone

Комнатушка с двумя кроватями медленно наполнялась громкой тишиной: с улицы доносились людские голоса, шуршание шин о дорогу и сигналы автомобилей, мелодии рекламных билбордов. Тем не менее ни единого звука не было создано в самой комнате, где темноволосый юноша крутил в своих руках фотоаппарат. Нью-Йорк вообще мало чем отличался от того же Токио. Правда, между красивыми картинками из интерната и реальностью было колоссальное количество отличий. Нет, Нью-Йорк действительно очень красив, однако через красочные и одинаковые фотографии не удаётся разглядеть всего того, что происходит в недрах города-великана. Многим обывателям, даже коренным американцам, ранее не удавалось и вряд ли когда-либо удастся заглянуть чуть глубже призмы новостей, транслируемых по телевизору ровно в шесть. Эйджи не был готов, что именно ему выпадет такой сомнительный шанс. Между немногочисленными снимками многоэтажек и памятников мелькал силуэт Эша. Наверное, Окумура намеренно пытался словить его светлую макушку, запечатлеть не только в камере, но и в памяти. А всё-таки себе в этом не признавался. Правда, сны, покрытые белоснежным флёром, где Эш трепетно обнимает его, не забывались по пробуждению. Дверь открылась, резнув скрипом по ушам. Линкс с пару секунд помялся в дверном проёме, пытаясь понять, не поджидает ли его опасность в собственном доме, и только после прошёл внутрь. Он мягко поднимает уголки губ, приветствуя своего друга; причину, из-за которой он всё ещё твёрдо стоит на ногах и борется за место под солнцем. — Не хочешь прогуляться? — Голос Эша ласковый, не такой, когда он холодно раздаёт указы. Когда они остаются наедине, всё кардинально меняется. — Погода хорошая. — Ещё спрашиваешь! — Японец подорвался с кровати, наверное, слишком резко, заставив Линкса машинально дёрнуться. Последние несколько дней он и носа не высовывал из квартиры, дабы не мешаться другу под ногами, пока тот решает важные и не менее опасные дела. Он всё так же не может защитить себя, как и раньше. — Дай мне пару минут. У них не было времени. Никогда. Ни единой секунды, чтобы медлить или задавать лишние вопросы, вести светские беседы. Каждый миг мог оказаться смертоносным. Сейчас ты можешь беззаботно резвится, а в следующий момент стоять на крыше и затылком ощущать металлический холод пистолета, готового выстрелить в любую секунду. Нью-Йорк – одна большая пороховая бочка; исправная мина, времён второй мировой. Одно неверное движение и всё взлетит на воздух. Многоэтажки стеклянными столбами взвивались в небо, только-только тронутое рыжеватой кистью заката. Люди всё спешили куда-то, не желая остановиться хоть на пару секунд, задержать своё внимание на очаровании окружающего мира, такого необыкновенного и загадочного. Столько пустых и безжизненных лиц вокруг, но ни одно не вызывало у юного японца столько эмоций, столь неподдельного интереса, как лицо босса, его спасителя и спасения. Эйджи знает, что под глазом у Эша маленький, почти незаметный, шрамик, такой же есть и на подбородке; около уха скрывается родинка. Эш невероятно красив, будто ангел, приближённый к Богу, который случайно попал на Землю и научился убивать. Дикий кот Линкс резво разгонял голубей, желая поймать одного из них в свои цепкие когти. Однако птицы, смеясь и крича от ужаса, разлетались в разные стороны. Конечно, мамочки с колясками у фонтана недовольно фыркали, наблюдая за подобной картиной, но юношей это мало волновало. Ещё месяц назад Эйджи бы точно попросил его остановиться, сгорая со стыда перед окружающими, однако сейчас чьё-то мнение оставалось пустым, незамеченным. Он знал, что может умереть без всяких там метафорических смыслов и философских подтекстов. Ныне лицо американца не испещрено тревогой и страхом, не задето напряжением, плотно сжимающим челюсти. Окумура впервые видит в нём подростка, коим тот и являлся, необременённого смертями и бесконечным насилием. Он настоящий, живой. И Эйджи улыбается, потому что стал свидетелем неподдельных светлых эмоций. Щелчок и в памяти фотоаппарата появляется довольный светловолосый юноша, подкравшийся к голубю. — Эш, тебе необязательно ловить их! У нас дома достаточно еды, — Эйджи звонко смеётся, когда Линкс показывает ему напуганную живность у себя в руках. Дети вокруг тоже восторженно наблюдают, затаив дыхание. — Я могу приготовить тебе вкусный тыквенный пирог. — В таком случае я съем тебя. Эйджи делает ещё один снимок, практически вплотную к лицу Линкса. — Я хочу тебе кое-что показать, — Складывая руки на груди он вдруг становится очень серьёзным, заставляя японца забеспокоиться. Неужели их радостная прогулка превратиться в очередную погоню с перестрелкой? — Идём. Они молчат. Слова уже давно перестали иметь значение. Остались лишь поступки и мимолётные взгляды, наполненные куда большим смыслом, чем складывание букв в замысловатые конструкции. Вокруг и так слишком много звуков: потрескивающих и звенящих, стучащих и щёлкающих, тихих и оглушающих. Размеренные шаги рука об руку внушают спокойствие, надёжную опору и столь вкрадчивое, едва уловимое счастье. Никто не важен, когда можно вот так шагать рядом с человеком, ради которого ты готов жить. Мимо проносятся разномастные автомобили, рекламные вывески, люди, мелькают множество пейзажей, каждый из них точно приснится Эйджи чуть позже, отпечатается в памяти цветными чернилами на долгие годы. Ему снова приснится Эш: светлый, юный, с миллионом тайн, скрывающихся в сердце. Японец мог бы сказать, что дикий Нью-Йоркский кот всего лишь друг, защитник, компаньон, но совершенно не умеет лгать. Парализующая любовь, которую вряд ли можно назвать дружеской, охватывала всё тело, то замедляло, то ускоряло биение сердца; заставляла дышать и вечерами ужасно беспокоиться за жизнь того, кто не раз спасал его собственную. Невероятно хотелось прикоснуться к белоснежному лицу, провести большим пальцем по мягким губам... При обычных обстоятельствах они бы никогда не встретились, эта мысль заставляет грудную клетку болезненно сжиматься. Но ещё больнее становилось от того, что совсем скоро ему придётся вернуться в Японию. Снова начать учиться, ходить в магазин и помогать маме с делами по дому. Эйджи безумно боится, что босс не позволит ему остаться и на сентябрь, ощутить реальные холода. Однако вряд ли он понимал, что Окумура действительно готов прятать в осенней куртке пистолет, собирать жёлтые листья в букеты и готовить горячий чай по вечерам для него. Незаметно количество звуков и мельтешащих вокруг объектов уменьшается вдвое, уносится внезапным августовским ветром. Двое юношей идут по небольшой набережной, временами как бы случайно касаясь мизинцами. Эш останавливается, носом втягивает морозный вечерний воздух. Длинные пальцы сжимают ограждение, формально защищающее от утопления глупых зевак. — Раньше я часто приходил сюда, когда хотел побыть один, — Голос слегка хрипит. Блондин выдыхает и закусывает нижнюю губу. — Тут очень спокойно и можно подумать обо всём. Как в библиотеке, — Эйджи внимательно слушает, неосознанно подходит ближе. Он принимает такую же позу, как и собеседник, однако держит осанку, а не опирается на локти. — Мне казалось, что после всего уже ничто не сможет заставить меня почувствовать нечто большее, чем постоянная боль. Что-то более чистое и... Правильное. Закатное небо отражалось в воде слегка приглушёнными красками самых тёплых цветов, рябило в небольших волнах розоватыми разводами. Ни единой живой души не стояло за их спинами, не угрожало скорой расправой. Тут, на безлюдной набережной и вправду было очень хорошо и не страшно. Будто милостивый Господь дал им шанс, остановил время. Ветер растрепал волосы Линкса, обножив светлый шрам на шее. Эйджи чертовски нуждался в том, чтобы защитить его, спрятать в своих объятиях и пообещать, что всё будет хорошо. Он будет любить каждое несовершенство на теле Эша, каждый его сантиметр, пускай и запятнанный грязными руками других. — В нашу первую встречу я снова думал уйти сюда, стоило всему завершиться, но понял, что больше не хочу быть один, — Голос подрагивает, сбивается, как игла на пластинке, а всё равно продолжает звучать. — Не хочу быть без тебя, Эйджи. Мнимо голубые в морском свечении глаза, наполненные нежной грустью, впиваются в Окумуру, отчего сердце пропускает удар, а после начинает быстро-быстро биться о грудную клетку, проситься на свободу. Линкс выпрямляется, его ледяные руки ложатся на горячие щёки японца, поправляют чёрные волосы. Первым не выдерживает Эйджи – всегда ужасно правильный, но готовый в любую минуту испачкать руки в крови ради блондина напротив. Губы обветренны, желанны в столь чудесный момент, под волшебным небом Нью-Йорка, расписанным самым умелым художником. Руки прижимают к себе худощавое тело Линкса, лишь бы тот не пропал, не растворился в ветру уходящего августа. Он отдал ему свою душу. — Останься со мной, Окумура Эйджи. Самые лучшие моменты с самыми важными людьми всегда остаются фотографиями в альбомах и в памяти хрупкими образами. Двое юношей, стоящие на краю, балансирующие на лезвии готовы отдать самое ценное, что у них есть, дабы остаться вместе. Застыть стеклянными фигурами на набережной, чтобы засыпающее солнце просвечивало их сердца насквозь. Наверняка весь мир ныне несчастен, ведь всё счастье теперь у них.